- Задавит - и правильно сделает, - ответила ему Евдокия Порфирьевна, продолжая шествовать в нужник и не останавливаясь. - Вон где дурная твоя ходит, - указала она пальцем, и Игнат Трофимыч, посмотрев, куда она указала, увидел, что Рябая преспокойнейшим образом разгуливает уже в родном огороде, и по невиннейшему ее виду никак не скажешь, что тут она сейчас устроила.
Но это было еще лишь утро, не раннее уже, но и совсем даже не позднее, а день еще весь был впереди, только начинался.
2
В церкви было тихое, нелюдное время - заутреню отслужили, а обедню еще было рано; а может, отслужили уже и обедню, и народ разошелся, или обедню здесь вообще не правили, - не знала Марья Трофимовна порядков, заведенных в городской ее церкви. Хоть и поминали они с Игнатом Трофимычем ко всякому случаю Господне имя, жизнь прожили без него, только последние годы, как ушли на пенсию, и появилось оно у них в речи. Дa и сейчас Марья Трофимовна бывала в церкви раз, ну, два раза в год - в основном на родительский день, подать бумажку за упокой, а Игната Трофимыча, того и вообще было не затащить. Не было такой привычки - ходить в церковь. А и только ли привычки не было? Жили - и не думали ни о каком боге, сказано было - не верить, и не верили, под старость только ни с того ни с сего и зашевелилось что-то в груди. Так что неоткуда было знать Марье Трофимовне порядки ее церкви, неоткуда и не с чего.
Но то, что никакой службы в храме не шло и не было в нем народа, устраивало Марью Трофимовну. Это ей и требовалось сейчас: тишина и одиночество, не слушать она пришла, а быть услышанной.
Тоненькая свечка на конторке у входа стоила пятьдесят копеек, потолще - рубль, а толщиной в палец - три рубля. Марья Трофимовна поколебалась было, взяла сначала две по пятьдесят, от себя и от своего старого, потом - две рублевые, а потом, наконец, поменяла все на одну толстую.
- Где Богоматерь-то у вас? - отдав деньги и получив свечу, спросила она на всякий случай у продавщицы, чтобы не ошибиться и не поставить свечу не туда, куда собралась.
Продавщица указала, Марья Трофимовна отыскала икону Богоматери, зажгла свечу, укрепила ее в центре подсвечника - потому что остальные гнезда были под тонкие свечи - и несколько минут стояла перед глядящими на нее скорбными глазами, не зная, как начать. Страшно было, что сделает все не так и молитва ее не будет принята. Однако же нужно было начинать, несмотря ни на что, и она решилась. А уж как получится, прости меня, грешную, сказала она и положила на себя первое крестное знамение:
- Пресвятая дева Мария, заступница наша, помоги нам со стариком…
И выхлестнуло из нее, потекло, заструилось - будто сама только говорила, а слова брались откуда-то не из нее:
- За что нам, Богородица, дева, такое испытание ниспослано? Нет больше сил наших со стариком. Пресвятая дева, заступница наша! Помоги нам, укажи путь! Дай знак, что делать, спаси нас, грешных! В церковь не ходили, Господу нашему, сыну твоему Иисусу Христу, не молились, детей не крестили - так како время-то было: говорили, нет Бога, а мы верили. Прости, заступница наша, узнай там, за что такая напасть на нас, скажи, прощения, мол, просим. Не оставь нас, дай знак. Как укажешь, так и сделаем. Все по воле Господа нашего Иисуса Христа исполним…
Почему решила пойти к Богородице, Марья Трофимовна не знала. Так вот просто сказалось в ней: к Богородице - и пошла. А может, оттого, что к самому Спасителю было страшно, не смела к самому?
Так ли, не так ли, а когда вышла из церкви, пошла по улице - будто не ноги влекли ее по серому, пропыленному размягченному июльскому асфальту, а кто-то, незримый, нес ее над этим асфальтом: так легко ей было, освобожденно, так невесомо. И словно бы что-то пело в ней, звучала какая-то музыка - без слов, без звуков, а вот звучала, однако. Хорошо, что на трехрублевую не пожалась, ублаготворенно подумалось Марье Трофимовне. Это зачтется, что трехрублевую…
- О-ой, Трофимовна! - обрывая звучавшую в ней музыку, донесся до нее откуда-то знакомый голос, она закрутила в поисках его головой и обнаружила: то с другой стороны улицы звала ее с тротуара одна знакомая - вместе работали в цехе, тоже уж давно пенсионерка, в руках у нее было по хозяйственной сумке, а лицо имело какое-то оглашенно-счастливое выражение. - Трофимовна! - позвала знакомая, увидев, что Марья Трофимовна углядела ее. - Подь сюда! - и мотнула в усиление своего призыва обеими хозяйственными сумками, сыто набитыми каким-то товаром.
Ох, как не хотелось Марье Трофимовне обретать вес, выпадать из дланей того невидимого, кто нес ее, подобно пушинке, над землей, и становиться на эту землю собственными своими ногами! Ох, как не хотелось!.. Но делать было нечего, нужно было становиться, и она сошла на мостовую, пересекла ее и взошла на тротуар к бывшей своей цеховой товарке.
- Нашла время по церквам шляться, - сказала товарка, не давая Марье Трофимовне даже поздороваться. - В пятом магазине на талоны сахарный песок привезли и колбасу ветчинную по три семьдесят!
- Ох ты! - ахнула Марья Трофимовна, вмиг понимая, отчего у ее бывшей товарки такое оглашенно-счастливое лицо. - Да неуж?
Песка в магазинах не было с середины весны, скоро уже пора было и ягодные заготовки начинать, а сахара оставалось - мышам на прокорм, ветчинную же колбасу Марья Трофимовна и не помнила, когда встречала в продаже.
- Во взяла! - снова мотнула сумками бывшая ее товарка. - На все талоны. И ветчинную - тоже на все талоны, пусть мужики от пуза налопаются!
- Ну спасибо тебе, - уже и забыв о толькошнем своем невесомом полете, уже прикидывая в уме, лучше ли побежать в магазин, занять очередь и смотаться домой за деньгами с тарой, или сначала домой, а потом уж в магазин, благодарно покивала Марья Трофимовна. - Народу-то сколько?
- У-у! - сказала товарка. - Весь город там. Но много завезли, директор выходил, всем, говорит, хватит, можно стоять. - И неожиданно понизила голос: - Сейчас за мылом бегу. Талоны мне на мыло продали. На десять печаток. Тебе не надо? А то сведу.
- Нет, мне не надо, - Марья Трофимовна с облегчением махнула рукой. - Я, как в шестьдесят втором, когда Карибский-то этот кризис был, два ящика закупила - до сих пор не измылила.
- У-у, тебе хорошо! - В голосе бывшей ее товарки прозвучали зависть и уважение. - А я, видишь, не додумалась.
- А песок нужен, - уже вся порываясь бежать, уже тяготясь их разговором, нетерпеливо переступила с ноги на ногу Марья Трофимовна. - Как без песка. Не с мылом же варенье варить. И ветчинную бы неплохо. Старик у меня ее любит…
- Ну, счастливо, - отпустила ее товарка.
- И тебе с мылом, - не забыла пожелать ей того же Марья Трофимовна и побежала к названному пятому магазину, не чуя под собой ног. Только теперь не чуяла она их совсем по другой причине, чем несколько минут назад: ну как не хватит все-таки, ну как не достанется - такая музыка звучала теперь в ней, и так громко звучала, что чуять ноги под ее гром никак было невозможно.
3
Марья Трофимовна, не чуя под собой ног, прибежала в магазин, заняла очередь и за песком, и за колбасой, дождалась надежного последнего, который пообещал ей не уходить и запомнить ее, сбегала, все так же не чуя ног, домой, вооружилась деньгами и тарой, прибежала обратно и, разыскав свое место в очередях, стала терпеливо стоять, время от времени разговаривая с соседками. Правда, теперь она очень даже чуяла свои ноги, потому что, бегая, несколько притомилась, но тут было свое правило, и она его применяла. "Я пойду посижу вон там", - говорила она стоявшему за собой и устраивалась то на подоконнике, довольно низко расположенном от пола, то на ящике на каком-то, то на приступке у подпиравшей потолок квадратной колонны - сидела и стояла в очереди одновременно.
Марья Трофимовна умела стоять в очередях. Сколько она помнила себя, столько и стояла в очередях, и не понимала, как это можно без них. Были, конечно, отдельные периоды в жизни, когда очереди становились короткими, а за некоторыми товарами и вообще исчезали, но это нетипичные были периоды, какие-то ненормальные, пугающие, и как только они кончались, сразу становилось спокойно.
Очереди тянулись через весь магазин, навстречу друг другу, одна в один конец его, другая в другой, слипаясь местами в единый человеческий ком, и время от времени это вызывало всякие недоразумения. Высокий тощий мужик с черными усами вдруг так и вскинулся:
- А ты откуда здесь взялся?! - и принялся отталкивать от себя круглого и брюхатого.
- Чего откуда?! - заорал тот, отбрасывая его руки. - Стою здесь!
- Какого хрена ты тут стоишь, когда я не отходил, а тебя здесь не видел!
- А я тебя не видел и тоже не отходил! Здесь я стою!
- Хрен ты у меня здесь стоять будешь! - взял круглого за грудки и отбросил его в сторону тощий с усами.
- Ах ты, падла такая, глиста желудочная! - бросился на него круглый, они схватились, люди шарахнулись от них, очереди двинулись, и, когда мужики, ни один не одолев другого, только пообрывав себе пуговицы на рубашках и выставив наружу волосатую грудную кипень, расклещились, то обнаружилось, что стояли они в разных очередях.
- Так ты же за колбасой! - уличающе закричал брюхатый.
- Ну и стой за своим песком, самогонщик драный! - так, будто это не он начал скандал, ответил тощий и отвернулся.
Марья Трофимовна сделала для себя из этой сцены вывод, что нужно бы сходить постоять в песочной очереди, давно там не отмечалась. Скажут вот, что не стояла, и не пустят, занимай тогда заново.
- Вот я, тут, я перед вами, - обрадовала она такую же, как сама, старуху, в отличие от нее никуда не бегавшую и, как встала, так словно и вросшую в свое место в очереди.
Старуха не протестовала. Только пожаловалась: