Ленка бегала-бегала по морозу, выгуливая Коську, да и простудилась: грудь застудила. Исса слышал, как за стеной она плакала, хныкала жалобно, жаловалась мужу: "Болит! Здесь и здесь!" Лицо бледное, по щекам ходят синие тени. Скулы кожей обтянулись. Нос заострился, веснушки гуще повысыпали - золотое, карее просо.
Исса вздыхал. Сердце в нем каменело. Он болел ее болью. Глядел ее глазами. Когда она спала, он видел ее сны.
Шубин все злее косился на Иссу. Ленка уже не ходила - лежала на топчане с горячим, малиновым лицом. Шубин укрыл ее дубленкой. Кричал:
- К врачу надо! Дура!
Уже в выраженьях не стеснялся.
Ленка моргала глазами, как сова. Молчала. Коська заливался диким плачем. У Ленки пропало молоко, она не могла кормить. Разъяренный Шубин, бесполезно потыкав в орущий Коськин рот бутылочкой с резиновой соской, помчался в сельскую больницу. Исса понял: Ленка одна. Вошел в гостиную качающейся тенью. Ленка тихо, медленно повернула к нему растрепанную сивую головенку и прохрипела натужно:
- Эй… поди сюда… погляди…
Откинула исцарапанную собаками старую дубленку. Она под шубой лежала в бязевой ночной рубахе. Ворот рубахи застегивался на пуговицы. Ленка расстегнула пуговицы - одну, другую, третью. Исса втянул ноздрями запах.
Пахло вкусно, как от Ленкиных щей. Грудь была перетянута бинтами. Ленка уцепила бинт мелко дрожащими пальцами, привстала на топчане - и стала развязывать, разматывать, срывать бинты. Исса увидел голую белую кожу. Бинты ползли белыми змеями на пол, отваливалась вата, вместе с ватой - печеный лук. На груди у Ленки, как и по лицу, было рассыпано просо веснушек. Исса положил обе руки ей на обе груди. Груди были твердые, каменные и очень горячие.
- Верни мне молоко, - просипела Ленка. - Ты… можешь.
"Откуда она знает, что я могу?"
Думать было некогда. Исса глубже вдохнул луковый воздух. Крепче притиснул ладони к женской груди, полной до краев неотпитым молоком. Задрал голову. Он давно не брился, еще с Иркутска, и отросла у него борода, и колюче топорщилась.
- Закрой глаза… так…
"Сейчас Шубин придет. И все не так поймет. Надо спешить".
- Великий Бог, родимый Байкал! Бог синий, великий! Дай дух багульника твоего. Дай глоток живой воды твоей! Протяни руку. Коснись меня, как я касаюсь ее! Влей чистое, серебряное молоко матери твоей… осени жизнью грудь кормящую… благослови… дай…
Откуда приходили слова, он не знал. Бормотал, и все.
- Радость, Солнце, великий Бурхан! Ты рождаешься раз в десять тысяч лет! Ты приходишь, когда хочешь… Спаси дочку свою, спаси дочку мою… Я - это она, а она - это я… мы оба твои… я спасу ее, если ты дашь силы мне… дашь свет свой…
В избе стал разгораться странный свет. Будто бы из- под пола сочился. Он был не желтый, а голубой, и, становясь ярче, наливался чистой небесной синевой. Под руками Иссы мгновенно помягчела затверделая грудь юной матери. Между корявых старых пальцев Иссы торчали темные земляничины воспаленных сосков Ленки.
По ладоням, по изогнутым корневищам пальцев, по рукам, по бинтам, по подушкам, по живой груди, по мертвой овчине текло, текло возвращенное молоко.
Текли слезы по щекам Ленки, смывая веснушки.
Текли слезы по морщинам Иссы.
- Господи! - хрипела она. - Я знала, знала!
Бахнула дверь избы. Ленка закусила губу до крови. Исса не убрал рук с Ленкиной груди. Он ничего не слышал, не видел. Он плакал от радости.
В комнату ворвался Шубин, и ребенок в кроватке запищал и завизжал поросеночком: и-и! и-и! Увидел Иссу на коленях перед топчаном, нагую, раскутанную грудь жены. Схватил, что под руку попало - старинную стеклянную четверть с остатками кислого брусничного вина - и швырнул Иссе в голову! Промахнулся! Четверть с ужасным звоном, с великим лязгом, будто гром над избой раскатился, разбилась о бревенчатую стену, разлетелась на тысячу ледяных осколков. Стекло посыпалось на голую Ленкину грудь. Она в страхе натянула на себя овчину, да поздно было! Впились мелкие и крупные стекла в нежную кожу. Кровь на кудрявый мех текла, на сбитые грязные простыни!
- Дрянь! - дико завопил мальчик-муж. - Ты и ребенка не от меня нажила! Я так и знал!
В мелких зимних осколках - лицо Иссы, его руки, не- швенный хитон его. И, о чудо, мотается тут же, на узком ремне, позабытая, утерянная моржовая нэцкэ! И мешочек из кожи нерожденного теленка - тоже тут: нежный крошечный кисетик, и там, внутри, мелкие янтари и нефриты - на счастье, на смертную волю.
Он встал с колен. Струистыми светлыми складками стекал вниз хитон. Он был весь мокрый, будто сейчас из вод Байкала на берег вышел. От лица исходил голубой свет; и из-под босых стоп свет бил вверх, отвесно. Шубин открыл рот да так и не закрывал. Глаза его выкатились из орбит, и стал он похож на лупоглазого рака. И руки, как железные клешни, шевелились медленно, тяжело.
Руки искали - убить, а натыкались на свет.
За щитом синего света стоял Исса. И сам, со стороны, услышал свой голос:
- Я ухожу навсегда. Молоко вернулось. Смой стекла с груди и лица ее! Прижги порезы! Останутся шрамы. Шрамы всегда остаются. На всю жизнь. На душе и на коже. Это не стекло, а снег! Култук снег наслал. Вот она, метель, идет на полнеба! Будьте счастливы! Никогда не ревнуйте! Мужчина - это женщина, а женщина - мужчина. Вас не двое. Вы - одно. Не двое! Не двое! Не два! Одно! Всегда одно!
И с этими словами Исса пятился к двери.
И, наткнувшись спиной на дверь, толкнул ее и вышел на снег - в летящем хитоне, босой, без зипуна и унтов и ушанки.
И лишь когда отошел от ворот избы и на дорогу вышел - вслед ему полетели и зипун, и ушанка, и унты: это Шубин, опомнясь, выбежал на крыльцо и вдогон ему бросил.
Он вышел на берег. Одежку теплую в руках тащил.
Ах ты, опять хитон священный, золотой под серый зипун прятать: а делать нечего, сморозишься, старик.
Оделся. Унты чужие пялил долго. Маловаты они ему были.
Вздернул голову. Потер щеку, и щетина оцарапала ладонь. И правда, култук нагнал с севера толпы туч; тучи шли, и шли, и шли, летели, сбивались в кучу, росли, как серые стога, метались, как лисы, одержимые бешенством, и вились серые, золотые, рыжие, смоляные хвосты. Звери небесные! Звери мои! Растерзаете меня!
Куда теперь?!
А вперед.
"Вперед, к людям моим! К богам моим! Еще не беседовал я с богами моими вслух, не сиживал с ними на валунах близ синей воды! Не рыбалил с ними и водку не пил! Но сегодня, сегодня я важное понял! Не два, никогда не два - лишь одно! Нет вражды! Нет войны! Люди сами придумали борьбу. Нет борьбы, ибо как можно бороться с самим собой?"
Наконец унты натянул, и ушанку поглубже надвинул. Ветер ярился.
Побрел по берегу. Байкал скалился волнами. Начинал гудеть - страшно, протяжно.
"Воет как волк. Из села выйду - так из кедрача волк навстречу мне выйдет. О чем буду говорить с ним? Как со зверем один язык найду? А так и найду. Не двое нас! Мы - одно!"
Байкал разымался, распахивался бездной, синим бурлящим адом. Исса глядел в Байкал, как в пропасть. "Эх, и мне в нем пропасть! Если ближе подойду - так в себя, в глубь, утянет!"
Первобытная, дикая сила восставала из-под земли, рушилась с небес. Гнула, крутила. Зачем мощь природы одолевать? Не два! Одно. Ты и ветер - одно! Ты и волны - одно!
Исса раскинул руки. Захохотал. Смех потонул мгновенно, как топор, кинутый в воду, только мигнул, мелькнул серебряной молнией в навалившейся, клубящейся черноте.
Исса шел сначала по берегу, брел по снегу. Вот он уже у воды, и черно-синяя вода накатывает грозно из бешено гудящей дали. Близь и даль - одно. Буря и покой - одно. Как он раньше этого не знал!
"Жизнь и смерть - одно", - сказал себе Исса израненными сумасшедшим стеклом губами. Ветер давно уже сдул осколки с лица его; кровь еще сочилась, высыхала, замерзала.
"Меня чуть не убили; но, если б и убили, я бы все равно жив был. Ибо я Исса".
Сначала по берегу, по льду, по камням; потом - по тучам.
Исса шел по тучам, по закраине ветра, и смеялся ледяными губами. И раскидывал руки, чтобы на летящих тучах удержаться, на землю не упасть.
- Вот я иду! Иду я, Господи! Я приду к тебе!
И не волк вышел навстречу ему из-за ревущих под ветром, гнущихся могучих, черных кедров, а тоненькая, похожая на девочку музыкантша, та органистка по имени Лидия, что выдернула его жизнь из смерти, как тугой органный штифт.
Музыкантша Лидия протянула к нему белые тонкие руки, они по локоть высовывались из темно-синего, блестящего, расшитого серебряной нитью длинного платья. Ножку на снегу из-под подола выставила. И - раз! - подол откинула. Увидел нагие ноги. Черную сетку колготок увидел. Розовые, под черным, раковины колен. Лидия, пошатываясь на концертных каблуках, близко подошла, дохнула ему в изумленное лицо духами, потом, помадой, свежим запахом юной цветочной плоти.
- Я и ты - одно, - сказала органистка, слизывая с губ сладкий снег и хвойный, дымный ветер, и подняла музыкальные руки ладонями вверх.
В каждой зеркальной ладони он, Исса, отразился.
Из правой ладони глядел на него мужчина; из левой - женщина.
Раздвинулись женские русалочьи ноги, и он вошел в лоно, и руки втекли в ее руки, и живот лег в живот, как монета в копилку.
И глубоко, до дна слабых старых легких, вдохнул Исса музыку, первую бурю свою.
И пьяным, отчаянным стал.