Девчонка-мать раскутала пацана, свертела с него все умопомрачительные тряпки, шубки, шапочки, платки, шарфики, пинетки. Когда вынула из тряпья - оказался пацан упитанным, крупным, краснощеким, и взгляд смышленый, как у лукавого кота! "Коська, Коська золотой, - припевала молодая мать, обнажая в тепле избы круглый тыквенный животик мальчика, - нагулялись мы с тобой!" Пацан уже не плакал - тихонько, по-котячьи, покряхтывал.
Исса умиленно глядел. Покой вошел в его душу. Свернулся в клубок и замер под ребрами.
- Ну что же ты, - сказала Ленка Шубина, - раздевайся, дед! Сейчас вот мальца переоблачу - и поедим! У меня обед готов! Я хозяйственная!
"Без мужа, что ли, живет?" - только успел подумать Исса, как дверь гостиной открылась, и на пороге, весь в морозном пару, появился мальчик. Тоже, как и Ленка, на вид лет пятнадцати. Быстро сдернул шапку, шубу, сбросил валенки - и стал еще худее, еще беззащитнее. Хрупкий совсем: перегни - переломится!
"Брат?.. Младший?.."
Ленка оставила игры с младенцем и весело шагнула к пареньку. Прыгнула вперед; обняла за шею. Затормошила.
- Шуби-и-и-ин! Прише-о-о-ол! Ура-а-а-а! А я вот гостя привела! А? Не заругаешь?
- Нет! - крикнул паренек и крепко обнял Ленку, и закружил. Они будто вальс в избе танцевали. Малец кряхтел, Исса глядел. Остановились наконец. Переводили дух. Пялились друг на друга, жрали друг друга глазами.
"Э-э, молодожены… Так это Шубин и есть…"
Смешно Иссе стало и тепло, и он засмеялся.
И супруги тоже засмеялись. Так смеялись все трое, не отсмеялись пока.
А когда замолчали, весело, беззубо засмеялся ребенок, подражая взрослым, великим царям.
- Ленка! - вскричал Шубин и ладони потер. - На стол! Ё-о, проголодался ж я!
- Да мы все проголодались! - крикнула Ленка в ответ.
На стол накрыла быстро. Все горело у нее в руках и плавилось. Возгоралась скатерть. Вспыхивали чашки и рюмки. Полыхали бокалы. Огнем пылали ложки, ножи, половники, ухваты. Исса разглядел: в избе была русская печь, еще горячая - видно, знатно натопили утром, - и все в печи Ленка стряпала. Громный чугун взгромоздился на стол. Ленка сняла крышку, и в лицо, в ноздри Иссе пахнуло чудом, забытой любовью, индийскими пряностями, разваренным мясом, черным жемчугом перца, слезным чесноком и веселой морковкой, резанной мелко капустой, золотом пламенного жира, - детством. Ровно такие щи готовила когда-то его мать.
- Мама, - тихо сказал он и закрыл себе рот рукой.
Сидел и плакал без слез.
Ленка разлила половником щи - мужу, себе и гостю. Исса вскинул глаза. В красном углу избы вместо иконы зияла пустота. Полочка для лампадки сохранилась: не отпилили. На полочке лежали два бумажных, как на похороны, рыжих цветка и стоял пузырек с лекарством.
"Ну да, да… Это потом, потом будут писать иконы мои… и вешать их в красные углы, во имя мое… а теперь… а пока… ничего, никого… все выжгли, убили…"
Шубин разлил водку по рюмкам. Вынул мясо из чугуна, и оно лежало на деревянном блюде дымящейся огромной горой. И стало Иссе до безумья жалко убитого зверя. И заплакал он, не стыдясь, сами потекли крупные слезы. "Вот, плачу, будто пьяный уже. А я не пьяный".
Ленка Шубина встала со стула. Рюмку в тощие пальцы взяла. Посмотрела на Иссу.
- За здоровье мужиков! - весело плюнула сквозь белые, снежные зубы. - Что б мы, бабы, без мужиков-то делали!
"Бабы, мужики… Разве не есть божественное, чистое естество наилучшее из всех возможных? Разве пол - это не беда, не первородное проклятье всего сущего? Да, мы рождаемся, когда соединяется двойное! Но какими слезами, горем каким платим мы за разрыв… за разруб!"
- А мы - без баб! - послал Ленке ответный крик юный муженек и опрокинул рюмку над глоткой так стремительно, что Исса не уследил, как Шубин водку проглотил.
И пили, и ели; и щей Ленка подливала, и, чуть запьянев, маслеными, заячьими глазами на Иссу глядела. И отворачивал голову Исса, боясь, что Шубин его к Ленке возревнует.
И постелили Иссе не в избе теплой, а на полу, на матраце старом, полосатом, в летней комнате; тут холодно было, но терпимо - недавно жгли здесь огонь в подтопке, и он еще не успел остыть. Узкая была комната, как Ленкино молодое лицо.
Мышь шуршала за лиственничной стеной. Исса не мог спать. Посреди ночи встал, накинул зипун и вышел босой на крыльцо. Звезды над головой горели священным, последним безумьем, каплями цветной посмертной росы. Ветер поднимался, выл над крышами, в трубах. Выл над Листвянкой. Выл над живой, вышитой отраженными звездами гладью Байкала.
Вот он, Байкал, рядом был: за избой. И далеко ходить не надо. И искать.
Култук, он узнал этот ветер. Он, Исса, узнал култук в лицо - когда он здесь жил, он с ним и воевал, и его проклинал, и ходил против него грудью, себя на прочность испытуя, и валился под напором его в снег, и замерзал под его торжествующую, гудящую песню! И его, замерзшего, умирающего, вытаскивали из снега, в жилье вели, и опять водкой поили, и водкой же растирали.
Зипун не грел. От култука не спасал. Босые ноги мигом превратились в деревянные култышки. Исса засунул руки в рукава зипуна, грел ладони о локти. Дверь стукнула. Голос возник за спиной, белый ангел:
- Что не спишь? Не спится?
Он слушал женский голос и думал: как я стар.
Раздул ноздри, и ему показалось - он уловил дух грудного молока.
- Нет, - вышептал.
Две руки легли ему на плечи. Слегка помяли его плечи через мех зипуна.
И он ополоумел.
- И мне вот не спится.
Он боялся пошевелиться.
- Муж-то спит?
- Спит, куда он денется. - Хохоток прозвенел в ночи под звездами, на ветру, как конский колоколец под дугой. - А ну проснется и выйдет?
Руки с плеч не убирала. Исса перевел дыханье. Звезды мелко сыпались ему в лицо.
- Пусть крепко спит.
- Пусть.
Они сами, вдвоем, превращались в звезды. Исса чувствовал: тело исчезает, тела нет. "Это оттого, что Байкал рядом. Байкал забирает тело и оставляет только дух", - подумалось радостно и обреченно.
Медленно, превозмогая странную боль в сердце и в коленях, он повернулся к Ленке. Поразился нежной, иконописной тишине ее лица. Подбородок стал еще острее. Глаза - еще огромней, великолепнее. Величественно, пьяно плыли мимо Иссы ее глаза, плыли, как две синие, дегтярные лодки, уплывали в бездну, в чистоту Байкала. В снега.
Паруса небесного карбаса… лучи из-за розовых, поросших багульником скал Хамардабана…
- Девочка, - язык не слушался его, плел вензеля. Брось, обеденная водка выветрилась давно! Это ты от мороза пьян, царь Исса, бедный! - Дитятко… мое…
Нежно и легко, легче бабочки, губы коснулись его губ. А может, не коснулись - пролетели мимо! Мимо, все мимо, всегда мимо… ты в пути, Исса, ты в дороге, и ее поцелуй - лишь ледяная печатка на бесконечном круглом перстне Пути…
Он вобрал ее молочное, свежее молодое дыханье. Зипун не грел, а люто холодил сведенные судорогой плечи. Обретенье и потеря, как вас различить?
Он протянул руки - и поймал лишь воздух.
И звезды сыпались на голый затылок, на босые ступни.
А когда возвращался обратно в летнюю выстывшую зимой комнатенку, проходя через сени, услышал: "Чо бродягу в дом пустила! Дура!"
И закрыл чугунными веками слепые от любви глаза.
Еще немного дней пожил Исса в доме у супругов Шубиных. Стеснялся. На Ленку глаз не поднимал. Ходил бочком, по стеночке. За стол звали - отнекивался: мол, в листвянскую столовку сбегал, там поел. В столовке он и правда уж побывал. Там на раздатке стояла широкая, как квашня, тетка, и фартук у нее на животе-подушке взмывал, взлизывал белой пеной кружев, и кружевная наколка на пышно взбитых, пружинно-жестких рыжих волосах вздымалась бешеным весенним торосом. Тетка, завидев Иссу, подманивала его кривым толстым пальцем - и щедро, бесплатно наваливала ему в тарелку бефстроганов с гречневым гарниром, а все это дело сверху обильно посыпала моченой брусникой: "Ешь, бедолажка, пока рот свеж! Пока - я добрая!"
Исса низко, земным поклоном, в пол, кланялся ей: как святой иконе в церкви.
Выдавалась минута, и Исса подсматривал, как Ленка кормит сынка своего Коську. Ленка притискивала младенца к груди вроде бы грубо, а Исса такую нежность чуял, будто б это его, его самого Ленка к груди прижимает. Иногда Ленка пела над младенчиком, мурлыкала, что в голову придет. Пела, не думая о песне. "Ах ты, соболенок мой! Ты здоровенький, живой… Я ведь мама твоя… так люблю я тебя!"
Мальчик сонно чмокал, и в жилы Иссы вливался никогда не испытанный покой. Он ощущал Ленку изнутри. Мог бы побожиться, она его так же чувствовала: ни взгляда в его сторону, ни вздоха, - а токи льются от груди к груди, и внутри невиданный, огромный алый цветок расцветает.
Что это было? Он, старик, на себя уж давно плюнул. Убежало, растаяло мужицкое счастье. А тут? Не только обнять, ткнуться носом, как щенок, в теплое плечо, в куриную тощую, нежную шейку он жаждал. Он, когда она кормила маленького, до дрожи желал почувствовать себя женщиной: каково это - кормить, как это - зачинать и рожать?
А еще Ленка напоминала ему немного органистку Лидочку - такая же беловолосая и смешная; а еще - Маньку с вокзала, но про Маньку он боялся вспоминать: как подумает про нее - так видит ее надвое разрезанную, и мальчика с черепахой, и собак-овчарок в розовыми языками.
И кровь на снегу дымится. Нет, не надо. Не надо.