ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ОТЧАЯНИЕ
Восстали стволы кедров до неба.
Небо опрокидывало синие, густо-шерстяные тучи на дрожащую землю, на острые, выпяченные вперед, к лаково-блесткой, сизо-черной воде ножи и рубила утесов и скал. Небо выворачивалось наизнанку, с испода сверкали бесстыдные, больно горящие звезды, алые и бирюзовые, сусально-золотые и хлестко-алмазные, их было так много, что сито людского разума не вместило бы изобильного зерна! Заслонялись катышки света безумьем мчащихся туч. С зенита слышался густой и страшный голос ветра, он становился все громче, вот уже ветер кричал, вот уж ветер надсадно орал, и сыпались из прорех между туч крупные ягоды звезд, сыпались вниз, в маслено-тяжелую, густую волну.
Волна вставала под ветром. Так женщина встает с ложа навстречу мужчине, чтоб сильнее, жесточе обнял ее.
Гудел ветер в кедраче. Попрятались в дупла соболя. Птицы забились в снега и дрожали под снегом, удивленно умирая, слегка вздрагивая синими, алыми крыльями.
Жестокий, необоримый ветер прилетел из далекой земли Чу, и назывался он здесь, на безлюдном, покрытом агатом чистейшего льда берегу - Култук; и, налетая из Чу, ветер шел всегда, так века назад повелось, взмахивая кривой саблей монгольского воина, вдоль берега, от скалы до скалы, и людей, кого Култук заставал на берегу Озера, несчастных, не успевших спрятаться от погибели, прокалывал насквозь мощной пикой - и так застывали на морозе, со свистящим ветром в груди, с черным флагом ветра в ледяных руках, в позах вполне живых: кто складывал руки рупором у рта, зовя на помощь, кто поднимал руки к небу, грозя и проклиная его, кто прижимал руки к сердцу, то ли грея их последним дыханьем, то ли молясь последней молитвой.
А звезды вместе с Култуком железным колесом катились по сумасшедшему небу из запредельной, доступной лишь взору Синего Бурхана страны Фу.
В стране Фу жили счастливые люди. Они никогда не подвергались отчаянью. "Фу" означало "счастье" на забытом, почти бессловесном языке.
Язык жителей страны Фу плавно перетекал в музыку, и получалось, что люди страны Фу разговаривали музыкой, сами того не зная.
А люди, жившие на берегу огромного прозрачного, как монгольский аквамарин, синего Озера, полного рыбы и нерпы, говорили грубыми и крепкими словами. И можно было быстро, без труда выучить язык местного люда: махорка да снасти, рыбалка да лодка, водка да омуль, брусника моченая да девка крученая, язви ее, да спички в кармане, да голомянка в море-окияне, да бутылку в море утопил, да бабу свою нынче побил! а потом сызнова полюбил… - вот и весь сказ.
Гудите, кедры! Ярись, Култук! Ты сегодня царь. Сыпь острой, ножевой звездной крупой в голое человечье лицо!
А, да тут, на берегу, в виду огромных, как спины старых нерп-матерей, сизых под бешеной Луною, тяжелых как чугун волн - никого нет?!
"Не-е-е-е-ет… Не-е-е-е-ет…" - выл волк-ветер, царь-волк.
Нет! Есть!
Вон он! Хоронится за лодкой! В три погибели скрючился! На корточки присел! К земле приник!
Дрожит! Боится…
Дуй, Култук, сбивай с ног мощное дерево! Ты - сильнее всех! Ты - сильнее жизни, рассыпанной звездами по черной зиме, и сильнее смерти, смеющейся лунными зубами с черной, шипящей морозом небесной сковородки! Ты - сама смерть! Нет тебе преград! Дуй и гуди, слышу твое завыванье! Срывай шапку с человечка, с малютки, со старца, что жмется к ребру черной просмоленной ветхой лодчонки: пусть серые, серебряные власы его под ветром дыбом воздымутся! Пусть увидит он черный посмертный небосвод в лицо!
Пусть заплачет от радости, что ветер, ветер чистый, сильный, могучий его обнял напоследок!
Верти его за шкирку! Пусть посучит корявыми ногами под зипуном! Пусть заорет: "Спасите! Помогите!"
…помоги, Господи… спаси… сохрани… Бурхан-Байкал, спаси-помоги-сохрани-упрячь-укрой…
…нет норы! Нет укрытья! Под лодку, дурак, полезай!
Гуд. Гул. Горе небу и миру. Золотом звезд слезы сыплют с небес за шиворот, в скуластую рожу, в кулак. Култук дал мне в морду кулаком, а я - дать сдачи не могу! Ибо Култук сильнее меня! Ибо Бурхан сильнее меня!
Кедры воют, как волки. Волки дрожат, как побитые бабы в разодранных ногтями подушках, и снежные перья устилают пол избы, мерзлую землю, береговую, в сизой шерсти инея, гальку. Берег, берег дрожит и плывет под ногами. Вот он, последний мира день! Вот гибель мира! Не война. Не на- сланье лютых болезней. Не обман и предательство. Не вы- рожденье.
А этот бесконечно идущий с северо-востока, гудящий, губящий ветер лишь.
И встал человечек, трясясь, как в пляске на пирушке, и вымахнул вперед обмороженными руками, и перевернул лодку, и волосенки поднялись серебряным, жалким огнем к железным звездам, заплясали, задергались на ветру, туда-сюда, ну чисто белые пламена свечек в сельской деревянной церквушке, что свернулась желтою рысью меж кедров и пихт здесь, за ближней скалой, - собирая последние силы, вцепился в китовый черный смоляной бок лодки, перекатил лодку набок, а потом и кверху днищем перевернул - и, кряхтя от натуги, спиной, плечом ее приподнимая, полез под нее, думая меховыми, рваными, дымными обрывками мыслей: вот уж тут Култук меня не настигнет, тут-то я и схоронюсь, и бурю пережду, и упокоюсь.
Замерзну. Согреюсь. Музыку смерти - из-под черной перевернутой лодки - услышу.
Мир мой перевернулся. Я его сам перевернул. Я - перевертыш. Я - уже не я. Я - соболь, под музыку бури спящий в дупле. Я - сойка, ветром подстреленная. Я звезда, и падаю я на землю, и падаю в Озеро, в живую ледяную синь его, и все упасть не могу.
И восстали с небес до земли огромные, как мраморные и золотые столбы, торосы ночного страшного Сиянья. Торосы развернули сначала белые чистые больничные простыни белого потустороннего света, потом - внезапно - яркие до безумья, сладкие леденцы павлиньих царских хвостов; и Сиянье стало играть и кувыркаться в обезумевшем дегтярном небе, прыгали и танцевали рыбы Сиянья, катались и валялись и кусали друг друга звери Сиянья, порхали и били крыльями птицы Сиянья, и вдруг вся всемирная пляска дышащего и живого застывала последним, остро звенящим льдом! Вставало в полный рост Сиянье, глядело на мертвую землю свою.
И восстали от земли до небес мощные, красные, густозолотые стволы раскидистых кедров; и ветер налетел, стал гнуть кедры и ломать, а они не давались, сопротивлялись неизбежной смерти. И радостью последней гудел Култук. И последним восторгом наливались стволы стариков-кедров и колючие руки их: хватали иглы серебряный воздух, прокалывали ночь, ласкали последней лаской белое лицо смерти.
И человечек, схоронившийся под рыбачьей лодкой, дрожал, оглаживая деревянными пальцами лицо, царапая стальными ногтями жестяные щеки, и думал: я не умер, я еще не умер, я живу еще, живу.
АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: КРИШНА ВАСУДЕВА
Мать Зверей учила моего господина кататься на слоне. Привели двух слонов. Один густо-серого цвета, другой почти белый, бивни сверкали белее снеговых гор. Мать Зверей взобралась на белого слона; Исса, мальчик мой, - на серого. К боку слона приставили узкую лесенку, и царь мой влез на огромного смирного зверя, и уселся, и страха не было в его глазах. Глядел с любопытством.
Слон качнул тяжелой головой, вздернул кверху хобот. Затрубил. Исса вздрогнул и рассмеялся.
Мать Зверей протянула ему руку, сидя на белом слоне.
Исса взял руку женщины, и так держал.
Так, на двух слонах, смеясь от радости, сидели они.
И я, Ангел Господень, рея над их затылками в вышине, так подумал: может, мой царь захочет остаться тут, рядом с Матерью Зверей, ясноокой раджини? Но ведь у нее есть муж; кто будет при ней господин мой? Ее слугою? Игрушкой ее? Ее драгоценным анкасом, что безжалостно всаживает она в шею слона, погоняя смиренного зверя?
Слоны пошли вперед, нежно и ласково переступая ногами- столбами, слегка покачиваясь, качая хоботами. Исса чуть не свалился со слона, удержался, упал на живот и крепко обнял слоновью складчатую шею.
Мать Зверей и мой господин доехали на слонах до опушки; дальше начинались джунгли. Стайка колибри спорхнула с ветвей, птицы, похожие на бабочек, облепили плечи и руки людей. Ярко-алая колибри с золотой грудкой клевала Иссу в ухо.
Купцы, друзья Иссы, сидели на слонах ростом поменьше - может, это были дети слонов. Ноги купцов, свешиваясь, достигали земли. А раджини и господин мой сидели высоко, высоко.
Так долго катались, и свежий ветер овевал их; и, пришедши домой, во дворец, возлегли в бассейн из чистого нефрита.
Молоко буйволиц им с поклонами поднесли.
Исса пил молоко из глиняного кувшина и смотрел на раджини. Она лежала в бассейне голая перед ним, и он перед нею голый лежал, прозрачная вода колыхалась вокруг них, лучи солнца ударяли в толщу воды, солнечные пятна бродили по их смуглым телам, но ни капли вожделенья друг к другу не испытывали они.
Целомудрие было им солнечным покровом.
Когда стемнело, раджини повела Иссу и купцов в храм бога Вишну, стоящий близ дворца на запад солнца. Я летел над головою моего мальчика и первым влетел в широкие храмовые двери.
Всюду горели светильники, о, сколько огней! Я видел: Исса задрал голову и жадно разглядывал фрески на стенах.
Вишну в виде рыбы, с рыбьим изогнутым хвостом, и плывет, и ныряет! На голове тюрбан, а чешуя сверкает серебром! Вишну стоит на черепахе; черепаха медленно плывет в Океане, и две рыбы играют в воде, и белая пена вздымается - это молочный Океан, и рыбы пахтают молоко, чтобы из молока родилась новая царственная жизнь.