Ромка улыбался: "Ух ты, какая белая! Здорово!" Настя обняла его за шею. Его, потому что Саша ничего не сказал и стоял, переступая с ноги на ногу. Элиот подошел с "Хассельбладом", в котором перематывалась пленка, и Настя представила ему друзей. Элиот поздоровался за руку с Романом и Сашей, который представился Алексом. Насте это не понравилось. В Америке было много Алексов. Как и Саш в Москве. "Правда, она потрясающая?!" - утвердительно спросил Элиот и сказал, что все, "фини", но для уверенности сделаем еще пару кадров. Настя попросила Анн-Мари дать ребятам вина и побежала в машину.
- О'кей, Настия! Последний для меня. - Элиот имел в виду последний кадр пленки.
Настя скорчила гримаску, сведя зрачки к носу. Такую фотографию уже использовали однажды не "для себя": напечатали на развороте газеты: "Модель Настя клоуничает за кулисами".
- Элиот, сними нас на "Полароид"! - Настя подошла к Саше и обняла его.
Ассистент навел на них прожектор, и Элиот щелкнул аппаратом. Рядом с Настей Саша казался загорелым, хотя она знала, что он очень бледный. Настя ушла в студию переодеться.
- Ты что, так поедешь? - Саша принес "Полароид".
Он говорил о мэйк-апе, о прическе. Настя взглянула на снимок - Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. "Кишка тонка", - подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись - 240 долларов - и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.
Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же "Chorus line", в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали новинки мирового кино. В Городе Века развевались флаги всех народов.
Они вошли в уже темный зал - перед "Рабой любви" показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.
Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли "Неоконченную пьесу для механического пианино" как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!
В "Рабе любви" любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: "Господа! Господа! Куда же вы?" - в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из "Максима", и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.
Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина - в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. "Ну да, это же фестиваль - вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва".
Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.
Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: "А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?" Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: "Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!" Настя встала и позвала друзей на выход - "Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!" - ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель - громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду - это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.
Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, - у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. "Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы - для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!"
По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили обязательный "Априкот бренди".
Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.
- Сашка, ты чего такой дерганый? Недовольный будто.
- Да нет. Ничего… - он открыл двери. - Что у тебя с "Плейбоем"?
Настя все поняла - Саше не давало покоя ее сообщение о том, что, может быть, она будет сниматься для журнала.
Роман сидел за стойкой и фигурно очищал апельсин. Он поставил пластинку для Насти: "Посмеешься", - а Саша ушел в ванную.
"Зимой по Нью-Йорку холодному, а может быть, по Лондону. А может, по Мюнхену бродит он - советский мальчишка Иван".
Эту пластинку Горовец записал еще в Советском Союзе. Сейчас он сам "бродил" по Нью-Йорку в качестве эмигранта, устраивая концерты для эмигрантов же, мечтая открыть свой ресторан на накопленные деньги. Для эмигрантов?
Саша вошел в комнату, выключил пластинку, сказав, что это маразм, и включил телевизор.
- Сашка, ты слишком серьезно все воспринимаешь. У тебя будто ни капли юмора нет… И по поводу "Плейбоя" тоже. Это же не Хастлер, и они собираются сделать обо мне репортаж, не только сиськи-письки. Мы не в Виннице живем. - Настя поймала себя на желании поругаться с Сашей.
А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл "Спартак", кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.
- При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.
- Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную - это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!
Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар - Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.
Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой - "и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!"
- В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. - Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.
- Что не я! Она не на необитаемом острове!
Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша - что она могла бы подумать о нем, что будут говорить его родственники… Настя - что у нее здесь нет родственников, и это его мама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. "И сестриным!" - добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.
- Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…
- Я еще не разведена! И вообще - это моя карьера, мое будущее. - Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.
В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.
Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт. Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему "да ладно, брось", когда он собирался переодеться. "Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь - поздно!" Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: "Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!" Это была их игра. Редко кто понимал их.
Он усадил Настю в кресло-качалку - "Садись, лапочка, в кресло своего любимого муженька!" - и сделал ей коктейль.
- Вот попробуй русского негра. "Black russian". - Себе он налил чистой водки и сразу выпил ее.
- Алкаш! Ты меня ждал, чтобы выпить. Одному тебе было стыдно!
Друг налил себе еще рюмочку, обозвав себя "мерзавцем и негодяем", выпил и заходил по комнате.
- Хорошо. Пойдем к американцу. Поменьше, поменьше с эмигрантами. Иначе ты погибнешь в этой среде! - Последнюю фразу он сказал с надрывом. Взвизгнув. Но не играя.