- И спроси! - хмуро сказал он. - Почему он, курва, нашего парня убил? Только сам-то ты по-солдатски держись!
Чего глазки строишь, коленками мандражируешь? Говори с этой гнидой громко, по-красноармейски! Не забывай, кто ты есть!
Однако от грозного старшинского крика Зыков еще больше стушевался, обращаясь к немцу, промямлил кое-как:
- Ворум зи… шиссен дизер зольдат?.. Ворум шиссен?.. Унзер зольдат ист тот. Цум шаде.
Немец презрительно усмехнулся и стал что-то быстро-быстро говорить, при этом небритое лицо его сделалось жестким, надменным. Он смотрел теперь на ежившегося Ванюшку Зыкова с откровенной ненавистью.
- Чего он лопочет?
- Он, товарищ старшина… как бы вам сказать?.. Очень злой. Он стоит за великую Германию. И будет еще убивать. Это его пфлихт. Ну, по-немецки значит долг. Обязанность.
- Н-да… Едрена феня… - в раздумье протянул Савушкин. Потом неожиданно спросил: - Сколько тебе лет?
- У немца спросить? - с готовностью отозвался Зыков. - Это я знаю, помню, как по-немецки.
- Да нет! Нужен мне твой фриц - он свое уже отжил. Я спрашиваю, сколько тебе лет! Тебе, понимаешь?
- Восемнадцать…
- Эх, едрит твою кочерыжку!.. А моему Андрюхе нонче семнадцать будет, тоже, поди, к осени загремит на фронт. Тоже вот таким, как ты, воякой косопузым станет. Жалко мне вас, желторотых… Ведь вы же с врагом поговорить и то не умеете. А его, врага-то, бить, одолевать надо. Вот какие пироги, Ванюха… Ладно, ступай отсюда, дальше я сам разговаривать буду.
И ничего, немец быстро понял, что от него требуется. Сразу будто порастерял, раструсил свою чванливость, стал улыбчивым, готовым оказать любую услугу "герру фельдфебелю". Да, он прекрасно понимает, что надо вынести с улицы того мертвого солдата и доставить сюда. Это и обычай немецкой армии: нельзя оставлять на поле боя тела доблестных солдат. Нет, нет, он не попытается бежать, только безумец способен на это под прицелами десятка автоматов. Яволь, он исполнит приказ. Он вынужден исполнить приказ…
С посеревшим лицом немец, пошатываясь, направился к воротам, но тут неожиданно от крыльца метнулся Ванюшка Зыков, встал, загородил дорогу, Властно крикнул:
- Цурюк!
Надо было видеть в это мгновение старшину Савушкина! Круглые от ярости глаза, медвежья, вразвалку, походка - эти страшные несколько шагов, и вздрагивающие вдоль тела литые пудовые кулаки. Он оттолкнул плечом немца и, набычась, тяжелым взглядом уставился на телефониста:
- А ты… оказывается, зычный… Когда надо.
- Он военнопленный, товарищ старшина! А там… там его убьют. Это нельзя… Нельзя!
Савушкин с минуту молча мял пальцами подбородок, смотрел в землю. Потом плюнул и пошел. С крыльца не оборачиваясь крикнул:
- Саперы! Посадите его обратно в подвал!
- Так там же двери нет.
- Не разговаривать! - заорал старшина. - Выполняйте.
…А наступать не довелось им. Уже через полчаса над городом повисла двухвостка-"рама" - и начался настоящий ад. Тяжелая немецкая артиллерия стала методично, густо обрабатывать оба квартала, занятые батальоном Вахромеева. Подключились минометы: зашелестели, гулко затявкали частые мины у стен домов и вдоль улицы. Несколько снарядных попаданий пришлись на дом Савушкина, на окна и перекрытия, при этом левый угол, начиная с верхнего четвертого этажа, с грохотом осыпался.
Потом через площадь двинулась пехота, и не пешком - на бронетранспортерах. Видно, думали немцы, что после пушечно-минометной молотилки встретить их из искромсанных домов-развалин будет некому, потому и поленились спешиться. Однако сильно просчитались. Развалины враз ожили: ударил Бойко из своей сорокапятки, защелкали ПТРы из уличной баррикады и внахлест повсеместно - шквал автоматного огня.
Откатились, оставив три горящих бронетранспортера.
Вовсе туго стало в полдень, когда к фашистам по ближней железнодорожной ветке подошел бронепоезд. Он бил по дому Савушкина, каждым пушечным залпом крушил этажи, Старшина успел увести оставшуюся шестерку солдат в подвал, чтобы переждать артналет. Там, в углу, скорчившись сидел пленный и грыз ржаной сухарь. Безучастно грыз, на вошедших даже не посмотрел.
"А ведь выживет, паразит! - с обидой подумал Савушкин. - Они все тут останутся, костьми лягут, а ему, фрицу, ни хрена в подвале не сделается".
Через несколько минут, уловив наступившее наверху затишье, Савушкин поднял солдат, чтобы занять позиции первого, и теперь, пожалуй, единственного, этажа. И тут их перехитрили немцы. Едва залегли они средь битого кирпича, вдруг завизжал, заскрипел, тонко задребезжал над головой, будто раздираемый в куски, воздух: развалины накрыл залп "скрипухи" - немецкого шестиствольного миномета.
Старшина Савушкин успел лишь пожалеть, что теперь, после недавней гибели сержанта Бойко, ему и командование передать некому, и почувствовал, что летит высоко в удивительно горячем, душном воздухе.
…Только на четвертые сутки остаткам батальона Вахромеева удалось через восточные окраины города пробиться к своим.
Было это ночью. Издерганный бессонницей, все еще кипевший нервным возбуждением недавнего боя, капитан Вахромеев хмуро глядел на очертания городских кварталов, оплавленные пожарами, и часто тяжело дышал.
Да, сгоряча всыпались они в это дело, рванули, что называется, очертя голову… Без тылов, которые далеко, без танков, которых в общем-то и не было. Но кто знал, ведь спервоначалу бежали, драпали фрицы - какие-то тыловые охранники, штрафники.
А потом вон оно как все обернулось…
Из штурмовой группы Савушкина не вышел никто, ни один человек. Так и не пришлось комбату Вахромееву писать представление на "младшего лейтенанта" Савушкина.
5
Больше всего Ганс Крюгель радовался солнцу. Странно, что он сделал это открытие на сорок четвертом году жизни: оказывается, видеть, замечать солнце, ценить его благодатное присутствие на небе есть вернейший признак душевного равновесия, здорового человеческого восприятия жизни. Раньше оно не то чтобы мешало или помогало ему, а, видимое почти ежедневно, впопыхах, в суете и тревогах, было привычным, назойливо-будничным: оно пугало его излишним ультрафиолетом на снеговых вершинах далекого Алтая, немилосердно палило спину пыльным летом сорок первого, изнуряло до липкого пота в горевшем Харькове или по-осеннему скупо заглядывало в окна госпитальной палаты на Голосеевке, под Киевом.
Только теперь понял, как много истинно живительного, бодрого, окрыляющего вливает оно в тело и душу, окрашивая мир в строгие радужные цвета порядка и успокоения.
Здесь, в "Хайделагере", в баюкающей пасторальной тиши, в искристом половодье весеннего света, он словно забыл про войну, которая была сейчас где-то очень далеко и к нему лично не имела прямого отношения. Крюгель отлично понимал, что это иллюзия чистейшей воды, но не стремился разрушить ее. В конце концов, он имел право на этот наивный самообман.
Ежедневная рабочая суета на полигоне, конфликты и скандалы из-за вечной нехватки материалов, горючего, окислителей, постоянные неполадки на стартовых позициях, нервозность и гневные укоры местного начальства Ганс Крюгель как-то не воспринимал всерьез. Все это казалось ему пустяковым и ничтожным по сравнению с тем, что он уже пережил, что осталось у него за спиной.
Сам он определил свою роль как "при сем присутствующего", ничуть не более. Он аккуратно по утрам являлся в штаб, делал разнарядку на очередные строительные работы, регулярно появлялся на объектах, чинно забросив за спину руки и благодушно ухмыляясь. На истерические вопли шеф-инженера доктора Грефе он, посмеиваясь, отвечал: "Майн пферд ист абгеягд", спокойно подставлял лицо весеннему солнышку. ("Грейтесь, герр Грефе, грейтесь! Это полезно".) "Анормаль!" - возмущенно орал Грефе и, размахивая руками, убегал на очередной объект.
Сам Крюгель, как раз наоборот, ненормальным считал Фрица Грефе - фанатичного и безалаберного инженера-ракетчика. И как ему казалось, не без основания. Человек, верящий е прочность мыльного пузыря, каким в общем-то была идея "вундерваффе", не может быть нормальным. Впрочем, Крюгеля это тоже по-настоящему не касалось.
Его ум сейчас активно работал только на запоминание. Крюгель уже досконально знал тактико-технические данные ракеты А-4 (кодовое название Фау-2), малой ракеты "Рейнботе", зенитных реактивных снарядов "Вассерфаль", "Рейнтохтер", которые испытывались на полигоне, знал их общую компоновку и конструкцию, химический состав топливных и окислительных смесей, вес и тактические возможности транспортной ракетной повозки "видадьваген" и ракетного самоходного лафета "майлерваген". Даже имел некоторые данные по отстрелам таблиц дальности. Но к сожалению, все это уже почти три месяца лежало мертвым грузом, законсервированное где-то в потаенных закоулках памяти…
На брань шеф-инженера Крюгель не обращал никакого внимания - между ними были вполне приятельские отношения. К тому же Фриц Грефе, в сущности, был человеком незлобивым, хотя и любил частенько поворчать. Круглоголовый, лысый, с жиденькими кудряшками над ушами, он всем тыкал и на всех орал, с непостижимой быстротой мотаясь из конца в конец по полигону, вроде шарообразного куста азиатской полыни, называемой перекати-поле. С ним часто ссорились, но уважали.