- Ну, ну, ну, - стали его успокаивать. - Что ты? Эка, как тебя сграбастало. Чего ты?
- Эх-х!.. - сокрушался Иван. И даже заплакал. - Сколько же я на душу взял… за один-то поход! Как же мне тяжко!..
- Ну, ну… Не казнись, не надо. Что теперь сделаешь? Надо терпеть, милок.
Тут вышел из ворот Изящный черт и обратился ко всем.
- Мужички, - сказал он, - есть халтура! Кто хочет заработать?
- Ну? А чего такое? - зашевелились монахи. - Чего надо-то?
- У вас там портреты висят… в несколько рядов…
- Иконы.
- А?
- Святые наши, какие портреты?
- Их надо переписать: они устарели.
Монахи опешили.
- И кого же заместо их писать? - тихо спросил самый старый монах.
- Нас.
Теперь уж все смолкли. И долго молчали.
- Гром небесный, - сказал старик монах. - Вот она, кара-то.
- Ну? - торопил Изящный черт. - Есть мастера? Заплатим прилично… Все равно ведь без дела сидите.
- Бей их! - закричал вдруг один монах. И несколько человек вскочило… И кинулись на черта, не тот быстро вбежал в ворота, за стражника. А к стражнику в момент подстроились другие черти и выставили вперед пики. Монахи остановились.
- Какие вы все же… грубые, - сказал им Изящный черт из-за частокола. - Невоспитанные. Воспитывать да воспитывать вас… Дикари. Пошехонь. Ничего, мы за вас теперь возьмемся. - И он ушел. И только он ушел, в глубине монастыря опять грянула музыка… И послышался звонкий перестук копыт по булыжнику - черти били на площади массовую чечетку.
Иван взялся за голову и пошел прочь.
Шел он по лесу, а его все преследовала, догоняла, стегала окаянная музыка, чертячий пляс. Шел Иван и плакал - так горько было на душе, так мерзко.
Сел он на ту же поваленную лесину, на какой сидел прошлый раз.
Сел и задумался.
Сзади подошел Медведь и тоже присел.
- Ну, сходил? - спросил он.
- Сходил, - откликнулся Иван. - Лучше бы не ходил…
- Что? Не дали справку?
Иван только рукой махнул, не стал говорить - больно было говорить.
Медведь прислушался к далекой музыке… И все понял без слов.
- Эти… - сказал он. - Все пляшут?
- Где пляшут-то? В монастыре пляшут-то!
- Ох, мать честная! - изумился Медведь. - Прошли?
- Прошли.
- Ну, все, - сказал Медведь обреченно, - надо уходить. Я так и знал, что пройдут.
Они помолчали.
- Слушай, - заговорил Медведь, - ты там ближе к городу… Какие условия в цирке?
- Вроде ничего… Я, правда, не шибко знаю, но так, слышно, ничего.
- Как насчет питания, интересно… Сколькиразовое?
- Шут его знает. Хочешь в цирк?
- Ну, а что делать-то? Хочешь не хочешь - пойдешь. Куда больше?
- Да… - вздохнул Иван. - Дела.
- Сильно безобразничают? - спросил Медведь, закуривая. - Эти-то?
- А что же… смотреть, что ли, будут!
Это уж… не для того старались. Погарцуют теперь. Тьфу, в душу мать-то совсем!.. - Медведь закашлялся. Долго с хрипом кашлял. - Еще откажут вот… в цирке-то - собрался. Забракуют. Легкие как тряпки стали. Бывало, пробку вышибал - с оглоблю толщиной вылетала, а давеча за коровой погнался… кхо, кхо, кхох… с версту пробежал и язык высунул. А там небось тяжести надо подымать.
- Там надо на задних лапах ходить, - сказал Иван.
- Зачем? - не понял Медведь.
- Да что же ты, не знаешь, что ли? Тех и кормят, кто на задних лапах умеет. Любая собака знает…
- Да какой интерес-то?
- Это уж я не знаю.
Медведь задумался. Долго молчал.
- Ну и ну, - сказал.
- У тебя семья-то есть? - поинтересовался Иван.
- Где!.. - горько, с отчаянием воскликнул Михайло Иваныч. - Разогнал. Напился, начал буянить-то - они все разбежались. Где теперь, сам не знаю. - Он еще помолчал. И вдруг встал и рявкнул: - Ну, курва! Напьюсь водки, возьму оглоблю и пойду крушить монастырь!
- Зачем же монастырь-то?
- Они же там!
- Нет, Михайло Иваныч… не надо. Да ты и не попадешь туда.
Михайло Иваныч сел и трясущимися лапами стал закуривать.
- Ты не пьешь? - спросил.
- Нет.
- Зря, - зло сказал Михайло Иваныч. - Легче становится. Хошь, научу?
- Нет, - решительно сказал Иван. - Я пробовал - она горькая.
- Кто?
- Водка-то.
Михайло Иваныч оглушительно захохотал… И хлопнул Ивана по плечу.
- Эх, дите ты, дите!.. Чистое дите, ей-богу. А то научу?
- Нет. - Иван поднялся с лесины. - Пойду: время осталось с гулькин нос. Прощай.
- Прощай, - сказал Медведь.
И они разошлись в разные стороны.
И пришел Иван к избушке Бабы-Яги. И хотел уж было мимо протопать, как услышал зовут:
- Иванушка, а Иванушка! Что ж мимо-то? Оглянулся Иван - никого.
- Да здесь я, - опять голос, - в сортире!
Видит Иван - сортир а на двери - замок пудовый. А голос-то - оттуда, из сортира.
- Кто там? - спросил Иван.
- Да я это, дочка Бабы-Яги… усатая-то, помнишь?
- Помню, как же. А чего ты там? Кто тебя?
- Выручи меня отсюда, Иванушка… Открой замок. На крылечке, под половиком, ключ, возьми его и открой. Потом расскажу все.
Иван нашел ключ, открыл замок. Усатая дочь Бабы- Яги выскочила из сортира и стала шипеть и плеваться.
- Вот как нынче с невестами-то!.. Ну, змей!.. Я тебе этого не прощу, я тебе устрою…
- Это Горыныч тебя туда законопатил?
- Горыныч… Тьфу, змей! Ладно, ладно… чердак в кубе, я тебе тоже придумаю гауптвахту, гад.
- За что он тебя? - спросил Иван.
- Спроси у него! Воспитывает. Полковника из себя изображает - на гауптвахту посадил. Слова лишнего не скажи! Дубина такая, - Дочка Бабы-Яги вдруг внимательно посмотрела на Ивана. - Слушай, - сказала она, - хочешь стать моим любовником? А?
Иван оторопел поначалу, но невольно оглядел усатую невесту: усатая-то она усатая, но остальное-то все при ней, и даже больше - и грудь, и все такое. Да и усы-то… это ведь… что значит усы? Темная полоска на губе, какие это, в сущности, усы, это не усы, а так - признак.
- Я что-то не понял… - замялся Иван. - Как-то это до меня… не совсем… не того…
- Ванька, смотри! - раздался вдруг голос Ильи Муромца. - Смотри, Ванька!
- Начинается! - поморщился Иван. - Заванькал.
- Что начинается? - не поняла невеста; она не могла слышать голос Ильи: не положено. - Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
- Да нет, - сказал Иван, - зачем? Я в том смысле, что… значит, это… дело-то такое…
- Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет - нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову.
- А Баба-Яга-то?
- Она в гости улетела. А Горыныч на войне.
- Пошли, - решился Иван. - У меня полчаса есть еще. Побалуемся.
Вошли они в избушку… Иван скинул лапоточки и вольготно прилег пока на кровать.
- Устал, - сказал он. - Ох, и устал же! Где только не был! И какого я только сраму не повидал и не натерпелся…
- Это тебе не на печке сидеть. Что лучше: салат или яишенку?
- Давай чего-нибудь на скорую руку… Время-то - к свету.
- Успеешь. Лучше мы яишенку, с дороги-то - посытней. - Дочь Бабы-Яги развела на шестке огонек под таганком, поставила сковородку.
- Пусть пока разогревается… Ну-ка, поцелуй меня- как ты умеешь? - И дочь Бабы-Яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться. - О-о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!
- Кто не умеет? - взвился Иван соколом. - Я не умею? Да я тут счас так размахнусь, что ты… Держи руку! Руку держи! Да мою руку-то, мою, держи, чтоб не тряслась. Есть? Держи другую, другую держи!.. Держишь?
- Держу? Ну?..
- Отпускай-ай, - заорал Иван.
- Погоди, сковородка перекалилась, наверно, - сказала дочь Бабы-Яги. - Ты смотри, какой ты! А ребеночка сделаешь мне?
- Чего же не сделать? - вовсю раздухарился Иван. - Хоть двух. А сумеешь ты с ним, с ребеночком- то? С имя ведь возни да возни… знаешь сколько!
- Я уже пеленать умею, - похвасталась дочь Бабы- Яги. - Хошь, покажу? Счас яишенку поставлю… и покажу.
Иван засмеялся:
- Ну, ну…
- Счас увидишь. - Дочь Бабы-Яги поставила на огонь яичницу и подошла к Ивану. - Ложись.
- Зачем я-то?
- Я тебя спеленаю. Ложись.
Иван лег… И дочь Бабы-Яга стала пеленать его в простыни.
- Холёсенький мой, - приговаривала она, - маленький мой… Сынуленька мой. Ну-ка, улыбнись мамочке. Ну ка, как мы умеем улыбаться? Ну-ка?..
- У-а-а, у-а-а, - поплакал Иван. - Жратеньки хочу-у, жратеньки хочу-у!..
Дочь Бабы-Яги засмеялась:
- A-а, жратеньки захотели? Жратеньки захотел наш сынуленька… Ну, вот… мы и спеленали нашего маленького. Счас мы ему жратеньки дадим… все дадим. Ну-ка, улыбнись мамочке.
Иван улыбнулся "мамочке".
- Во-от… - Дочь Бабы-Яги опять пошла в куть.
Когда она ушла, в окно, с улицы, прямо над кроватью, просунулись три головы Горыныча. И замерли, глядя на спелёнатого Ивана… И долго молчали. Иван даже зажмурился от жути.