После Рождества Вотся-Горт словно в печаль погрузился. Все ходили понурые, мрачные, словом не обмолвятся. Совсем тягостно было в избе Мишки и Сеньки. Оба глядели друг на друга волками. У Сеньки долго не проходили синяки под глазами, и нос, прежде мало заметный, неделю, если не больше, синел здоровенной картошкой. Мужики вставали рано и расходились - в тайге не повстречаешься. А женщины день-деньской напролет в избе, возле печи толклись.
Сандра осунулась. Парасся менее болезненно переживала разлад. Ей было недосуг. И прежде она не так-то легко управлялась со своей семьищей, а в нынешнем состоянии тем более. И хотя Парасся во всем виновата, первой пойти на примирение с Сандрой не желала.
В другой избе не ссорились, но и тут чувствовалась та же подавленность. Елення и Марья уже не перемигивались, не перешептывались - в открытую, как о достоверном факте, говорили о грехе Парасси. Осуждали ее одну. Сандре сочувствовали.
Мужья в бабьи пересуды не встревали и уже не одергивали жен. Гриш ругал себя за недогадливость. Женщины прозорливее оказались, точно учуяли. Мишка сподличал, значит… Перед товарищем - одно, а еще и перед пармой… Гриш будто ясно увидел: калданка, которую волны кидали, как хотели, которую он, выбиваясь из сил, старался вести выбранным курсом, дала течь…
Нет и не будет жизни в этой избе, знал Гриш. Расселить надо Сеньку с Мишкой. А куда? Один выход - кому-то меняться с Мишкой. Сеньку нельзя трогать с его оравой, да и Парасся тяжелая… Меняться, конечно, ему.
Переговорил с Еленней - та ни в какую. Не захотела идти с Парассей под одну крышу. Так уламывал, этак. Пригрозилась: Карька запряжет, не глядя на стужу, с детьми в Мужи подастся.
Намекнул Марье - та заодно с Еленней.
Поскреб затылок, покряхтел. Был бы лес наготовлен, срубили бы избу. Хоть и не время. Ну, что поделаешь, раз приспичило. Можно и в мороз ставить…
Все-таки не оставляла его надежда: как немного потеплеет - перетащить свои вещички на Мишкину половину, поменяться с ним. Поупрямится Елення и уступит, не без сердца, поймет: не надолго ведь, по весне поставят еще пару изб. Лес надо наготовить…
Наготовить…
Тут Гриш как-то терялся. Решил мужиков спросить. Согласятся - дело в шляпе.
Из хитрости, чтобы не выдать опасений, Гриш сказал однажды, будто впечатлениями делится, высмотрел-де неподалеку перестойный кедровник для сруба.
Мужики догадались, куда он клонит. Отказаться не отказались, но и желания не выразили. Было видно - нет у них охоты силу тратить…
Значит, жить долго в Вотся-Горте не надеются…
Гриш ожесточился против Мишки, придумал устроить над ним суд, выгнать его из пармы, как шелудивого пса. Не знал только, с чего начать. Отмахиваясь от прежних своих сомнений, Гриш винил во всем одного Мишку.
Придет время, и вотся-гортская парма возродится. Люди будут трудиться сообща в больших, богатых артелях, в богатых колхозах. Но вынянчат они новую жизнь всем родом, всем племенем…
А пока Гриш искал выхода. Искал объяснений.
- Отчего не ладим? - спросил он Эля, направляясь как-то утром в тайгу.
Эль, не долго думая, ответил - мол, от зависти и жадности. Припомнил, как Сенька набивал утробу яйцами сверх всякой меры, как Парасся хватала сырки себе на нярхул, и подвел итог: "И Мишка позарился на чужую бабу от жадности…"
- Жадность, - заключил он свои рассуждения. - То ли еще будет под весну, когда сусеки-то опустеют, якуня-макуня! - припугнул Эль. - Страшнее волка - человек!
- Уж будто в жадности все дело… Какой человек! - не согласился Гриш. - Ты, чай, не пожадничаешь.
- Почему? На сур пожадничаю, - засмеялся Гажа-Эль.
- И все же я в тебя верю. Последним куском ты поделишься. Да и про себя скажу: нет во мне этой… скверноты… Кабы вот так-то, один к одному подобрались, с одним понятием-разумом…
- Через сито не просеялись? - Эль с сомнением покачал головой.
- Это от того, что со сквернотой приехал Мишка, не скинул ее в Мужах, как вытертую малицу.
- А как скинешь, если она внутрях?..
Как скинуть - Гриш не знал…
Они дошли до места, где расходились их тропы. Налево - Гришу, направо - Элю. Остановились, набили трубки, закурили.
- Скажи, отчего не захотели бревна заготавливать на сруб? - спросил напрямик Гриш.
Эль с грубоватой прямотой ответил:
- Зряшная работа… Кому жить-то в избах?
- Как кому?
Но Эль продолжал:
- Германец, якуня-макуня, ни ружьем, ни капканом. Что учил ты его, что не учил… Вдвоем мы с тобой всех не прокормим. А у него еще прибавка… Его ли, Мишкин ли. А жрать запросит… Ну и я…
- Все! - взмахнул рукой, словно отрезал, Гриш.
Однако разойтись с тяжелым сердцем они не могли. Еще долго молча топтались на месте, пробуя лыжи на раскат, как перед разгоном.
- Опять порох-дробь кончаются, - угрюмо проговорил Эль.
Напоминанием о нуждах вотся-гортцев он хотел показать Гришу, что парма ему не безразлична и он не собирается покидать ее, как дезертир.
- Да, кончаются…
У Гриша зрело решение съездить в Мужи. Встретиться с Куш-Юром.
2
- Скоро поедем в Мужи, сынок, - обрадовал Ильку Гриш. - Малость потеплеет, выберем удачные денечки, тихие, с мягким снежком, и махнем. Нам много и не надо таких деньков - недельки хватит с избытком. Верно?
- Ага. Мне бы только бабушку повидать, да Февру, да Микула с Петруком и остальных. И на Карьке прокатиться.
- Прокатишься… Однако худо: не больно богатыми приедем-то. Пушнины маловато, нечем стрелять. В капканы да черканы горностаи тоже редко попадают. И сулемы-яду нет для лисиц. Куропаток разве повезем сколько-нибудь. А маловато все же. Надобно еще кой-что сообразить…
Илька, довольный, что с ним советуется отец, слушал серьезно.
- А что сообразим? - уточнил он.
Гриш подмигнул сыну и заговорщицки приложил палец к губам. Но секрета из новой затеи он не делал. Велел женщинам жечь больше дров, не жалеть. Но до золы не сжигать, а выгребать уголья и складывать их на дворе.
- На кой ляд? - удивились женщины.
- Увезу в Мужи, загоню кому-нибудь, - серьезно ответил Гриш. - Думаете, не купят? Э-ге-ге, еще как! В Мужах бедно с дровами-то. И не березовые они там. А самовары у всех. Хоть кипятком, а полощут селяне свои кишки с утра до ночи. И кузнецы есть. Уголья обеими руками возьмут, мать родная!
Эль скептически отнесся к задумке Гриша.
- Много ли наживешь на пустяке?
- Какую-нибудь цену дадут. Или променяю на что, потребное нам. Все-таки нажиток промеж делом. Жаль, не додумались ранее. Не один воз могли запасти. Посреди дров живем, лесины сами в печь тянутся… Нехозяйственные мы, без ума-смекалки. Орехов и ягод - и тех не сумели понабрать в излишке. А запросто могли и смолокурню сообразить…
Тут Гриш осекся - для чего говорит… Да и не случись разлад - вчетвером как со всем справиться-то?..
Вспомнились насмешливые слова Петул-Вася про красный скит. Неужто прав, неужто не следовало отделяться? "Читальщик", - недовольно обругал он брата, не желая признавать его правоту.
3
Наступили подходящие деньки - тихие, безветренные.
Ранним утром Гриш запряг Карька в розвальни. На задке в два ряда уложил мешок с углем. Посередине, как в кошевке, поверх сена расстелили меховое одеяло. Усадили Ильку, одетого в теплые меховые чулки, пимы и малицу, и хорошо укутали.
Илька откинулся на мешки с углем и сказал с восторгом:
- Угли как хрустят!
Стоявший рядом Эль рассмеялся.
- От углей в пути труха останется. Не тот товар, якуня-макуня.
- Выдюжит, - сдержанно молвил Гриш. - Не по горам-ухабам ехать. Верь ведь, сынок? А ну, Карько! Пошли-поехали!..
И сани тронулись.
Лишь тот поймет переживания Ильки, обреченного только сидеть или ползать в тесной избе, кто, как он, истосковался в недвижимости, кто жаждет простора. Езда, езда! До чего ты мила и желанна…
Мамка обвязала Ильке рот и нос платком. Но ему это не мешает пить воздух - густой, холодный, как остуженное молоко. Пьешь - не напьешься!
Строго-настрого наказала мамка не распахивать одеяло, не вертеться. Но разве удержишься, когда такой простор неожиданно открылся, когда вокруг все так быстро меняется. Только что перед глазами был знакомый двор с вытоптанным снегом у крылечка, с побуревшими тропинками между приземистых, темных построек. Были избы с обледенелыми оконцами и пухлыми белыми крышами, из труб валил бурый дым. А вот уже ровная, отлогая, заснеженная поляна заливного луга. И веет от нее свежестью, холодом.
Где-то здесь Большая Обь. Где? Не видно. Не слышно. Накинул на нее дедушка-мороз ледяную малицу, и угомонилась она…
Сколько таинственного вокруг. Вот тальниковые кустарники. Они словно седые головы стариков-великанов. Великаны притаились у берега, что-то выслеживают, высматривают. Но Илька никого не боится!
А вот из-под снега проглядывают пучки порыжелой травы. Когда полозья задевают пучки, трава шуршит с тонким присвистом: "Тсс! Ти-ш-ше!" - будто о чем-то предупреждает.
А там что за ямочки на снегу? Ой, да это ж чьи-то следы!..
- Кто-то ходил тут, папа! - вскрикнул Илька.
- Заметил? - уточнил довольный отец. - Горностай наследил. За добычей, видать, поскакал. Ходит-бродит не пойманный пока… А ты не вертись, холоду напустишь под одеяло. Не студено?
- Не…
Карько бежал и бежал. Дороги не было: после Сандры и Куш-Юра никто больше тут не проезжал. Розвальни по самые борта утопали в снегу, а местами, когда наезжали на кочки, сильно кренились.
- Не вывалить бы тебя, - Гриш беспокойно оглянулся на сына. - Но на Оби будет тверже и без кочек. А там, дальше, поди, ездят вовсю.