- Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? - всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.
Глава двенадцатая
Похмелье
1
Был на исходе август.
Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.
Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь - сдувай, не хочешь - ешь-хлебай прямо с присыпкой.
- Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, - злились вотся-гортцы.
В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она, - давай советы сыпать… Но она не откликалась.
Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.
Он точно знал, когда все началось. Утром, после Ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.
Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех - в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.
Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.
Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет: не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет - и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…
Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?
Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.
На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.
Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда - на хантыйского старшину…
Горькое похмелье!..
Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.
А началось все, как часто бывает, с пустяка…
2
Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?
Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в Ильин день, и срубили бы - четыре мужика как-никак да Ермилка с Макар-ики.
"Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться", - думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного - все равно что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. "Но нет! - говорил Гриш себе. - Наперед умнее буду править".
Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.
Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.
- Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, - предупреждал он домашних.
Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа:
- Дуришь все!..
Попрек задел Гриша.
- А много ты про паука знаешь?
- А что про него знать? Зряшнее дело… - Эль отвернулся.
- Нет, мил друг! - раззадорился Гриш. - Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел - картинка, мать родная! И выставил с умом - поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нито живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.
Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:
- Нярхулом… Может, и рыбка-то - соринка…
- Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…
Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.
- Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…
Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.
- Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, - гоготал Эль.
- А сейчас подсунем ему живую рыбку… - Гриш оглянулся.
Остроглазая Февра быстро сообразила:
- Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.
Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка - паучьего гнезда - выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.
- Ну, что говорил! Полный угад! - Гриш потирал руки от удовольствия.
- Ой, паук муху ест! - воскликнул Илька.
- Нярхул свежует, будто сырка из мотни, - подхватил Гриш. - Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствуют, как и мы в сию пору…
Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки - те и вовсе держались за животики.
На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.
- Пошел сны досматривать, - подмигнул Гриш.
Гажа-Эль только головой покачал.
- Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя - Варов. До всего тебе дело.
А Гриш дальше расписывает:
- Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее - нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла. Наберется ее в важане - и улов тянем.
- Смотри, паук у людей научился, - осклабился Эль.
- Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал - да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи, например. Ох и толковые твари! А до чего дружны и работящи! Вот где парма! Встречу муравейник - оторваться не могу. Плохо, не понимаю ихнего языка. Чай, и песни поют. Дерут, может, горло спьяна, а нам не слышно.
Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:
- Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, а и в сети заманивают.
Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:
- Про пауков да муравьев - гладко. А с Ма-Муувемом как будем?
- Крепко гульнули, - подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.
- Илькины именины справили. - Мишка подмигнул парнишке.
- Боже мой! Что они болтают! - Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. - Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! - И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.
Эль недоуменно развел руками:
- Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!
- А вот и не все. Я тверезый был, - горячился Мишка.
Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.
Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это - неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?..
"В чужую душу не влезешь. А надо бы!" - думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:
"Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?"
Не в пример прошлым стычкам Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.
- Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, - вскипел он.
- И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, - резко сказал Гриш. - А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?
Вмешались и женщины.
- Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, - напомнила Марья. - А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.
Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился: