- Я мигом. - Сандра благодарно сверкнула глазами и побежала по берегу с необыкновенной прыткостью для своей рослой фигуры.
- А почто Куш-Юр-то не идет? - догнал ее голос Сеньки Германца.
Сандру качнуло.
"Кто тебя за дурацкий твой язык дернул, сатана? Мишка-то что подумает?"
Она было приостановилась с намерением вернуться, но тут же отказалась: люди и в самом деле невесть что вообразят. Видит Бог, не вспоминала она Куш-Юра. Один раз всего подумала, отчего не идет он прощаться… со всеми.
Сандра шла торопливо, шурша прибрежной галькой. Местами вода подступала к пригорку, но тратить время на обход Сандра не стала. Поднимая подол малицы и сарафана, она шла в бахилах по воде, благо было не глубоко, по щиколотку. Она добралась до небольшого амбарчика, стоявшего на невысоких столбиках-ножках, поднялась по трапу на галерку вокруг стен и вдруг лицом к лицу столкнулась с Куш-Юром.
"Ой!" - вздрогнули они разом и отпрянули. В то же мгновение Куш-Юр подался вперед, заглянул в Сандрины глаза.
- Куда это ты… спешишь? - выдавил он.
Сандра зарделась, руки ее беспомощно повисли. Первая встреча наедине с ним после замужества. Все как-то не приходилось…
- К крестной спешу, попрощаться, - негромко проговорила она по-русски, с легким акцентом. - Уезжаем мы, - добавила зачем-то и хотела юркнуть мимо, но Куш-Юр крепко схватил ее за руки.
- Погоди! То и горе мое, что уезжаешь. Саша! Сашенька!.. Со мной не попрощавшись?!
Сандра боялась поднять на него глаза. Ей вдруг показалось, что Куш-Юр вовсе и не высокий, не плечистый, а вроде маленький, худенький. Сердце у нее сжалось.
- Прощай, Роман Иванович, - прошептала она, пытаясь высвободить руки. - Не поминай меня лихом…
- Лихом?.. Да я… Присядем на минутку. - Тяжело дыша и не выпуская руки Сандры, он усадил ее на узенькую скамеечку у амбарной стены.
- Ой, беда! Мне же к крестной не поспеть, ждут ведь меня…
- Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… - приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.
- Поздно! Голова моя покрыта баба-юром. Мне век жить с Мишкой.
- Отчего не подождала, когда вернусь с Обдорска? Ты ж меня любила!
Сандра, глотая слезы, отвернулась.
- Ты хоть счастлива с ним? - в голосе его звучала искренняя забота.
- Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…
- Любишь ты Михаила?
- Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. - Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.
Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.
На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.
- Коль так случилось, будьте счастливы, - развел он руками, вставая. - Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…
- Будешь ждать, бобылем жить? - Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.
- Да, - произнес он твердо. - Если любишь… - И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.
3
Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа. Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:
- Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два - и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, - он ткнул себя под сердце, - каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. - Он снова ткнул под сердце. - Выбег сдуру-спьяну к реке, в Николин день в аккурат. Вижу - пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь - бах!.. - Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. - На германке избег увечья, а тут натека. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…
Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший - Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.
- А ты что молчишь, Германец? Язык, что ли, в починку сдал? - крикнул кто-то, и сразу повеселели.
И у самого Сеньки - рот до ушей.
- Гелманес… Сказете тозе, - прошепелявил он по-детски безобидно.
Ничего особенного вроде он и не произнес, а люди вокруг покатились со смеху. Видно, вспомнилось им недавнее происшествие, случившееся с их земляком.
Он хоть и мал ростом, а тоже призывался на германскую. Послали его с другими односельчанами в Печорский край Архангельской губернии. Таков был закон: всем обским зырянам призываться полагалось на родине дедов и прадедов. Через Березово, через Ляпин на оленях перевалили Урал, а там на лошадях через Изьву и Печору добрались до Усть-Цильмы. Много сотен верст проехали, не один месяц провели в пути. Всех рекрутов погнали на фронт, а Сеньку в солдаты не взяли - негодным оказался. Подался он домой.
Вперед призывник ехал за свой счет, а назад и подавно. Обратного пути Сенька не предусматривал, припасов не приберег. Пришлось ему прирабатывать - где день, где неделю, то на пропитание, то на подводу. Обносился. Спасибо - какой-то раненый фронтовик по дешевке уступил изрядно потрепанную шинельку. Год с небольшим так вот и ковылял до Мужей.
То ли устыдился он, что на фронт не попал, то ли покрасоваться вздумал, никто толком не дознался, - притворился Сенька, будто воевал и позабыл на чужбине родной язык, зато русский и германский узнал. Что-то шепелявил непонятное - слово русское, два каких-то тарабарских. Люди послушают-послушают, пожмут плечами, отойдут. А жене деваться некуда. Измучилась, бедная. Не разгадает, что скажет Сенька, не так сделает - он озлится, заругается, двинет чем попало!
- Как это он у тебя починился, язык-то? - Гажа-Эль позабыл про свое ранение и вместе со всеми беззлобно потешался над товарищем.
Сенька посмеивался, но не отвечал. Ну, да все и так знали подробности его "выздоровления".
- Ты у женки молока попросил? - восстанавливал это событие Эль.
- Ага.
- А она?
- Молоток подала…
Воздух содрогнулся от дружного хохота.
- Ты ее и обложил?
- Обложил…
- По-зырянски?
- По-зылянски…
- Не забыл! - раскатисто заливался Эль.
Сеньку подозревали в хитрости - прикидывается, мол, кротким, так быстрее отвяжутся от него. Кроткого не обидят, кроткого пожалеют. Заявится когда к соседу, сядет и помалкивает, слушает, что говорят, а сам все морг да морг длинными ресницами. Знай - пришел в долг просить. Так и есть. "Ты ж старый не отдал и за лошадь не услужил", - скажет сосед. "Лазве?" - И так натурально почешет в косматом своем затылке - ну, истинно, забыл. "Горе ты гореванное, - скажет ему сосед. - Без тебя нищих полно, и ты клянчишь, а вполне работник. На лице твоем мох растет, а в голове что? Ветровей? Или лень твоя вперед тебя родилась, одолела тебя? На, бери уж. Ребятенок твоих жаль, да и жену твою болезную, зобастую да цинготную". Другой со стыда сгорел бы, а он поднимет маленькие глазки-чешуйки, заморгает - и до следующего раза. Ясно - хитрит. Оттого и не отступались от него люди, если попадался им на язык.
Варов-Гриш со всеми посмеивался над Сенькой Германцем. Но всякий раз у него оставался осадок - как от недоброго дела. А может, он, Сенька, умом убогонький? Тогда насмехательство - зло. Люди, зла не желающие, иной раз, того не ведая, творя зло больше самых злых людей. Это и пересиливало в Грише колебание - брать или не брать Сеньку в парму. Жаль стало его. Бедняк из бедняков - домишко вот-вот повалится набок, хлев тоже скособоченный, весь в щелях, затыканных объедками сена да навозом, - как только коровенка там ютится. Словом, конь у него не родился, сани в лесу растут.
Жаль стало ему Сеньки Германца и сейчас. Засмеют, пожалуй. При жене, при детях.
Он сходил на каюк, достал тальянку и, еще на сходнях, растянул меха, завел веселую зырянскую песню:
Ах, широка улица, улица!
Ах, широка улица, улица!
Доли-шели, ноли-птели,
Ах, весела улица!..
Кто устоит, не обернется, услышав песню? Вмиг Сенька был забыт, как будто его и не существовало.
Но сам-то Гриш вскоре и не рад был, что достал тальянку: думал, раз-другой сыграет, но куда там! Впору отъезд отложить, столько просьб посыпалось - и ту спой, и эту…
Устал Гриш, как никогда, и, подмигнув ребятишкам, смешно шевельнув черными усами, завел свои последние прибаутки:
Тут и песне конец,
С рогами жеребец.
Абезиха тощая,
Лябезиха толстая.
У соседа Вани
Коровенка в бане.
Казна бедна,
Колодец без дна.
Аксинья-кума
Свихнулась с ума:
Над избою на трубе
Вертится на пупе…
Все знали - после скороговорок Гриш ничего не поет, не играет. Это конец. Но развеселившиеся селяне не отставали, давай и давай им еще - напоследок. Варов-Гриш отнекивался, слушатели упрашивали. Может, и упросили бы по такому случаю, как отъезд, да раздался зычный голос Куш-Юра:
- Здравствуйте, поезжане! Здравствуйте, поселяне! - нетвердо по-коми, громко и торжественно приветствовал он.
- О, председатель, здравствуй! Не заметили, как ты подошел!
- Привет, Роман Иванович!
Кто-то в возбуждении забылся, выкрикнул:
- Здравствуй, Куш-Юр!