Мела метель. Поезд стоял на большой станции. Шла посадка. У входа в вагон скучились люди, мешки, чемоданы, проводница проверяла билеты. Леня соскользнул с площадки - никто не окликнул, - и метель его скрыла.
Он остановился, посмотрел, как прошел мимо него, светя окнами, тронувшийся поезд, который вез его к какой-то более легкой, вероятно, жизни и из которого он сбежал.
На пустоватом ночном вокзале он познакомился с компанией мальчишек постарше, чем он, в ватниках и стеганых штанах. Они отвели его в комнату, куда пассажирам вход воспрещен, и напоили кипятком.
- А хлеба, брат, нет, - сказал тот, что наливал ему кипяток из кипятильника. - Чего нет, того нет.
Леня пил, обжигая губы о жестяную кружку.
- А вы кто? - спросил он.
- А мы тут работаем, - ответили они с важностью. - Мы железнодорожники.
Самый старший сказал:
- Тебе надо ехать местными поездами, с пересадками. Вот мы тебя утром посадим, до Грязнова доедешь, слезешь. А там опять на местный поезд садись - и дальше.
- Только к дядькам не обращайся, - сказал самый младший. - И особенно к теткам. К ребятам обращайся, если что надо спросить. А то сцапать могут.
Ночь прошла. Солнце светило в вагонное окно.
Далеко позади остался родной поселок.
Мария сидела, закрыв лицо. Вздрагивал от толчков поезда мешок с надписью: "Я ушел к папе".
- Возвращаться вам придется, - сказала старушка в очках.
- Нет! - крикнула Мария, затрясла головой, открыла измученное лицо. Вернусь - больше не вырвусь до смерти, так и пропадет жизнь! Одумается, заскучает - прибежит небось к маме, сыночек мой, Ленечка…
- Ничего, Леонид, - говорил Макухин, поддерживая Плещеева. - Будь мужчиной.
Они брели по поселку, направляясь к плещеевской хибарке.
- Она подлая! - говорил Плещеев. - Она мразь!
- Подлая, а ты будь мужчиной. Тут канавка, Леонид.
- Все ясно! - говорил Плещеев. - Конечно, со зрячими лучше жить, чем со слепым. Распутничать легче, чем за инвалидом ухаживать… Чего уж тут! Ясно все!
- Тут бугорочек, Леонид.
- Но сына отнять у отца! Это что ж такое делается, я тебя спрашиваю! Кто ближе сыну, чем отец?! Я спрашиваю!
Плещеев спрашивал уже в одиночестве. Макухин ушел, доведя его до порога.
Дверь была не заперта. Плещеев поднял щеколду и вошел в хибарку.
- Спрашивай не спрашивай, - сказал он, ощупью вешая шапку на гвоздь, - отвечать некому. - Он замолк, постоял, вслушиваясь, вскрикнул: Кто здесь?
Голос Лени ответил виновато:
- Я.
- Сынок! - сказал Плещеев и протянул руки. Леня подошел к нему, взял за руку, прижался… Плещеев жадно ощупывал и гладил его плечи и голову:
- Вернулись! Милые вы мои!.. А мама где?
- В Барнаул поехала, - тихо и не сразу ответил Леня.
- Как! Без тебя?
- Я вылез потихоньку. Пап, я местными поездами обратно ехал, с пересадками.
Плещеев притиснул его к себе:
- Сынок! Сынок!
- Я не хочу уезжать. Я с тобой буду.
- С кем она поехала? - громко и грозно спросил Плещеев.
- Ни с кем. Сама.
- Правду говори!
- Я - правду, - недоуменно сказал Леня.
- Без меня, без тебя, - сказал Плещеев, - совсем, значит, мы ей не нужны? Отрезала начисто?
Он сел и закрылся руками.
А Леня стоял, взгляд его шарил по комнате и не находил того, что искал. Наконец, догадавшись, Леня достал с полки старый треснувший глиняный горшок, накрытый дощечкой, и заглянул в него. В горшке лежал кусок хлеба.
- Пап, можно, я хлеба возьму?
Плещеев не ответил - не слышал. Леня отломил хлеба и стал есть.
Плещеев поднял злое, несчастное лицо.
- С кем она поехала, мерзавка, дрянь? Говори, ну?! С кем она, гадина?..
Леня заплакал.
Пригородный поезд дачного типа, весь обшарпанный и переполненный, полз медленно. На одной из остановок в вагон вошли Плещеевы, отец и сын. Опустив по швам руки - в одной была старая пилотка, - слепой запел "Землянку":
Бьется в тесной печурке огонь…
Вагон слушал молча, понимающе и строго.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
Он пошел по вагону, и со всех сторон к его пилотке потянулись руки с бумажными купюрами и мелкой монетой.
Когда он прошел, один гражданин сказал:
- Шел бы, милый друг, хоть что-нибудь работать, чем попрошайничать.
- Позвольте, - возразил другой, - вы же сами, я видел, положили ему пятерку.
- Ну да, - смутился первый, - но это неправильно. Ему указать надо, а мы, дураки, потворствуем.
- Дураки?! - вскинулась пожилая женщина. - Молчите лучше! А то я вам укажу - век не забудете!
Гражданин посмотрел на ее лицо в морщинах, мужские руки, разъяренные глаза, - отвернулся молча.
А Плещеев пел уже в соседнем вагоне:
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови…
- Потрудились, - сказал он Лене, выйдя в тамбур, - на сегодня хватит.
- Пошли домой, - сказал Леня. - Не надо за водкой.
- Сынок, - сказал Плещеев, - ты книжку можешь почитать, верно? Вечером в кино убежишь, верно? А мне что? А? Умирать? А?
Леня зажмурил глаза, чтобы представить себя слепым, и мрак обступил его. Во мраке стучали колеса… И Леня, как всегда, пожалел отца и не стал уговаривать.
Потом в хибарке, где было теперь мусорно и темно - стекло в окне разбито и заклеено газетой, - Плещеев пил водку и говорил:
- Все-таки по ее не вышло. Хитро придумала, а не вышло по ее: ты не с ней, а со мной, с отцом.
Леня растапливал печку. Отсветы огня дрожали на его худеньком грязном лице. В дверях стояла женская делегация с вдовой Капустиной во главе.
- Выше отца, - говорил Плещеев, - нет ничего. Никто отца заменить не может. Особенно сыну.
- Леонид, здравствуй, - сказала вдова. - Это я, Капустина. Мы к тебе по поручению общественности.
- Чего еще от меня надо общественности? - спросил Плещеев.
- Глаза бы мои на тебя не смотрели, - сказала Капустина.
- А мои на тебя давно не смотрят. Дальше?
Другая женщина втихомолку достала из сумки бутылку молока и судок и поставила на табуретку возле печки.
- Поешь, - сказала она Лене.
- Леонид, - сказала Капустина Плещееву, - мы с тобой детями по поселку босые бегали.
- Ты на мое место себя поставь, - сказал Плещеев надменно, - и тогда ты со мной говори.
- Что уж нам местами считаться, - сказала Капустина. - Мы вот тебя на свое место не приглашаем. А тоже, уж ты поверь!.. Сколько нас тут - все слезами плачем. Моего-то - в первый же месяц не стало… Возьми ты себя в руки, просим тебя. Имей рабочую гордость.
- Свяжите меня, - сказал Плещеев, - положите меня в угол, как полено, чтоб не портил вам вид, этого вам надо?
- Ну как с ним разговаривать? - обратилась Капустина к женщинам.
- Нам надо, - сказала третья женщина, смертно худая и беспощадная, чтоб вы себя вели как нормальный советский человек. И чтобы ваш мальчик регулярно посещал школу, как всякий нормальный советский ребенок.
- Времени у него мало посещать, - сказал Плещеев. - Мать его меня бросила, приходится ему отдуваться. Она меня бросила на произвол судьбы!
- Марию общественность осуждает, - сказала Капустина. - Она должна была за тебя бороться, а не бросать. Это если каждая так все кинет да улетит - это что же получится?
И женщины посмотрели в сторону и вверх, как бы прикидывая, что получится, если они всё кинут и улетят.
- Мы решили вот что, - продолжала Капустина. - Устанавливаем дежурства. Коллективно будем за вами присматривать. В отношении питания, уборки, стирки и так далее. Чтоб жили вы как люди. Так мы постановили.
- Но, конечно, - сказала беспощадная, - чтоб вы свое поведение в корне бросили. Иначе никто не вынесет.
- Леня! - крикнул Плещеев, шаря руками. - Где бутылка? Леня!
- Да на столе, - сказал Леня, - перед тобой.
Плещеев нашел бутылку, хлебнул прямо из горлышка.
- Хорошо! - сказал он. - Сынок, слышишь, как жить будем, - уборка и так далее. И так далее. Нянечки за нами присмотрят, чтоб мы… всё как люди. Сейчас мы не люди, нет… Нянечки добрые веником помахают, и мы станем как люди. И сейчас же они нас на поводок - раз - и все… А идите вы с уборкой знаете куда!.. Идите, идите! Будьте здоровы! Афидерзейн!
Он встал и взмахнул бутылкой, так что женщины шарахнулись. Капустина схватила его за локти:
- Да ты что, да ты постой!
Но он кричал:
- Будьте здоровы, живите богато! Афидерзейн! - и замахивался бутылкой, как гранатой.
- Ну, стыд! Ну, стыд! - убивалась Капустина. - Мы к тебе со всей душой…
- Придется говорить в другом месте, - сказала беспощадная, выходя.
Все стали выходить гуськом. Та, что принесла еду, тихонько сказала Лене:
- Соберешь что постирать и принесешь. Отцу не говори.
- А жену мою судить не смейте, - кричал Плещеев, - вы ей не судьи, ей только я судья, ничего вы не знаете!
Леня тронул его и сказал:
- Пап, а пап. Никого нет уже…
Кончилась война, и вернулся Григорий Шалагин.
Неся через плечо свой солдатский багаж, шел он по поселку.
За развалинами жилых домов виднелись крыши новых бараков. Часть заводских строений еще стояла в лесах, но другие были восстановлены и имели хороший вид, и по легкому дымку из труб, по освещенным окнам было видно: многие цеха вступили в строй.