Она силилась и в этом жилье сохранить крохи уюта. На окошке висела занавеска, сшитая из бинтов, и какой-то стоял цветок в горшке.
Наступил день, когда дети пошли в школу.
Это не было первое сентября. Может быть, это было первое октября, или десятое, или пятнадцатое: в те годы не везде удавалось придерживаться узаконенного расписания. Но так или иначе первый этаж новой школы был отстроен, над входом висел транспарант "Добро пожаловать!", и туда потянулись дети всего поселка. Сотников пришел посмотреть, как они в первый раз входят в новую школу, он был доволен и морщился, чтобы скрыть улыбку.
- Мальчики налево, девочки направо, - говорила молоденькая учительница, стоя в вестибюле.
Среди мальчиков, идущих налево, был Леня Плещеев. Вместе со своими товарищами он переживал оживление и ожидание первого школьного дня. Одет был не в новое, как предполагалось, а в прежние свои одежки с заплатами и старые разбитые ботинки, но радость его не была этим отравлена, - в его возрасте мальчики вообще мало внимания обращают на одежду, а в ту пору, пережив военные лишения, и вовсе не обращали. Смятение в его душе вызывали отец и мать. Он не мог разобраться до конца, что же происходит. Ему было хорошо вдвоем с отцом и вдвоем с матерью, а с обоими вместе - плохо. Обоих было жалко, но отца особенно. Леня стряхивал с себя эту тяжесть, уходя от них. Поэтому в школе, среди сверстников, он был веселый и беззаботный, а дома - серьезный и много старше своих десяти лет.
Делая вид, что спит, слушал он ночью разговор матери с отцом.
- Что же мне делать! Что мне делать! - как в бреду вскидывалась Мария. - Ну за что нам такое с Ленечкой! За что ты ребенка обездолил! Да есть ли сердце у тебя, есть ли у тебя сердце, или все в тебе фашисты убили?!
А отец плакал, и слезы его были для Лени ужас и мучение.
- Маруся, - говорил отец, - это Макухин сделал, гад, я и не знал! Маруся, да разве бы я мог, если бы знал, откуда эта водка!
- Ничему не верю, ничему! - металась Мария. - Ты не отец, ты не человек после этого - и что мне делать, что делать?..
- Ну поверь! В последний раз поверь, слышишь? Маруся, как я к тебе рвался, как ждал - вот приеду…
- А я как ждала?
- Никого никогда, кроме тебя…
- Чтоб этого Макухина не было здесь больше!
- Да я его сам видеть не могу!
- И водки этой проклятой - чтоб и не пахло!
- Да я о ней думать не могу после этого!
- Ох, как я хочу тебе верить! - сказала Мария. - Как хочу, ты бы знал! Господи!
Она обессилела и лежала как мертвая, протянув руки вдоль тела.
- Вот ты господа поминаешь, - вспомнился ей Фросин наставительный голос, - а ведь ты его без всякого соображения поминаешь. Просто от привычки. Это грех. Ты к нему сознательно обратись, лично, чтоб укрепил тебя.
- Отвяжись от меня! - в мыслях отвечала ей Мария нетерпеливо.
- Обратись, Мария, - убеждала Фрося. - Легче тебе будет свой крест нести.
- Не хочу крест нести. Хочу жить разумно, ясно, - отвечала Мария. Ну хорошо, пусть уж без счастья. Но покоя, покоя хоть капельку - можно?..
В конце месяца Леня Плещеев забежал после уроков в карточное бюро. Перед окошечком, где выдавали продуктовые карточки, стояла очередь.
- Кто последний? - спросил Леня и чинно занял место в хвосте.
- А, Леня Плещеев, - ласково сказала женщина в окошечке, когда очередь дошла до него. Ему пришлось подняться на цыпочки, чтобы расписаться в ведомости.
- Получай: мамины… папины… твои.
Новенькие карточки, все в цифрах и надписях, ложились перед Леней. На одних талонах было напечатано: "Хлеб". На других: "Сахар", "Жиры", "Мясо". Леня бережно сложил карточки и спрятал за пазуху.
Плещеев сидел в хибарке, чистил картошку. Он был трезвый, благодушный, и дело у него получалось ловко. Вбежал Леня.
- А, сынок, здоров.
- Пап, я карточки получил. У нас сбор отряда, ты отдай маме. Вот. Только спрячь хорошенько. Постой, я сам спрячу. - Леня положил карточки в карман отцовской гимнастерки и заколол булавкой. - Вот так не потеряешь.
- Ты поешь, - сказал Плещеев. - Там картошка в чугунке.
- Потом. Опаздываю… Тебе ничего не надо?
- Ничего. Беги, сынок.
Леня схватил из чугунка на плите картофелину и побежал, откусывая на ходу.
Под вечер того же дня Плещеев, Макухин и Ахрамович выходили из столовой, разговаривая. Они были сильно пьяны и склонны к откровенности.
- А я сам себе главный друг, - говорил Макухин, - потому что я на себя самого положиться могу полностью, а на других, даже на вас, - не полностью.
- Почему же на нас не полностью? - обиженно спрашивал Ахрамович.
- А я на себя не могу положиться, - сказал Плещеев. - Прежде мог, теперь не могу. Эх, Гришку бы мне, Гришку!
- Кто такой Гришка? - еще больше обиделся Ахрамович.
- Шалагин. Хороший человек - Гришка Шалагин.
- Чем же он такой хороший? - спросил Макухин.
- Всем хороший, - сказал Плещеев. - Ходит прямо, говорит весело. Дружили мы когда-то: я, он, покойный Прохоров Алеша… В чешуе как жар горя, тридцать три богатыря… Вам не понять!
- "Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет!" - запел вдруг во все горло Макухин, и Плещеев с Ахрамовичем подтянули.
Они проходили мимо школы. Распахнулась дверь, послышалась барабанная дробь, на улицу высыпали пионеры. Среди них был Леня. Он выбежал радостный и остановился, увидев отца, которого Ахрамович вел под руку.
- Всё гуляют, - вздохнув, как взрослый, сказал Павка Капустин.
А Леня испугался. Его испугала страшная догадка. Хотел броситься за отцом, окликнуть - но стыдно было перед ребятами. Он медленно пошел домой.
Мать уже пришла. Она рылась в постели на нарах. Подушки и все тряпье были разбросаны, и руки ее двигались судорожно-торопливо, как тогда, когда она искала на пепелище ящик с инструментами.
- Ты где до ночи ходишь? - напустилась она на Леню. И, не дожидаясь ответа: - Ты где дел карточки? - (Он молчал.) - Не получил?
- Получил.
- Так давай сюда. У тебя они?
Он стоял, не зная, что сказать.
- Леня! Где карточки?
- Я их положил куда-то, - сказал он.
- Куда?
- Я не помню.
Он отвернулся, чтоб не видеть ее глаз.
- Потерял?.. - спросила она шепотом. И села, - не держали ноги. Пот выступил каплями на лице.
- Без хлеба, - шептала она, - без ничего… целый месяц… - И вдруг громко: - Ничего ты не потерял, Ленечка. Неправда. Это опять злодей этот…
Пьяные голоса донеслись с улицы. Мария замолчала.
- А ты ее поставь на место, - говорил Макухин. - Чего она тебе, на самом деле, повернуться не дает!
- Да ну, боялся я ее! - отвечал Плещеев. - Пусть только попробует скандалить!
- Небось, когда ты ее в шляпах водил, она шелковая была, - подначивал Макухин.
- Пусть только!.. - хорохорился Плещеев.
- Ты все-таки не очень, - жалостно сказал Ахрамович. - Я считаю женщин мы жалеть должны и оберегать.
- Во-первых, - сказал Макухин, - там и твои были карточки. Государство тебе их выдало.
- Вот именно! - повысил голос Плещеев. - Мои кровные, начнем с этого…
Он толкнул дверь и ввалился в хибарку. Макухин и Ахрамович заглянули через его плечо и исчезли.
- Две мои были, верно? - спросил Плещеев. - Как хочу, так и распоряжаюсь.
- Дверь закрой, - безжизненно сказала Мария. - Выстудишь избу.
Леня закрыл дверь.
- Значит, так, - продолжал Плещеев, - человек все отдал - это хорошо, да, хорошо… А взять чего-нибудь для себя - моментально глаза колоть… Коли, на, коли, сколько хочешь, все равно ничего не видят. Видели когда-то.
- Ложись, - сказала Мария.
- Захочу - лягу, - сказал Плещеев, - а не захочу - не лягу. И ничего такого страшного нет. Скажешь там, что потеряла, - не могла потерять, что ли? Придумают, помогут… У нас не капиталистические джунгли, где человек человеку волк. У нас все за одного…
Он повалился на нары.
- И один за всех, - заключил он и всхрапнул. Мария и Леня сидели молча.
Они ехали в поезде дальнего следования.
С верхней полки Леня смотрел в окно. Плыл за окном снежный лес.
Снизу доносился до Лени голос матери, разговаривавшей с пассажирами.
- Вы поймите меня правильно, - говорила Мария. - Разве я от трудностей уезжаю? Сын не даст мне соврать: на какую хотите тяжелую работу - я первая. Я на трудности, как на дзот, грудью кидалась! Но с пьющим человеком существовать немыслимо, и тем более чтоб у вас на глазах страдал ребенок.
Настал вечер, в вагоне зажегся слабый свет. Леня все лежал на полке, глаза его блестели в полумраке. Внизу говорила мать:
- Ну что ж, у него пенсия, проживет. Если, конечно, не будет пропивать.
- Кроме пенсии уход требуется, - сказала старая женщина в очках.
- Вот пусть его приятели за ним и ухаживают, на которых он нас променял, - возразила Мария. - А моих сил нет больше этот воз везти. Должно же и мне что-то от жизни быть, господи!..
Но вот стихли разговоры. Вагон уснул. Леня привстал - рядом с ним, с краю, спала мать, подложив узелок под голову. Леня стал слезать с полки. Мария шевельнулась, спросила:
- Ты что?
- Я сейчас, - пробормотал он. И она опять уснула и не видела, как он взял свое пальтишко и шапку и оделся. Углем из ведра, что стояло в тамбуре, он написал на мешке, лежавшем возле матери: "Я ушол к папе", подумал и переделал "о" на "е". Кругом спали люди, и даже во сне лица у них были серьезные, напряженные, словно и сны их так же трудны были, как явь.