- Ну, я пошел к купцу Перцову, записался. А было дело в девятьсот пятом годе. Выдал мне деньгами десятку, пимы, полушубок, кушак и говорит: "Мы, говорит, должны батюшку-царя защищать". Я говорю: "Вполне согласен". Ну, ладно. Пропил я все до нитки, жду. А тут октябрь пришел, начались жидовские погромы. Ну и лафа была, можно сказать, рай: чего хочешь, того просишь. А маленько погодя всеобщий бунт установили. Стали студентов избивать и всех смутьянов. Говорит, это ничего, говорит, сам архирей благословил: "Бей в мою голову, и никаких". Говорит, так по святым книгам выходит. Ежели выходит - ладно. Вот мы в двадцатом октябре, значит, запалили театер да еще управление дорог в Томском-городе. А там смутьяны, забастовщики заперлись. Как который высунет башку, солдаты раз из ружей - так и кувырнется. А я, значит, в черной сотне. А народу целая площадь. "Ты иди, - говорит, - к углу, жди". Я подошел с дубинкой. А уж верхний этаж запылал, управление. Гляжу, лезет один дьявол по трубе из дома, как белка, по самому углу, спасается, потому - огонь. Я дубинку приподнял, жду, аж слюна прошибла, вот как жду. Только он на землю, я его кэ-эк хлобысну - и башка пополам, обнаковенно.
У Фомки глаза кровью налились, чашка в руках дрожала. Старик посмотрел на него в упор, качнул головою, сказал:
- А ведь ты, Фомка, сволочь.
Бродяга исподлобья стрельнул на него глазами и не ответил ничего.
Тихо стало. Артель насторожилась.
- А как же ты со временем, Фома Петрович, министеров-то снивергал? - не отставая, лез курносый и, осклабясь, подполз на корточках к бродяге. - Скажи, сделай милость, как? Ну, скажи скорее, как? Скажи…
Фомка вдруг хрипло засмеялся, точно глотку ему сдавило:
- Как? Да очень просто.
Он плюнул в горсть и со всей силы ударил надоедливого парня по зубам:
- Вот вроде этого.
"КОММУНИЯ"
Село Конево стоит в заповедном лесу. Место глухое, от города дальнее, народ в селе лохматый, темный, лесной народ.
Помещика Конева, бравого генерала, владельца этого места, еще до сих пор помнят зажившиеся на свете старики: крут был генерал, царство ему небесное, драл всех как сидоровых коз. Пришла свобода, пала барщина, а мужик долго еще чувствовал над своим хребтом барскую треххвостку и все рабское, что всосалось в кровь, передал по наследству своим сынам и внукам. Даже до последних дней, когда поднялась над Русью настоящая свобода, жители села Конева все чего-то побаивались, все норовили по старинке жить, новому не доверяли - опять, мол, обернется на старое, - пугались всякого окрика, чуть что - марш в свою нору, и шабаш!
Правда, и среди них были люди кряжистые, хозяева самосильные. Взять хотя бы семейство Туляевых, их пять братанов, один к одному, рыжебородые, кудластые, косая сажень в плечах. А главное - очень широки у всех братанов глотки, и голос - что труба, гаркнут на сходе, так тому и быть, - кривда, правда, обида ли кому - все равно: мир молчит, терпит.
Да и как не терпеть, надо до конца терпеть, про это самое и батюшка, отец Павел, каждое воскресенье говорит: "Кто терпит, тот рай господень унаследует".
Ну, и терпели мужики.
А эти горлопаны, братейники Туляевы, ежели и забрали себе самые лучшие участки, ежели и поделили не по правде сенокос - пускай! - им же, обормотам, худо будет: сдохнут - пожалуйте-ка в кромешный ад, на вольную ваканцию живыми руками горячее уголье таскать.
* * *
Пришла несусветимая война, немчура с французинкой супротив России руку подняли, и всех пятерых братанов Туляевых, один по одному, угнали воевать. Больше полсела тогда угнали, лишь старичье да самый зеленый молодняк остались при земле, Ну, что ж: воевать так воевать. Вот весточки полетели с фронта: тот убит, тот ранен, у этого глаза лопнули от чертовых душистых каких-то, сказывают, газов. Вой по деревне, плач. Хорошо еще, что отец Павел неусыпно вразумляет: "Убиенных - в рай", но все ж таки тяжко было - в, каждой избе несчастье, бабы из черных платков с белыми каймами не выходят. Только у Туляевых старики и молодухи не печалуются, не вздыхают: видно, краснорожих братанов ни штык, ни пуля не берет.
А на поверку оказалось вот что: братаны и пороху-то не понюхали, а сразу, как на спозицию пришли, единым духом записались в дезертиры, да и лататы: ищи-свищи ветра в поле, до свиданья вам!
Это уже потом все обнаружилось, когда революция пришла. Вернулись после войны односельчане - кто на деревяшке, кто без руки, с пустым рукавом, - да и объявили про братанов:
- Дезертиры. Мазурики… Ужо-ко мы их!..
* * *
А время своим чередом шло. В селе Коневе все честь честью: новые права установили, солдаты разъясняют все по правде, лес поделили, барский дом сожгли. Ах, сад? Яблоньки?.. Руби, ребята, топором! Ну, словом, все по-настоящему, везде комитеты, митинги, очень хорошо.
И, говорят, в Питере новое правительство сидит: генерал Керенский, князь Львов, еще какие-то правильные господа, все из бар да из князей, очень даже замечательные, и простому народу заступники. Ха-ха!.. А сам государь-император будто бы в Литовский замок угодил. Ха-ха-ха!.. Вот так раз! Отец Павел ни гугу, никакого разъяснения, только и всего, что красный флаг прибил на крышу, а тихомолком все же таки старикам нашептывал:
- Годи, крещеные… все обернется по старинке… А смутьянов так взъерепенят, что…
Шептал он тихо, тайно, но все село вскоре расслышало и забоялось поповских слов: а вдруг да ежели?.. Ое-ей!.. Даже молодяжник присмирел - опять барская треххвостка вспомнилась: а вдруг да ежели…
Но вот святки подходили, и к самому празднику объявились все пятеро братанов Туляевых. Чаев, сахаров наволокли, всяких штук: щикатулки, кувшинчики, ложки - все из серебра, из золота, - часы, перстни с каменьем самоцветным. А сами, как быки, один другого глаже.
- Ну, каково повоевали, братцы? - спросили их на сходе мужики.
А молодняжник сразу закричал:
- Дезертиры, мазурики!.. Вон из нашего села!..
И прочие пристали, зашумел сход, - того гляди, зубы братанам выбьют.
- Не желаем!.. Вон!..
Тогда братаны, как медведи, на дыбы:
- Ах, вон?.. Благодарим покорно… Да мы вас!.. Единым духом! Контрреволюцию пускать? А?!
- Как так? Что вы, ошалели?.. У нас комитеты, митинги…
- Комитеты?.. Тьфу, ваши комитеты! В три шеи комитеты!
- Как так? - закипятился молодяжник. - Вы, значит, за царя?
- Кто - мы?! - вскочили Туляевы и рты ощерили. - Да знаете ли, кто мы такие?
- Знаем… Малодеры…
Тут старший братан как тряхнет бородой да топнет:
- Замолчь!! - Так в ушах у всех и зазвенело, смолкли все.
А потом тихим голосом:
- Товарищи, - говорит. - Вот что, товарищи… Мы все пятеро, то есть все единоутробные братья - окончательные большевики… И будем мы в своем родном селе, скажем к примеру, в Коневе, настоящие порядки наводить, чтобы как в столице, так вопче и у нас… Будет теперича у нас не Конево, а Коммуния. Кто супротив Коммунии, прошу поднять руку! Вот мы посмотрим, кто против Коммунии идет… Мы па-а-смотрим!..
А сам кивнул головой да пальцем возле носу грозно так, ни дать ни взять исправник.
- Значит, все под Коммунию подписываетесь? Согласны?
- Согласны… Чего тут толковать, - сказал за всех старый старичонка Тихон. - Так, что ли, братцы?
- Так, так… Согласны, - забубнил сход. - Только сделайте разъяснение, кака така Коммуния? Впервой слышим.
Тогда братаны разъяснили по всем статьям. Перво-наперво, чтоб не было никаких бедных, а все богатые; вторым делом - все общее, и разные прочие, тому подобные мысли.
Ну, богатеям это шибко не по нраву, стали возражать.
- Тоись, как все общее? - спросил дядя Прохор, мельник-богатей.
- А очень просто, - сказал старший братан. - У тебя сколько лошадей?
- Три.
- Две для бедняков, для неимущих… Таким же манером и коров, и овец… Иначе к стенке…
- Тоись, как к стенке?
- А очень просто, - сказал старшой Туляев да на прицел винтовку прямо Прохору в лоб.
- Краул!.. Братцы!.. Чего он, мазурик, а?!
Однако все обошлось честь честью, только постращал.