- В карты, говорю, не играю, а угощенье выставить нам все одно, что раз плюнуть… Отрекаетесь ли от царя?..
- Да уже отречемся!.. Только послаще угости…
- Эй, солдат! - крикнул я товарищу солдату. - Орудуй! Живой рукой… А завтра мы всерьез разовьем всю программу, - и выдал ему субсидию средств.
ВЕСЕЛЫЙ БРОДЯГА
Фомка - дюжий, косоватый мужик. Когда он попадал на работу, где молодые бабы, он бороду подстригал в виде лопатки или брился, оставляя лишь рыжие усы. В таежном же безлюдном месте отпускал красно-рыжую бородищу и был тогда похож на сбившегося с панталыку кержацкого попа. И голос его менялся. Бритый, с девками говорил сладким масляным тенорком, глазом косил мало, стараясь поочередно умеючи прищуриться; с бабами - борода лопаткой - разговаривал покрепче, глазом косил больше, молол напрямки, без обиняков - бабы хохотали… А в тайге, весь бородатый, словно лесовик, говорил толсто, по-медвежьи, и глаза его смотрели друг на друга.
Фомка не дурак выпить, во хмелю любил поколобродить и, когда живал по городам, всегда попадал в часть. Впрочем, худого он не делал, ценил вольную жизнь, шатался из села в село, из города в город, истоптал кривыми ногами всю Сибирь. В артели его побаивались, но любили за веселый нрав, за прибаутки.
* * *
Сидели вокруг костра, поглядывали на Фомку ожидательно: да когда же он, черт, заговорит? А черт все еще ухмылялся, и подмигивал, и разжигал.
Поворошил костер жердиной, посмотрел за реку, где чернела мрачная тайга, покрутил обеими руками усы…
- Ну, уж ладно: расскажу, как я министеров опровергал. Раз я нажрался пьяный, иду по городу да ору во всю мочь, вроде как скубент: "Не надо мне министеров!" А почему такое? А очень просто. Сейчас. Только дайте, братцы, курнуть.
Курносый парень из артели согнул козью ножку, смачно облизал ее и уважительно поднес бродяге.
- Рассчитался я осенью на корчеподъемке и получил всего шесть рублев, чик-в-чик. Пришел с этим капиталом в Томской, стал работу искать. Искал-искал - нету. Ах, ерш те в бок! Оно, конечно, без работы лестно - лежи на боку, поплевывай, вроде как игумен, ну, это в Томском трудно, потому соблазны: придешь в обжорный ряд, тут тебе печенка, тут селезенка, там рубцы, здесь огурцы, а то глядишь - пельмени тетя продает, четвертак сотня. Сама на корчаге с горячим угольем сидит, зад греет, а под подолом вот этакая оказия с водкой приготовлена. Хлопнешь на размер души, грибком закусишь да сотню пельменей-то и оплетешь, вот и барин…
Артель смеялась.
Фомка мрачно на всех посматривал.
- Ну, так вот… - продолжал он. - Живу это я, значит, в Иркутском…
- Стой, в каком Иркутском? В Томском! - закричали все.
- Тоись как в Томском, ежели в Иркутском? В Томском особь статья, а то в Иркутском. Вот уж верно, я там объелся на пасхе у купца. А все из-за стряпки. Красивая бабочка была, малина, а с хитринкой. Вот она и зачала меня потчевать. Сначала студень подала. А я в кучерах жил, за пост-то отощал, у купца строго. Ну, поели. После того - щи. Приналег я и на щи, грешным делом. А она кашу пшенную тащит с маслом. Поел я каши, стал из-за стола вылазить А она мне: "Постой, пироги подам". Ах ты, батюшки, а мне уж и есть не во что. "Чего ж ты, - кричу, - не упредила?" Ну, съел я две доли пирога - уж очень сдобен был, с осетриной. Поел да за кресты. "Стой, куда ты? А нешто курицы не хочешь?" Я на нее: "Ах ты, песова баба, опять не упредила?!" - "А почем я, говорит, знаю. Ты бы всего, говорит, помаленьку трескал". Я опять за стол, как же это так: курицы не поесть. Ну, вижу - свет из глаз. А все чавкаю, все-таки редко такой обед. Опояску снял, гашник распустил, терплю. Да уж кое-как из-за стола выполз. Только крест занес, а она: "Стой, куда ты?| Разве киселя не хочешь?" - "Какой кисель-то, будь ты проклята совсем?!" - "Из облепихи, сладкий с молочком". - "Дыть не вынесу! Лешая ты этакая, полудурок. А ежели округовею да посуду бить начну?" - "Не хошь - не жри". Подумал я, подумал. "Давай, ведьмина дочь!" Как покрыл я все это киселем, гляжу - уж вздохнуть не могу. Батюшки мои светы, как быть? Господи, не приведи без покаяния. Пал я прямо на карачки и пополз обнаковенно вон. А она, яга, хохочет.
- Ну, как же ты, - не утерпел курносый, - отдышался все-таки?
- Отдышался, брат. Ох, отдышался. А главное, жернов помог.
- Как так жернов?
- О-о, жернов в этих делах первое средствие. В сенцах у нас жернов большущий стоял. У хозяина-то мельница была, крупчатку драли. Вот я навалился, значит, брюхом-то на жернов, да и ну взад-вперед возить. В пот меня вдарило. Ничего, вожу. До петухов, почитай, вожгался. Дак - верите ли, - хозяин гостей привел для усмотренья. Хохочут, выпимши. Знамо, народ богатый, им што, им ничего, привычны. Они сызмальства въелись. Ни один не обожравшись, только пьяные. Один даже красненькую подарил. И что ж, ребята, ведь размолол я на жернове нутро-то. Ну, ударило меня тогды в сон. И снились мне все кобели. Подойдет быдто к моему рылу, ногу подымет, да и прочь.
Все дружно захохотали. Артель пильщиков была большая, веселая, человек пятнадцать, наполовину молодежь. Лежали на боку возле костра, покуривали; курносый придвинулся вплотную к Фомке и, прерывая хохотом чуть не каждое слово, глядел ему в рот. Сутулый старик кипятил в котле кирпичный чай. Надвигалась ночь, небо вызвездило, из-за тайги всплывал рогатый месяц. От горы нарезанных дров несло пахучим хвойным духом.
Курносый спросил:
- Ну, а как же, Фома Петрович, министеры-то?.
- Какие министеры? - уставился на него удивленно Фома.
- Как какие? Как ты их снивергал-то?
- A-а… ну-ну… на чем я остановился-то?
- На бабе, Фома Петрович, - услужливым тенорком, еле сдерживая смех, подсказал курносый. - Как она, со временем, на горячих угольях сидит.
- Ах, да, - почесал за ухом Фомка. - Вот, значит, она сидит и сидит. День сидит, другой сидит, встанет, постоит да опять сядет. А ведь я, робяты, забыл, про что сказывал-то, - Фомка сгреб в горсть рыжую свою бородищу и уставился косым глазом на старика. - Дайка, дедка, винца чуток.
- На, выпей, - подал старик чашку.
Фомка хлопнул, тряхнул головой, понюхал корку хлеба.
- Ну, дык вот, вспомнил. Получил я, значит, расчет на корчеподъемке и прибыл, значит, в Челябу.
- Как, в Челябу? - смеясь, закричал курносый. - В Томско, ведь!
- Хоть в Челябу, хоть в Томско, мне все едино. Приехал да все деньги-то и профинтил. Поплелся кой-как не знамо куда. И понеси меня нелегкая на гору, по откосу лезть. А гора высоченная, а на самом гребешке - беседка для прогулок. Вскарабкался на самый верх да тут и растянулся у обрыва. Гляжу, рогастый черт ко мне по откосу ползет, цап мою шапку да бежать. Я за ним. Он под гору - я за ним. Да с откоса-то разов пятнадцать, братцы мои, перекувылился, в башке сразу страшное головокружение сделалось, не знай, где и сижу-то.
Курносый парень гыгыкал, скаля белые зубы; артель глядела в огонь.
- Ну, очухался это я, вылез из крапивы и пошел прямо вдоль. Ах, думаю, ведь без шапки-то холодно. Подхожу к казенному дому, залез на выступ, окошко раскрыто, да и лег, обнаковенно, брюхом на подоконник. Гляжу, швейцар стоит. Я ему и говорю: "Дай шапку, пожалуйста". - "Нету". - "А звона, - говорю, - три шапки с кокардой висят, дай". Тут из-за лестницы какой-то посмелей выходит, подошел: "Проходи-ка со Христом, а то в комнаты упадешь". Да как кулачищем по лбу стрелит, я моментально упал с окна на улицу. Схватил кирпич да кирпичом в окно. А ко мне городовой- шасть. "Ты чего орешь?" - "Я ничего, я смирный, у меня черт шапку скрал". - "Шапку? В часть!" И забрали меня, значит, под шары. Да там по морде, всего расхвостали. Плакал я тогда. А почему же? Шапки жаль, новая.
- Все, что ли? - спросил старик и подал еще водки. - На-ка вот. Да соври потолще что-нибудь.
Фомка выпил, посмотрел на сутулую спину старика, разливавшего чай, и обиженно сказал:
- Пошто соври! Это быль.
Бродяга хмелел, волосы лезли на глаза.
- А что же дале-то? - нетерпеливо крикнул курносый парень.
- Дале не было, было ближе, - поднял на него Фомка осоловелые глаза. - Сижу это я в чайной в Томском - есть такой трактир "Нарым", хороший трактир, - там вся шпана. А возле меня человек, вроде как на легавых. Он и говорит: "Ты, я знаю, можешь звонко кенарем кричать. Вот в воскресенье народ с красным флагом пойдет. Можешь ежели?" - "Завсегда могу, только укажи, что кричать". - "Долой самодержавие". Я как гаркну на весь "Нарым", глотку попробовать. "Что ты, черт, заберут ведь!" - "Никого, - говору, - не боюсь я", - да опять.
Артель насторожилась, смех кончился. Только курносый по-прежнему скалил зубы.
- Ну-ну! Ишь ты.
- Ну, в воскресенье, значит, ходили с флагом. Только я заорал, обнаковенно, изо всех кишок, вдруг на нас городаши на конях: "Расходись, расходись!" Да как начали всех лупцевать. А тут выстрел. Я бежать. А городаш подскакал, хвать мне вострой саблей по башке.
- Ссек?! - изумленно ударил курносый ладонями по бедрам.
- Ссек. Тут я и закаялся самодержавие кричать, - сказал Фомка, хлюпая из деревянной чашки чай. - Ну его к корове на рога, это самое самодержавие, язви его… И говорит тут мне добрый человек: "Иди-ка, грит, ты в русский народ, шайка такая есть, черная, грит, сотня"…