ПОРТРЕТ
Было дело в голодный год. А сам я - мастер по церковному цеху, святых рисовал, то есть живописец. Как ударил голод, тут уже некогда угодников мазать, да и негде: даже попы нуждаться стали.
И вот пришла мне в голову идея:
- А поезжай-ка ты, Семушкин, по деревням, - внушаю сам себе, - будешь с богатых мужиков морды малевать.
В четырех селах ни хрена не вышло, в пятом - клюнуло. Кулачок замечательный там жил, бывший торгаш, страсть богатый, черт.
- Ладно, - говорит, - рисуй, по очереди всех: меня, Матрену, Акульку, Мишку. Потому - по-благородному желаю жить: чтобы все на стенках висели, форменно, да.
Стали торговаться Я по пуду муки за портрет прошу и по три десятка яиц. Он говорит: пиши за харч, жрать будешь и - довольно.
- Это грабеж, - говорю ему, - вы, гражданин, искусство не цените. Вы, гражданин, не знаете, что знаменитый художник Репин по три тысячи золотом за портрет берет.
- Начхать мне на твоего Репина! Он - Репин, а я- Огурцов. А не хошь, как хошь. Забирай струмент и - дальше.
И стал я его, сукина сына, писать. Жарища стояла адова, то есть такая жара - шесть собак на деревне очумело. Я посадил его, подлеца, у ворот, на самый солнцепек и велел волчью шубу с шапкой надеть.
- Пошто! Рисуй в красной рубахе, при часах.
- Нет, - говорю, - в шубе солиднее, богаче. Все вельможи в шубах пишутся. Даже Никола-зимний на иконе и тот в рукавицах.
Он сидит, пот градом с него, а я, конечно, в холодок устроился. Разглядываю его, а он пыхтит: тучный, дьявол, жирный.
- Что же ты, живописец, не малюешь?
- Я физиономию вашу изучаю, очень величественная у вас физиономия, как у воеводы.
Он бороду огладил, приосанился. Я ему:
- Нет, Митрий Титыч, шевелиться нельзя.
- Ну?! Неужто нельзя?.. А меня клоп кусает.
- И разговаривать нельзя. И мигать нельзя: кривой будете, вроде урода. Замрите, начинаю, - и стал подмалевывать.
А в это время муха ему на нос и уселась. Он глаза перекосил, носом дергает, а в душе, вижу, ругает муху, ну прямо живьем сожрал бы ее, а нельзя.
Я говорю:
- Пожалуйста, не обращайте на нее внимания: поползает, поползает да улетит. А то портрет испортите, снова придется.
Гляжу - он губы скривил чуть-чуть и подувает на муху с левого угла. А муха оказалась нежной, не любит ветерок, взяла да поползла на правый глаз. Мужик моргнул, да лапищей как хлопнет. Муха и душу богу отдала.
- Ну вот, - сказал я, - портрет испорчен. Снова.
- Господин живописец, - взмолился он, - нельзя ли в холодок? Шибко жарко, сомлел я весь, и глазам очень трудно на солнышко глядеть.
- Нет, нет, - сказал я, - замрите окончательно.
Часика через три я объявил перерыв. Мужик бегом к пруду, шапку на дороге бросил, шубу на дороге бросил.
- Мишка, подбирай! - и, не стыдясь баб, оголился да ну, как тюлень, нырять, ныряет да гогочет.
Как пришел он в чувство, за обед сели. Я ем да думаю: "Я те, анафеме, покажу, как сквалыжничать, ты у меня взвоешь".
- А много ли возьмешь, живописец, ежели без шапки? - спросил Огурцов.
- Два пуда, меньше не возьму. Снова писать придется.
- Да ведь ты пуд просил?
- Меньше двух пудов не могу. В шапке ежели - пуд. Не желаете, тогда до свидания. Я художник самый знаменитый. Меня даже в Москве каждая собака знает.
- Патрет мне шибко нравится, - сказал Огурцов. - А я тебя не выпущу. Ежели сбежать надумаешь, на коне догоню, раз ты знаменитый. Так и быть, рисуй простоволосым, без шапки.
После обеда хозяин выпил одиннадцать стаканов чаю, надел шубу, перекрестился и пошел.
- Идем, что ли, черт тебя задави совсем. Только ты не серчай на меня, голубок…
Жара была еще сильней. Хозяин шел к стулу, как к виселице. Я разрешил ему говорить за десяток яиц… Говорил он, говорил, болтал, болтал, а пот так и течет с него: шуба волчья, теплая, сам же он, повторяю, тучный.
- Вот до чего упарился… Аж в сапогах жмыхает.
- Ничего, - говорю, - терпите.
- Да долго ли терпеть-то?.. Аж пар из-за голенища валит… Аж дышать тяжко… фу-у-у…
Через час у него кровь из носу пошла. Через два часа он вдруг побелел, простонал:
- Кваску ба… - и упал.
Я только написал одну голову. Сходство поразительное, даже сам я удивился. На другой день хозяин отлежался, говорит:
- Дюже правильно личность обозначил. Приятно. А сколько возьмешь, ежели без шубы? А то жарко очень…
- Дорого, - говорю, - пять пудов.
Он ощетинился весь, хотел ударить меня по уху, однако пошел, пошептался с хозяйкой, вышел, сказал:
- Рисуй, сволочь!
Я потребовал плату вперед, посадил брюхана в холодок - в красной рубахе он, при часах, с медалью - и стал со всем старанием писать.
Словом, окончилось все хорошо. Прожил я у кулака два месяца. Мучицы заработал и деньжат.
На прощанье кулак сказал:
- А ты все-таки - жулик… Ловко нагрел меня.
Я ответил:
- Другой раз не жадничайте… Вы - человек богатый.
Дома же обнаружил я, что он, проклятая сквалыга, в муку порядочно-таки песку подсыпал.
"СУЖЕТ"
Солнце только что село, и грудастые редкие облака были обложены потухавшими углями. Помигивали, покачиваясь на воде, бледные огоньки бакенов. С носу доносилось:
- Шесть с половино-о-й… Семь… Одна вода!
Отбойный маленький свисток с капитанского мостика, и голос смолк. Внизу, на корме, стоял, перегнувшись через барьер, длинный, тощий человек в купеческом картузе и смотрел в убегающую из-под колес воду. Щеки его бледны и впалы; желтенькая козья бороденка и бойкие, с прищуром, глаза. Он любит поговорить, голос его тенористый, женский, но возле никого нет, и он ведет разговор с водой.
- Все-таки пароходишко наш прытко бежит. Завтра и Нижний. Налаживают по тихости. А ведь гляди - наладят. Истинный бог, наладят. В прошлом году совсем мертво было. Даже чаек и тех не встретишь. А теперича гляди, как вьются, ишь, ишь… Отчего же это даже чаек не было? Да как вам сказать? Полагаю - от режиму. Ведь не всякая тварь любит режим. Так же касаемо и птиц. Эвота от режиму в нашем городишке ни одного голубя не осталось. Сначала говорили, как это возможно кушать: дух свят. А как настоящий-то режим пришел, так не то что голубей, галок-то всех сожрали, не взирая, дух там али не дух.
Он помолчал, вздохнул, снял картуз и перекрестился. Потом оглянулся, поднял голову, и глаза его остеклели.
- Ба-ба-ба! Господи помилуй!! - истерично крикнул он и в страхе сел на сложенный у лебедки аркан. Сверху пристально глядел на него огромный человек с короткой и толстой, как у вола, шеей.
- Евсей Кузьмич, ты? - весь дрожа, спросил тощий.
- Я самый. А это, Михрюков, ты, кажись? - густо рявкнул великан.
- Так и есть… я, я, я… - торопливо выдохнул из себя тощий и приподнялся. - Господи, а я тебя в поминанье вписал - раба божия, новопреставленного борца Евсея из убиенных. Истинный бог. Панихиду служил два раза. Ведь тебя же расстреляли…
- Когда?
- Как - когда? Неужто не помнишь? - вскричал тоненько тощий и, все еще дрожа, перекрестился. - Да в третьем годе.
- Ну? - улыбнулся великан.
- Истинный бог. Твой родной племянник сказывал.
- Врет.
- Ну? - удивился тощий. - Неужто врет? Вот стервец какой, скажи, пожалуйста. Значит, жив? Ну, слава богу, слава богу. Постой, я залезу к тебе, - засовался он и побежал. - Ах, Евсей Кузьмич, ах, ах… Ну, и Евсей Кузьмич… Жив!..
Великан был в чесучовой рубахе, бритый, гладко остриженный, скуластый, и ручищи возле плеч - как самовары.
- Ну, здравствуй, Михрюков, - пошел он к запыхавшемуся тощему навстречу.
- Стой, - крикнул тот. - Нет, ей-богу, ты?
Великан с хохотом схватил его за длинные сухие ноги, перекинул через плечо, как пустой мешок, и потащил.