Зачем нужна была та, другая, когда ты у меня такая моя, такая любящая и любимая? Зачем нужна была та, другая, - я этого никогда не смогу объяснить. Я этого не знаю. Нет, я не думал о той, другой, не сравнивал тебя и ее, нет. Лишь где-то на дне души иногда поворачивался сосущий червячок, и только когда он поворачивался, только тогда я вспоминал о той, другой, но для того лишь, чтобы снова сказать себе, что ты лучше, красивее, совершеннее и что я люблю только тебя.
Мы спали долго, и спали бы еще, если бы нас не разбудила Маша, и мы были счастливы в то утро, мы с тобой и Маша, и нам казалось, что мы будем счастливы всегда.
Казалось, что счастливы…
После обеда, когда Маша отправилась отдыхать в свою кроватку, а ты стала мыть на кухне посуду, я заметил у тебя на руке повыше локтя несколько синяков. Я взял тебя за локоть, повернул к свету и отчетливо увидел три темных кружка, напоминающих отпечатки пальцев. Ты вначале как будто ничего не поняла, а потом, словно спохватившись, резко отстранила мою руку.
- Что это у тебя за синяки? - спросил я и почувствовал, как противно защемило сердце.
Я пристально посмотрел на тебя.
- Какие синяки? - сказала ты. - Ах, эти, на руке…
- А где еще? - сказал я. - У тебя еще есть синяки?
- Ну и дурак, - сказала ты. - Ты постой в очередях в детском магазине, тогда узнаешь, какие синяки и где. Ты что подумал?
Теперь ты пристально посмотрела на меня. Почти так, как вчера, но уже без страха увидеть что-то очень неприятное для себя. Наоборот. Ты желала увидеть все. Ты хотела знать правду.
- Что молчишь?
- Что-то я прежде не замечал у тебя синяков, - пробормотал я. - Ты ведь, кажется, не первый год ходишь в детский…
- Нет, ты это серьезно? - будто даже обрадовалась ты и что-то подумала про себя.
- Что серьезно? Почему у тебя отпечатки пальцев на руке? Кто тебя хватал за руку?
- Нет, ты серьезно? - Ты все более смягчалась, добрела и в то же время продолжала пытливо прощупывать меня взглядом и что-то обдумывать про себя.
- Тебя что - из очереди, что ли, вытаскивали за руку? Ты без очереди лезла? - спросил я. Я хоть и успокаивался понемногу, видя, что мои вопросы не волнуют тебя, но хотелось, чтобы ты до конца рассеяла сомнения. - Ну что же ты? Объясни!
- Да что ты привязался с этими синяками? - сказала ты. - Откуда я знаю, как мне поставили их? У меня и на ноге синяк и на боку; такая кожа, будто не знаешь. Дотронься, и пятно. Почему ты раньше не придавал этому значения?
- Да нет, - сказал я совершенно искренне, - ведь на руке-то явно отпечатки пальцев. Так никогда не было.
Словно тень какая-то вдруг опустилась на твое лицо. Ты пронзительно, быстро, насквозь взглянула на меня. При этом усилием воли ты подавила страх перед тем, что могла увидеть. Ты хотела увидеть правду.
- Слушай, - сказала ты, - ты никого не завел себе на юге?
Может быть, ты и увидела бы все, во всяком случае, обязательно заметила бы мое смущение, волнение, смятение - хоть в небольшой степени, но меня всерьез занимали отпечатки пальцев, синие, крупные следы пальцев на твоей руке, и поэтому ты не смогла увидеть правду.
- Почему ты об этом спрашиваешь? У тебя есть какие-нибудь основания подозревать меня в неверности? - очень естественно сказал я.
- Нет, но ты сам ведешь себя как-то подозрительно. До этого никогда не обращал внимания на синяки, а теперь придрался. Ты знаешь, тот, кто плохо думает о других, сам должен быть не чист.
- Не знаю я такого правила. У тебя на руке следы пальцев, кто-то тебя хватал или держал - вот я и спросил. А ты вместо того, чтобы объяснить, что и как, задаешь встречный вопрос.
- Ну, знаешь, - сказала ты, ставя вымытую посуду в шкаф, - пока ревновать ты меня не можешь. Во-первых, мне это не нужно (тут ты чуть покраснела и смешалась), - и никогда нужно не было, а во-вторых, ты что же думаешь - у меня на руках ребенок, дом, магазины, готовка, и я, по-твоему, могу еще думать о каких-то глупостях? Чего это тебе в голову взбрело? Мне это не нравится.
- Ладно, все, - сказал я. - Какой-то дурацкий разговор. Ты допрашиваешь меня, я тебя. Ладно, кончим. В кино сходим?
Ты клюнула на эту удочку. Я так понимаю, что и тебе тяжел был этот разговор, тяжело даже помыслить, что я мог бы сделать то, что сделал. И ты согласилась со мной. Ты сказала:
- Надеюсь, ты меня одну не заставишь везти Машу к родителям?
- Ну что ты, - сказал я. - Я с удовольствием поеду вместе. Иди переодевайся пока…
Все-таки в глубине души меня угнетало, что я могу так естественно лгать: я как-то был более высокого мнения о себе. А возможно, я лгал и не очень естественно. Потому что ты, я видел это, до конца не успокаивалась.
Вся надежда была только на время: пройдут дни, недели, месяцы, и забудется то, что случилось со мной в Сочи; забуду об этом я, и перестанешь волноваться ты.
И верно. Пошли дни, недели, и стало бледнеть в памяти и в сердце то, что было. Сказано же: с глаз долой - из сердца вон. Я вернулся на работу, вскоре мы получили разрешение от начальника КБ заняться обоснованием Вадькиного предложения, и все стало хорошо, привычно, все как будто по-прежнему.
Как будто. До того проклятого вечера.
3
В тот промозглый декабрьский вечер, добираясь от метро пешком, я сильно продрог и, когда вошел в дом, первым делом зажег газ и поставил на конфорку чайник. Тебя с Машей не было, я решил, что вы гуляете во дворе, и, не дожидаясь вашего возвращения, напился чаю, принял таблетку кальцекса и лег на диван, укрыв ноги лыжной курткой. Вероятно, я вздремнул, потому что не слышал, как ты отпирала дверь, хотя мне кажется, что я не засыпал ни на минуту, даже не закрывал глаза. Ты включила в комнате свет, и только в этот момент я заметил, что ты здесь. Ты стояла в проеме двери и смотрела в мою сторону - в резком свете трехсотсвечовой люстры. Я взглянул на тебя. Было что-то странное в твоей позе, в твоей фигуре, остановившейся посреди двери, в этом внезапном и резком твоем появлении. Я еще ни о чем не догадывался, но сердце неприятно екнуло, и я спросил тебя:
- А где Маша? Что стряслось?
- Машу я отвезла к бабушке, - ответила ты удивительно ровным, небывало ровным, почти незнакомым голосом, прошла и села на диван у моих ног.
Я отодвинул ноги к стене, и мне почему-то не захотелось спрашивать, зачем ты отвезла Машу к бабушке. Я еще надеялся, что ничего такого нет и ты мне все объяснишь. Я от волнения закрыл глаза.
- Валера, - услышал я в ту же минуту твой ровный, даже будто ласковый, потрясающе спокойный голос, - Валера, она кто, эта Нина Березина?
- Нина? - сказал я, не открывая глаз. - Экономист-плановик. А что? Она моя землячка.
- Я не об этом спрашиваю, - сказала ты по-прежнему преувеличенно спокойно, и я прекрасно понимал, что не об этом: ты меня спрашивала, что у меня было с этой Ниной; даже не так: было ли это у меня с Ниной - вот ты о чем, по сути, спрашивала меня, и я это прекрасно понимал.
И я понимал, что лгать нельзя; я понимал, что солгать не удастся; ты сейчас заметишь малейшую фальшь, и эта моя фальшь погубит все.
- У меня с ней ничего не было, - быстро сказал я, открыл глаза и сел, спустив ноги на пол.
- Валера, ты, может быть, сам все расскажешь? Мало ли ведь что бывает в жизни, тем более юг, санаторий? - сказала ты, все еще притворяясь, но голос уже выдавал тебя: была в нем глубоко запрятанная, едва сдерживаемая дрожь.
И тут я увидел, что ты бледная, тщательно причесанная и одетая: ты была в том самом костюме, который был на тебе, когда я вернулся с юга.
- Я тебе не изменял, - быстро сказал я.
О, как бы много я дал за то, чтобы это была правда! Если бы это была правда!..
Вероятно, я вел бы себя как-то иначе, говорил бы что-то другое, если бы это была правда, что я тебе не изменял. И ты это чувствовала. Но это было слишком страшно - знать все. И ты невольно сама пришла мне на помощь. Я так тебя понимаю: в ту минуту у тебя не хватило мужества узнать все.
- На, читай! - сказала ты, открыла свою сумочку и бросила мне на колени письмо.
Не знаю, не знаю, не знаю. До сих пор не знаю, не могу удовлетворительно объяснить себе, зачем она так написала… "Обнимаю, люблю, тоскую". Только эти три слова в конце и говорили о наших отношениях - в конце этого, в общем, милого, товарищеского письма.
Пока я читал, я чувствовал на себе твой требовательный, скорбный, любящий и ненавидящий взгляд. Я читал, давясь словами, половины не понимая - понимая только, что в этих словах ничего такого нет. И вот конец: "Обнимаю, люблю, тоскую".
Если бы такое письмо получил действительно ни в чем не повинный человек, он, наверно, рассмеялся бы, пошутил, может быть, даже немножко нос задрал перед женой: вот, мол, влюбляются в меня…
- Не понимаю, черт знает, - сказал я довольно жалко.
- Нет, не черт! - закричала вдруг ты. - А на конверте что? "Лично". И без обратного адреса. Одна неразборчивая завитушка. Шлюха - твоя землячка, вот она кто! Бессовестная шлюха! И ты…
- Постой. Ты специально отвезла Машу, чтобы поругаться?
- Специально!
- Постой… - Я почувствовал некоторое облегчение; я почувствовал, что мне есть за что ухватиться. - Она порядочная женщина, девушка вернее, - сказал я и густо покраснел.
Заметила ли ты, что я покраснел? Возможно, и не заметила, не успела: я вскочил и побежал в переднюю и стал рыться в карманах пальто, якобы разыскивая сигареты (сигареты, как обычно, лежали у меня в правом кармане брюк). Когда, закурив, я вернулся, ты стояла у стола и нервно похлопывала по его краю письмом, свернутым в трубку.
- Не надо прежде всего делать из мухи слона, - сказал я.