Вечером пришел Саша; Катя слышала, как они с тетей Полей на кухне считали вполголоса:
- На питание… За квартиру… За электричество… Ботинки починить… На трамвай - в институт и обратно - тридцать копеек в день…
Они занимались Катиным бюджетом. Жизнь оборачивалась множеством забот. Беспечные дни миновали. Оказывается, тридцать копеек на трамвай это расход, тридцать копеек нужно заработать…
Катя заснула тяжелым сном, ей приснилось кладбище, мокрые от дождя кресты, месиво грязи вокруг черной могилы, куда опускают гроб… Во сне Катя стонала и плакала. Утром ей сказали, что звонила Наташа Штейнбух, просила Катю позвонить ей, как проснется; Катя не по звонила. Днем зашел Юра Смолян, сокурсник, - Катя велела тете Поле сказать ему, что нездорова, повидаться не может, выздоровеет - сама придет в институт. Она не знала, как ей держаться со старыми товарищами; той избалованной, гордой, победоносной капризницы, какой она была несколько дней назад, больше не было; а новая Катя еще не родилась.
Надежда Петровна уехала через два дня после похорон. Она не может здесь жить, объяснила она: ее истерзали воспоминания… Предложила ехать и детям…
- Куда? - спросил Сережа.
- Я сама еще не знаю, - сказала Надежда Петровна. - Решим потом, когда мысли придут в порядок. Пока поживем в Ростове, у нас там масса родственников.
Дети слышали впервые об этих родственниках и отказались ехать. Надежда Петровна всплакнула и сказала:
- Но вы меня проводите, конечно.
- Я не смогу, - сказала Катя.
- Не можешь проводить мать? - упрекнула Надежда Петровна.
- Ты не проводила папу, - сказала Катя, черные глаза ее сверкнули, как прежде.
- Бежать, бежать! - сказала, шепелявя, Марго. - Как ты останешься, Катюша, тут же воспоминания на каждом шагу… Он, негодяй, пишет мне из тюрьмы, чтобы я ему что-то там принесла, с какой стати?! Пусть носят те, кого он водил в чернобурках. Нет, бежать, бежать!
И она уехала вместе с Надеждой Петровной, без которой, по-видимому, не могла существовать, как ни страдала от ее деспотизма. Последним Сережиным впечатлением от проводов была Марго, увешанная, как вьючная лошадь, сумками и пакетами, старая Марго с желтыми волосами, убегающая от воспоминаний.
Было одно посещение, мучительное для Кати.
Пришла незнакомая девушка в старом мешковатом пальто и зеленом берете с помпоном на макушке; из-под берета на плечи свисали густые растрепанные волосы. Ненатуральным тоном, медленно и надменно, девушка спросила:
- Вы - дочь Борташевича?
- Да, - ответила Катя - и покраснела.
- Я - Зайцева, - сказала девушка и, манерно вывернув голову вбок, стала снимать с руки вязаную перчатку, каждый палец в отдельности, словно перчатка была лайковая и туго снималась. - Вы меня не знаете?! - спросила она с выражением глубочайшего удивления.
- Простите, нет, - сказала Катя. "Какая странная…"
- Вера Зайцева. Я сыграла Марию Стюарт.
- Ах, да… - сказала Катя, вспоминая. - Я слышала…
- Мне надо с вами поговорить, - сказала Зайцева, и ее надменность вмиг исчезла, перед Катей оказалось самое обыкновенное, не прикрашенное косметикой, простодушное и даже простоватое лицо.
- Садитесь, пожалуйста, - пригласила Катя.
Они сели в передней, по сторонам маленького столика.
- Это верно, что ваша мать уехала? - простецким голосом спросила Зайцева. - Ну вот, приходится советоваться с вами… Понимаете, не хотят меня посылать на смотр в Москву. Прямо не знаю, что делать.
Она всхлипнула и полезла в карман за платком, и ее большие вязаные перчатки с растопыренными пальцами упали с колен на пол. Катя подняла.
- Спасибо! - сказала Зайцева. - Они говорят, что я была его любовницей. Что я, должно быть, знала об его… поступках. Будто жена даже хотела из-за меня с ним разводиться… Я никогда в жизни не была ничьей любовницей! Я - актриса!
Она всхлипывала и сморкалась в маленький серый платок и говорила, а Катя слушала, нахмурив длинные брови, и вспоминала непонятные намеки Марго и с каким выражением, поджимая губы, мать произносила при детях фамилию Зайцевой… Кате раскрывалось грубое сплетенье обмана и клеветы, и, подобно Чуркину, она думала: "Как они лгали! Сколько мерзости оставили за собой!.." Обнаженные слова Зайцевой не оскорбляли Катю: она стала выше грошовой щепетильности… Она верила Зайцевой, потому что не верила матери: что сказала мать, то ложь, не может не быть ложью…
- Бог с ними, пусть бы говорили, я на сцене забываю все неприятности… Но они не хотят везти "Марию Стюарт" в Москву, заменили "Грозой"; вы видели "Грозу" у металлистов?.. Вы бы посмотрели, до чего там плохая Катерина, бог знает что, а не Катерина, я бы совсем иначе сыграла… Слушайте, вы не можете дать справку, что я не имею отношения… что это клевета?
- Вряд ли вам поможет моя справка, - сказала Катя.
- Вы думаете? - спросила Зайцева. - Но что же мне делать?
- Не знаю, - сказала Катя.
- Слушайте, а если я напишу вашей матери? Вы мне дадите адрес?
- У меня нет адреса.
- Нет адреса?
- Нет.
Это была истинная правда.
- Как же это… нет адреса? У вас? - недоверчиво повторила Зайцева, заплаканными глазами глядя на Катю.
Та молчала, опустив голову. Зайцева спрятала платок и стала медленно, с прежней жеманной манерой надевать перчатки. Надев, встала и произнесла, меряя Катю взглядом:
- Девушка, я в вас жестоко разочаровалась! Вы - дочь своего отца и не более того!
Желая сказать что-то и не находя слов, Катя вышла за нею на площадку. Зеленый берет спускался в сумрачный провал лестницы. Из провала еще раз прозвучали слова, сказанные не то Зайцевой, не то Марией Стюарт:
- Что мне теперь делать!..
Катя вернулась в свою комнату: все по-старому - мебель, книги, трапеция, - дико, что все по-старому, когда жизнь перевернулась… Стало тягостно, невыносимо сидеть одной; но не хотелось видеть ни Наташу Штейнбух, ни своих институтских - никого, кто напоминал бы о прежнем. Представился Войнаровский… "Глупости; все позади, до того ли теперь… Надо работать. Самое честное на свете - работа. Пусть трудная, мне ни легкости не надо, ничего, пусть увидят - дочь отца или сама по себе… А как искать работу? Куда ни приду, скажут: почему бросаете институт, вы лучше доучитесь…" Из Сережиной комнаты донесся голос Саши. Катя вошла к ним и сказала:
- Саша, устрой меня в твою бригаду, я хочу быть строителем.
Мальчики обернулись к ней.
- А институт? - спросил Сережа.
- В бригаду?.. - не веря, переспросил Саша.
- Екатерина, - сказал Сережа, - ты ведешь себя по-женски.
- Дайте мне делать, что я считаю нужным! - крикнула Катя. - Ты мне еще будешь указывать!..
- Там же под открытым небом… на верхотуре, - заикаясь от волнения, нелепо сказал Саша. Мысль, что Катя может быть с ним целыми днями, поразила его, он залился румянцем от нежданного счастья… "А зачем же она три года училась на биолога?.." Но он поспешно возразил себе: "После доучится. Разве я могу с нею спорить…" И закончил начатую фразу еще нелепей: - Как хотите.
- Устрой меня… пожалуйста! - повелительно попросила Катя, сверкая глазами.
- Дело твое, - сдержанно сказал Сережа. - Но это не линия поведения человека. Это линия поведения страуса.
Катя не ответила и вышла… Минула неделя, и вот Катя встала по будильнику в шесть утра; еще не рассвело. Она надела приготовленную заранее рабочую робу: мальчиковые ботинки, стеганые штаны и ватник; на штанах внизу были тесемки; она аккуратно завязала их у щиколоток. В ботинках мужского фасона было легко и удобно ногам. "Кто узнает?.." подумала Катя, надев ушанку и взглянув в зеркало; из зеркала хмуро и вызывающе глянул на нее стройный чернобровый мальчик… Она засунула в карман завтрак, завернутый в газету, и сбежала по лестнице, по-мальчишески стуча широкими низкими каблуками. За эту неделю она дважды побывала на постройке и знала, как это выглядит и что ей придется делать.
Стояла ночь, горели фонари. Весь город - мостовые, тротуары, крыши, карнизы домов - был покрыт чистым, свежим, голубоватым, словно синькой подсиненным снегом. Много было прохожих: мужчины и женщины выходили из ворот и подъездов; снег вкусно похрустывал под ногами. Звеня и сияя, прошел трамвай, крыша его была тоже в снегу и на буферах снег. Вагоны были полны людьми - первая смена ехала на работу. И Кате стало радостно и светло, что и она в этом могучем людском потоке. Она погналась за отходящим автобусом и на ходу вскочила на подножку.
Под фонарем стоял человек в брезентовом макинтоше поверх полушубка, в руках деревянный чемодан и толстый портфель, - типичный сельский командировочный, который только что приехал и направляется в Дом колхозника… Он во все глаза смотрел на Катю; проезжая мимо - одной ногой стоя на подножке, - она узнала его: колхозный агроном, тот, что давным-давно, летом, был в нее влюблен… Она кивнула ему дружески. Ее возмущение против него было такое ничтожное, глупенькое… Приятно, что в это торжественное для нее утро увидел ее и узнал знакомый рабочий человек.