Чуркин уходил в отпуск. Нина-жена приехала, Чуркин встретил ее на вокзале. Всегда это было счастьем: поезд медленно подходил, Чуркин с бьющимся сердцем шел по платформе, жадно ища ее лицо в окне вагона. И всегда милое лицо, обветренное и оживленное, показывалось в другом окне, не в том, на которое смотрел Чуркин; Нина стучала в стекло, Чуркин вздрагивал и видел ее - а потом стоял у вагонной подножки, мешая пассажирам выходить, и не мог дождаться, когда же выйдет она. Она выходила наконец, они целовались быстрым ("черновым", говорил Чуркин) поцелуем, он брал у нее чемодан, она знакомила его со своими товарищами, и в толпе товарищей и носильщиков они шли к выходу, и Нина говорила радостно:
- Ты ни капельки не изменился!
А Чуркин в первые минуты ничего говорить не мог, только смеялся.
И в этот раз он ждал ее у вагона и наклонился - поцеловать, но она отшатнулась и сказала испуганно:
- Что с тобой? Ты болен!
У него был измученный вид, доктора гнали в санаторий, - вот теперь поедем вместе, заездился действительно, отдохнуть необходимо…
- У тебя неприятности! - сказала Нина, заглядывая ему в глаза. - Что случилось?
Но Чуркин не сказал, не хотел отравлять встречу тяжелым разговором. Он завез Нину домой и поехал в горисполком - сдать Дорофее дела на время отпуска.
Словно пуля, которую пустил в себя Борташевич, рикошетом ударила в Чуркина - такую боль и слабость чувствовал он после того несчастного дня. Невозможно, неслыханно оскорбительным казалось ему, что он, так близко стоявший к Борташевичу, попался на удочку этой лжи и любил и уважал человека, который ежеминутно предавал и топтал все, что ему, Чуркину, дорого… "Я к нему шел с открытой душой… а он, должно быть, надо мной смеялся со своей Надеждой Петровной!" Все отметили, что Чуркин после этой истории стал сух и замкнут, говорил только о делах и взглядывал на людей острым подозрительным взглядом - и некоторые от этого взгляда смущались…
Передача дел заняла не много времени: Дорофея была в курсе текущей работы и перспектив, сосредоточенна - понимала с полуслова, Чуркин ничего не должен был разжевывать… "Кажется, все", - закончив, сказал он с угрюмой задумчивостью. Она сказала:
- Еще вопрос: как там дети Борташевича?
- Дети Борташевича? - растерянно переспросил Чуркин, застигнутый врасплох. - Да что ж?.. Живут. - Он покраснел. - Я точно не знаю…
- Как не знаешь? - изумилась Дорофея.
Чуркин опустил глаза:
- Мать, говорят, уехала…
- Да! Я слышала! Мерзавка! Там больной мальчик…
- Ну, он мог бы поехать с матерью, - пробормотал Чуркин.
Дорофея пристально посмотрела на него:
- Ты был у них, Кирилл Матвеич?
- Почему я должен у них быть! - пришел в ярость Чуркин. - Почему?! Мало мне, понимаешь, неприятностей?
- Да дети при чем! - вспыхнула Дорофея. - Дети за отца ответчики, что ли?
- Ну, что ты мне говоришь! - со стоном сказал Чуркин. - Зачем ты мне это говоришь! Ты не понимаешь!
Она не понимала. Он не шел к Сереже и Кате потому, что берег себя от страдания этой встречи. Его рана не зажила. Он не мог, чтобы это повторилось… Дорофея разглядывала его так, словно первый раз видела.
- Ну, Кирилл Матвеич! - сказала она тихим от негодования голосом. Ну, не ждала! От тебя - не ждала! И как это все вместе в тебе уживается!..
Чуркин закрыл глаза и сидел неподвижно, принимая упрек и не отвечая на него, отказываясь отвечать…
- Подумать!.. - вставая, сказала Дорофея. - Они же тебя, тебя ждали все время… и перестали ждать.
Она повернулась уходить.
- Я пойду! - сказал Чуркин. - Я - сегодня схожу.
Не оглянувшись, она вышла. Он остался сидеть как пригвожденный, дымя папиросой. Он не в силах был объяснить ей, что в нем происходит, вот этот страх перед новой болью, - не умел, и стыдно, стыдно…
Дома была Нина, расстроенная, непраздничная - теща ей рассказала, брезгливо говорящая:
- С такой женой этого следовало ждать.
Чуркин сказал, что оставит ее еще ненадолго - ему нужно зайти к детям Борташевича. Нина посмотрела смягченно, уважительно и виновато:
- Зайди, конечно, надо проститься перед отъездом…
Что бы она сказала, если бы знала, что он не видел их с тех пор? Ей это в голову не пришло. "Ждали и перестали ждать…"
Долго он отстранял от себя это. Но, видно, неизбежно было опять войти в этот дом, подняться по этой лестнице, позвонить у этой двери…
Открыла не Поля, не Катя и не Сережа, а чужая женщина, она сказала:
- Их никого дома нет.
Чуркин почувствовал огорчение и облегчение - сразу; и собирался уйти, как женщина сказала:
- Только мальчик, он больной лежит.
Думая, что он не знает квартиры, она проводила его до Сережиной комнаты. Чуркин постучал, и дверь отворилась - ее отворил какой-то мальчик. Мальчиков в комнате было много, душ до десятка, из-за них Чуркин не сразу увидел Сережу. Тот лежал на кровати, к кровати был придвинут стул, на стуле стояла шахматная доска.
- Здоров! - задохнувшись от волнения, сказал Чуркин. Сережа смотрел на него, подперев голову худенькой смуглой рукой в белом рукаве рубашки. Черные глаза резко блестели на его маленьком лице. Чуркин видел, как изо всех сил это лицо старается сохранить спокойное выражение: тонкая бровь мучительно дергалась, выдавая эти старания… Стало очень тихо, мальчики замолчали и в тумане поплыли перед Чуркиным… "Пошли покурить!" вполголоса сказал кто-то, и они вышли в коридор, осторожно топая. А Чуркин очутился возле Сережи. Застучав, посыпались шахматы с доски.
- Сережа! - сказал Чуркин, бережно обняв дрожащие детские плечи, острые под рубашкой… Это было страдание, которого он так боялся. Но за ним открылась радость - беречь и растить эту молодую, больше всех обманутую и оскорбленную жизнь, направлять ее и гордиться ею: именно тогда принял Чуркин решение, что отныне он будет Сереже отцом и защитой.
Во время пребывания Чуркина в санатории Сережа поднялся наконец после пережитых потрясений.
Поднялся прозрачно-желтый, с темными кругами у глаз и с болью в позвоночнике, но полный мужественной готовности все пережить до конца и все сделать, что нужно.
Он методично привел в порядок свой письменный стол. Попался под руку дневник - толстая, красиво переплетенная тетрадь, на которой он когда-то изобразил череп и скрещенные кости и надписал: "Не трогать смертельно!!!" Он пренебрежительно сбросил тетрадь в нижний ящик стола: "С детством кончено".
Он пришел к выводу, что человек в состоянии вынести очень много; и если человек уже вынес самое страшное, то может вынести и не самое страшное - пойти в школу, где знают, что у него случилось. Катя не отважилась пойти в институт, потому что она женщина.
Также Сережа решил, что будет учиться очень хорошо: он не должен допустить, чтобы ему делали замечания. Прежде это было неважно, теперь исключительно важно.
Он верил в Ивана Евграфыча и в ребят. Ребята рассказывали, что было специальное собрание, совершенно стихийное, в верхнем коридоре, по вопросу: как относиться к Сергею Борташевичу. Кто-то стал говорить о нем дурно, Санников соскочил с подоконника и сказал, что набьет морду всем, кто скажет хоть слово о Сергее Борташевиче. На шум явился Иван Евграфыч и разогнал собрание.
Сережа аккуратно ходил на занятия и отвечал на пятерки. Ему предстояло долго носить свое горе. Оно напоминало о себе на каждом шагу; смотрело из книг и из глаз учителей. Музыка играла о горе, только о горе. Гудки и автомобильные сирены кричали о горе.
Как-то он шел домой со стопкой учебников за бортом пальто. Шел, хромая, думая о своем, и вдруг увидел, что навстречу идет Федорчук.
После той злополучной истории они не встречались. Первым желанием Сережи было - шарахнуться, перебежать на другую сторону улицы, а лучше бы всего провалиться сквозь землю… Федорчук смотрел на него. "Но я же не трус, - подумал Сережа, - я могу и это". Он остановился и сказал:
- Здравствуйте, товарищ Федорчук.
- Здорово, - ответил Федорчук и тоже остановился. Постояли… На добром черном и усатом лице Федорчука было озабоченное выражение. Он спросил:
- Из школы? Как оно с учением, имеются успехи?
- Немножко, - ответил Сережа, догадавшись по этому вопросу, что Федорчук получил о нем сведения от Ивана Евграфыча. - А вы где теперь работаете?
- Засиделся на месте, - вздохнул Федорчук. - Предлагают в Куйбышев. Конечно, интересней бы в экспедицию, но жена не хочет. Готовится экспедиция в Коми республику, а она не хочет, и все.
- А что будут искать в Коми республике? - спросил Сережа. И они пошли рядом, беседуя по-мужски.
Метель метет, декабрь на дворе, скоро выборы в местные Советы.
Горят цепочки лампочек над дверями агитпунктов, освещая алые транспаранты с лозунгами. Вечерами по лестницам домов города Энска ходят агитаторы; Юлька в их числе. У нее четыре квартиры в большом доме тридцать восемь избирателей. Она ходит к ним чуть не каждый день, это возмущает Андрея… На лестнице Юльке часто встречается тучный пожилой человек в котиковой шапке, с массивной тростью, шагающий медленно и степенно. Он шумно дышит, поднимаясь, и на площадках останавливается отдохнуть. Звонит у дверей и на вопрос: "Кто там?" - отвечает зычно и важно: "Агитатор!" Юлька ему не нравится: негодующе смотрит он на нее, когда она сбегает ему навстречу легким своим бегом. Он явно обижен: "Как! Этой девчонке так же доверили агитировать за блок коммунистов и беспартийных, как и мне, заслуженному человеку с одышкой?! Безобразие!" Юлька вздергивает нос и проходит, хмуря светлые бровки.