- Хозяин дома? - спросил Иван Семеныч.
- Дома, - ответила Катя, рассматривая одного из мужчин, молодого блондина, худого, с узким розовым лицом и такими светлыми волосами и бровями, что они казались бесцветными. "Какая нежная кожа", - отметила она…
- Повидать его надо, - сказал Иван Семеныч и вошел в переднюю, слегка отстранив Катю. Незнакомые вошли за ним, а позади шел милиционер, которого Катя раньше не заметила. "Ой, неужели опять Сережка что-нибудь натворил", - подумала она и пошла за отцом. "Да?" - спросил он, когда она постучалась.
- Папа, - сказала Катя, приоткрыв дверь. - Тебя спрашивают.
- Кто? - спросил он. Он стоял посреди кабинета, заложив руку за борт пиджака.
- Управхоз с милиционером и еще какие-то.
- Сейчас! - сказал отец. Он сказал это почему-то шепотом, присвистнув. Она закрыла дверь и слышала, как за нею быстро и мягко повернулся ключ.
- Он сейчас, - сказала Катя, выйдя в переднюю, и вслед за этими словами из кабинета раздался короткий сильный стук, будто шкаф упал. Катя не поняла, что такое упало и почему люди, пришедшие с управхозом, бросились в коридор. В недоумении она пошла за ними.
- Здесь? - спросил ее блондин, дернув дверь кабинета.
- Кажется, - удивленно ответила Катя, догадываясь, что он имеет в виду стук.
Сережа вышел в коридор, за ним Саша. В столовой женщины замерли с посудой в руках… Из глубины коридора спешила Надежда Петровна. Слишком длинная юбка мешала ей, и она на ходу нетерпеливо отшвыривала юбку ногой.
- Что тут происходит? - громко спросила она.
Ей не ответили. Блондин властно постучал в дверь. Дверь молчала. Кате стало вдруг страшно, страшно. Она прикусила косточки пальцев, боясь дышать…
- Васильев, ну-ка! - сказал блондин другому человеку. Другой коренастый, низенький, черный как жук - заглянул в скважину, слегка потряс дверь за ручку и небрежно, как бы лениво привалясь плечом, распахнул обе створки настежь. И Катя увидела отца, лежащего во весь рост на полу, головой к порогу.
Сейчас же его заслонили чужие люди. Блондин стал звонить по телефону… Катя приблизилась к отцу, осторожно обходя его седую голову; наклонилась и отпрянула, увидев большое темное мокрое пятно на ковре. Отец лежал плечом в луже. Застонав, Катя упала рядом, заглянула в лицо с неподвижными, пустыми глазами… Запахло аптекой, замелькали белые халаты. "Попрошу отойти!" - сказал доктор. Катя встала и тупо стояла в стороне, пока его осматривали и что-то делали над ним.
Его стали класть на носилки. Беспомощны, как у куклы, были ноги в брюках, забрызганных грязью. Тетя Поля, строгая, с поджатыми губами, вынесла одеяло и прикрыла эти ноги.
- Он умер? - спросила Катя.
- Ранен, - ответил, посмотрев на нее, блондин.
Санитары понесли носилки. Тетя Поля перекрестилась.
- Ушел, - негромко сказал чей-то голос.
Катя вскрикнула и бросилась за носилками. С лестницы доносились голоса и топот.
У двери на лестницу стоял милиционер. Он не хотел выпустить Катю.
- Я поеду с ним! - сказала Катя и схватила милиционера за рукав.
- Куда поедете, куда! - сказал милиционер. - Все равно не пустят в тюремную больницу.
Позади раздался знакомый крик, которым у Сережи начинались припадки. Катя пошла обратно. И только дворники, стоявшие у ворот, да несколько случайных прохожих видели, как в санитарной карете укатил в свой последний путь преступник Степан Борташевич, бежавший от суда народа и партии.
Сережа бился и рыдал в углу коридора, и Саша, растерянный, стоял над ним.
- Помоги мне! - сказала Катя. - Поднять помоги. На кровать, на кровать…
Вдвоем они подняли Сережу, перенесли в комнату, уложили, укрыли. "Сережка, Сережка!" - привычно-успокоительно приговаривала Катя… Рыдать он перестал, но его знобило так, что худенькое тело прыгало под одеялом.
- Побудь с ним, - сказала Катя Саше и пошла за грелкой.
Тетя Поля повстречалась в коридоре и сурово опустила глаза. Катя ничего ей не сказала, сама согрела в кухне воду и наполнила грелку. В квартире хозяйничали незнакомые люди. Проходя мимо комнат, Катя видела, что делается. Васильев вешал печати на мебель. У отцовского бюро сидел блондин и вынимал бумаги из ящиков, рядом стояли еще двое, а в кресле сидела мать в своем праздничном наряде. Столовая стала похожа на посудный магазин: разнообразные сервизы, вынутые из шкафов, громоздились на столе и буфете; грудой лежало серебро - официантка его считала и записывала. "Евгений Александрович, - спросила она громко, - а хрусталь считать?" "Считайте, Маша", - ответил из соседней комнаты блондин… Управхоз Иван Семеныч бродил за официанткой на своем протезе, длинные усы его свисали уныло. "Неужели нельзя отложить эту возню, - с отвращением подумала Катя, - неужели так важно непременно сейчас сосчитать ложки, когда человек хотел убить себя…"
- Зачем они тут? - трясясь, спросил Сережа, когда она ставила грелку к его ногам. - Что они делают?
Катя подумала: лучше сказать ему сразу. Пусть опять припадок, но лучше сразу.
- По-моему, - сказала она, - они описывают имущество.
- Он умер? - спросил Сережа совсем так, как давеча спрашивала она.
- Нет, нет; ранен.
Он пристально смотрел на нее лихорадочно блестящими глазами, дрожь его усилилась; Катя встала.
- Сереженька, я еще пойду узнаю. Мне так сказали. Я пробовала его руку, она была теплая, клянусь тебе чем хочешь… Ну, я еще спрошу.
- Скажите мне, как позвонить в больницу, - тихо сказала она блондину. - Я хочу знать, жив ли он.
Блондин слушал внимательно и холодно.
- Я звонил только что, - сказал он. - Он жив.
- А… состояние… очень опасное?
- Не выяснено. Мальчику лучше?
- Да.
- Доктора не надо?
- Нет.
Очевидно, бесполезно вторично просить, чтобы он объяснил ей, как позвонить в больницу. Сведения об отце придется получать из третьих рук.
Гордая Катя приняла это со смирением, которое поразило бы ее, если бы она отдавала себе отчет в том, что в ней творилось.
- Жив, - шепнула она, вернувшись к Сереже, и села в безотрадном ожидании неведомо чего. В комнате было тихо, ходьба и разговоры доносились еле слышно, можно бы подумать, что ничего не произошло, просто Сережа нездоров, а Катя зашла его проведать.
- Что ты думаешь? - спросил Сережа.
Она думала: "Видимо, папа дал себя обмануть каким-то негодяям. Они его втянули в грязь… Может быть, нарочно втянули, за то, что он был беспощаден к жуликам. И теперь он отвечает за них, невинный". Его лицо вообразилось ей, не то чужое, ничего не выражающее, которое лежало там, на полу у ее ног, а живое, родное, любимое с детства, с доброй усталой смешинкой в глазах… "Он, конечно, уже знал, что его втравили и ему отвечать. Потому и хотел застрелиться…" Все это она кое-как, с мукой и бессвязно, объяснила Сереже.
- Ясно, - закончила она, - что нанесен ущерб государству. Потому и описывают. Если окажется, что мало, я пойду работать.
- Я тоже!
- Вообще теперь надо работать. Не ждать диплома.
- Ты совместишь с учебой! - сказал Сережа.
- Я могу преподавать в школе. Все-таки четвертый курс…
- Можешь быть инструктором физкультуры.
- Да. И выплачивать, понимаешь… Лишь бы он был жив и оправдан.
- Это всё клеветники! - сказал Сережа, и опять его стало трясти так, что одеяло поползло на пол.
- Ох, Сереженька, ну ради бога!.. - с тоской сказала Катя и натянула одеяло. Он длинно всхлипнул и закрыл глаза. Она сидела на краю постели, глядя на него; бессознательно ее сердце цеплялось за эту заботу… Что-то мешало Кате, что-то вот здесь, рядом, стесняло ее, тяготило и мучило вдобавок ко всему. Она обернулась, ища - что же это такое; увидела Сашу, который стоял в ногах кровати, и отвернулась.
"Как можно на нас сейчас смотреть…"
Саша понял.
- Я просился уйти! - сказал он. - Так не пускают!
И в отчаянии вышел из комнаты.
Зашуршал шелк, вошла Надежда Петровна, пышная и деловитая.
- Катя! - сказала она быстрым шепотом и открыла книжный шкаф. Смотри хорошенько, запоминай… - Сунула руку за пазуху, что-то достала, зажала в кулак; потянула с полки книгу… - Лермонтов, не забудь, однотомник… - Она что-то совала в корешок книги. - И "Дядя Том"… Ваши книжки не опишут, детям надо что-то читать… Вата есть? - Катя, не двигаясь, смотрела на мать. - Ну, платки дай, где тут у Сергея платки носовые? Где платки, я спрашиваю!! - повторила она ожесточенным шепотом и потрясла кулаком. Катя деревянно поднялась, достала из тумбочки платки, подала. Надежда Петровна рванула платок пополам - раз, другой, побагровела, застонала, платок разорвался; обрывками она заткнула корешок книги с обоих концов. - Значит, Лермонтов, однотомник, помни. Ну, так. Молчите, дети. (Они и без того молчали.) На черный день. Теперь будет сплошной черный день. - Она ушла.
"Мы воры", - думала Катя, стоя у тумбочки.
- Что она прятала? - громко спросил Сережа.
- Лежи, - как автомат сказала Катя.
- Что она прятала?
- Откуда я знаю!
- Мы вообще ничего не знали! - еще громче сказал Сережа. Он вспомнил, как бил Федорчука и как сказал дежурному в милиции: "Я - Борташевич"; захлебнулся стыдом и спрятал лицо в подушку.
- Ты запомнила книги?.. - спросил он сдавленным голосом.