Прочел страницу. Написано было сжато, корректными словами информации. Готовился повернуть листок, когда со всей наглядностью до него дошел чудовищно постыдный смысл прочитанного, - ему стало тошно, он снова сел.
Дочитал и тихо положил бумаги на край стола.
Ряженцев сказал:
- Милиция убеждена, что сегодняшнее ночное дело тоже состряпано этой шайкой.
- Какое дело? - спросил Чуркин хрипло.
- Покушение на Куприянова.
- Как! - сказал Чуркин. - Что ты говоришь! Борташевич убил Куприянова?!
- Да нет, - сказал Ряженцев с отвращением. - Борташевич у них играл особую роль… Ты же читал. Покровитель с партбилетом в кармане. Дошло до тебя? Грабили и государство, и потребителей, то есть народ. А он покрывал…
Ряженцев подошел к столу и сел на свое место.
- Я первый, - сказал он, тяжело опустив большую светловолосую голову, - несу ответ за то, что дал негодяю обманывать партию: не всмотрелся в его жизнь, не распознал ложь… Но ты, Кирилл? Ты же там бывал…
- Да разве можно было подумать!.. - с отчаянием сказал Чуркин, осекся, покраснел до сизо-свекольного цвета и так же быстро побледнел, стал серым и старым. - Ты и меня подозреваешь? - спросил он прямо.
Рука его с папиросой, лежавшая на столе, задрожала, и, чтобы скрыть дрожь, он скомкал папиросу и зажал в кулаке.
И Ряженцев начал краснеть. Его широкое лицо под светлыми, прямыми, гладко зачесанными волосами медленно наливалось краской. Рот был сжат казалось, Ряженцев молчит, чтобы не сказать лишнее.
- Если бы я тебя подозревал, - сказал он, не сдержавшись, тихо и страстно, - как ты думаешь - я бы так с тобой сейчас разговаривал?! Я не мог бы с тобой так разговаривать! Не вздумай истерику закатить, председатель горсовета, не к лицу это нам с тобой!.. Но все-таки помни, что ты дал мерзавцу себя провести! Помни, что какие-то голоса обязательно скажут: "Один приятель за решеткой, а другой возглавляет в Энске советскую власть". Не любит народ таких промахов!
Чуркин поднялся, отошел к окну и стал к Ряженцеву спиной. Он не мог бы сейчас выйти из кабинета… Знакомый робкий вскрик паровоза донесся с улицы. Это проходила мимо городского парка "овечка", таща вагоны на ремонтный завод "Красная заря". На мгновение душа Чуркина отозвалась на этот призыв привычной досадой и привычной заботой: "Ах, черти, и когда я их заставлю убрать отсюда это безобразие!" Но сейчас же он вспомнил о главном - о том, что человек, которого он много лет любил и в которого верил, умер для него - хуже чем умер…
…Чуркин вышел из горкома на площадь Коммуны. Потеплело; дождь моросил мелкий. И этот мягкий, прихмуренный денек, и тихий несердитый дождь, и тысячи раз виданные, спокойные линии домов вокруг площади показались Чуркину мрачными и трагическими, как знамение происшедшей с ним катастрофы. Он вспомнил, как несколько месяцев назад они вышли из этого подъезда вместе с Борташевичем, это было, когда исключали проходимца Редьковского, Борташевич хорошо говорил на заседании. "Как он мог так лгать! Как может человек так лгать! - с мукой и омерзением думал Чуркин; душа его кровоточила. - Партии лгал, людям всем лгал… семье… Семья, семья!" Ему представилась Надежда Петровна, он по-новому увидел ее нарисованные брови и закрытый рот, произносящий "гум, гум, гум", увидел маску вместо лица, ужаснулся, откинул прочь, - эта переживет, эта знала, уж если Степан лгал, то такая тем более сумеет налгать, Нина словно чувствовала, терпеть ее не могла, - как же он-то, Чуркин, не видел, что у нее не лицо, а маска?.. Знала, знала! Но дети, неужели дети?.. Нет, нет! Несчастные, обманутые дети, преданные родным отцом!..
В горисполкоме ничего не знали, кроме того, что Чуркин пошел к Ряженцеву. Но все подняли головы и переглянулись, когда через комнаты, ни на кого не глядя, прямой деревянной походкой прошел Чуркин, несчастный, серый, больной, постаревший за один час на десять лет.
Это происходило в Катин день рождения - дата, всегда торжественно отмечавшаяся в семье Борташевичей. План празднества был таков: званый обед - для Катиных институтских друзей; потом большой вечер с танцами, ужином, мороженым, коктейлями и всем, что полагается. Тетя Поля и Марго не могли управиться с такой программой вдвоем; была приглашена официантка из ресторана.
Утром Борташевич нежно поздравил дочь, вручил подарки, обещал быть дома пораньше, а затем отправился в универмаг. К горторгу, особенно к своему кабинету в горторге, чувствовал после приезда тоскливое отвращение и старался бывать там как можно меньше. Лицезреть сообщников стало нестерпимой пыткой… В универмаге запретил директору Изумрудову - хорошо воспитанному, изящно-почтительному жулику, выписанному сообщниками из Краснодара, - сопровождать его, сам обошел отделы, беседовал с продавцами и покупателями. Только к трем приехал в горторг. На лестнице ему повстречался секретарь партбюро Хмельницкий. Вчера Хмельницкий спрашивал у него, когда можно поставить на партийном собрании доклад руководства о перспективах торговли в Энске. Борташевич обещал подумать. Теперь он остановил Хмельницкого.
- Товарищ Хмельницкий, - кивнув, сказал он с видом человека, вспомнившего между тысячей важных дел о тысяча первом, - ставьте доклад на ближайшем собрании. Я приготовлю.
Хмельницкий, молодой человек в очках, с выдержанными манерами, посмотрел на него и пошел вниз, не ответив, - и это поразило Борташевича ужасом. "И не поздоровался. Такой вежливый, и не поздоровался. Боже мой, боже мой, он не поздоровался! Задумался он, или… или… это уже случилось?" Борташевич ощутил, как больно повернулось сердце и как волосы пошевелились надо лбом, словно на них подули. "Вдруг - случайность: думал, что уже виделись сегодня, и не поздоровался, это бывает… А почему не ответил насчет доклада? Боже мой, боже мой… Да или нет?"
"Попробуем проверить". Стараясь попадать пальцем в те кружки, в какие нужно, он набрал чуркинский номер. Голос Чуркина либо вынесет приговор, либо даст отсрочку…
Ответил мурлыкающий голосок чуркинской секретарши:
- Да, я вас слушаю.
- Чуркин у себя?
- Кто просит?
- Борташевич.
- Пожалуйста, Степан Андреич, соединяю.
Секретарша мурлыкала обыкновенно; Борташевич чуточку успокоился.
Но вот опять ее голос - испуганно:
- Вы слушаете? Кирилла Матвеича нет.
- Как нет? Вы сказали…
- Его нет! - торопливо повторила секретарша, в трубке мелко запищали отбойные сигналы.
Вошел заместитель:
- Цыцаркин арестован.
- Да? - спросил Борташевич.
- Подумайте, Степан Андреич, даже отдел кадров не поставлен в известность.
- Хорошо, идите, - сказал Борташевич.
Вошла Вера Зайцева, секретарша:
- Степан Андреич, звонят из универмага, за Изумрудовым пришли из милиции.
- Хорошо, - сказал Борташевич.
Он все держал трубку; трубка яростно и неутомимо кричала отбой.
Положил трубку и вышел. В коридор, вниз по лестнице, на улицу.
"Победа" с брезентовым верхом стояла у подъезда. Шофер курил, прислонясь спиной к машине, и разговаривал с другими шоферами. Увидев начальника, он сделал движение - отворить дверцу, но начальник свернул направо и пошел пешком. Шофер проводил его глазами и продолжал беседу.
О чем думал Борташевич? А ни о чем. Он уползал в свое логово.
Медленно прошел через переднюю, и разноцветные стекла фрамуги в последний раз окрасили его лицо бледными желтыми, фиолетовыми и красными светами.
Катя вышла на его шаги, веселая, румяная, в новом платье.
- Папа, ну какой молодец, что пришел к обеду! - Она поцеловала его. Мама, папа пришел! - крикнула она.
Комнаты были празднично убраны, всюду цветы. В столовой Поля с набожным лицом расставляла по снежной скатерти старинные фарфоровые тарелки, которые вынимались из буфета в дни особых торжеств. Поле помогала девушка в шелковом фартучке и гофрированной наколке - официантка из ресторана. Марго перетирала хрусталь… Озираясь, Борташевич прошел мимо них. Он забыл, что будут гости, званый обед… Надежда Петровна вышла из спальни в кружевной блузе и пышнейшей голубой юбке, падающей водопадами до полу.
- Тебе нравится мамин костюм? - спросила Катя.
Борташевич молча стоял перед ними…
- Боже! - вскрикнула Надежда Петровна. - Где ты так вымазался?
Она показала на его ноги. Он нагнулся, взглянул. Брюки забрызганы грязью.
- Скорей переодевайся! - негодующе сказала она.
Он прошел к себе и закрыл дверь.
- И блузка прелестная, но юбка, юбка! - говорила Катя, обходя мать по кругу и любуясь ее туалетом.
- Все равно вы меня не убедите! - сказала Марго, расставляя фужеры. Половину шелка она украла!
- Перестаньте, я не желаю это слушать! - воскликнула Катя. - Но где же гости?
- Один уже тут, - сказала Надежда Петровна. - Уже час сидит.
Гость, пришедший раньше всех, был Саша Любимов. Катя пригласила его отчасти в пику матери, убеждавшей ее "не смешивать общество", отчасти для Сережи, чтобы тот не скучал. Для такого случая Саша взял выходной день и сходил в парикмахерскую. Пока что он сидел у Сережи, прислушиваясь к долетающим звукам Катиного голоса.
Прозвонил звонок.
- Накрывайте, я отворю! - сказала Катя и, разбежавшись, весело распахнула дверь на площадку. Она была в праздничном настроении, ее обида на Войнаровского прошла, и увлечение тоже, она чувствовала себя красивой, привлекательной; ей шло белое шерстяное платье спортивного стиля, и она с удовольствием шла отворять гостям.
Но это были не гости, а управхоз Иван Семеныч, инвалид, который заходил иногда и спрашивал, хорошо ли греют батареи отопления и нет ли каких претензий, и с ним несколько незнакомых мужчин.