- А вы подумайте, пошевелите шариками, - Степовой в отместку выбирал выражения погрубее, - не так уж легко найти новое место, когда до пенсии год остался. Кому охота возиться с завтрашним пенсионером, кому вы будете нужны, когда уволитесь от нас? И вообще, молодежи надо давать дорогу... Согласны, товарищ Симеонова?
- Согласна. Но если вы ставите это в связь с моим нежеланием замять дело...
Софья Павловна поправила на блузке свой костяной цветок и стиснула его в сухих пальчиках, как талисман... Начальник торга прямо грозил ей увольнением, и теперь, после тридцати пяти лет службы, увольнение было бы жесточайшим оскорблением, прежде всего оскорблением, - работу она в конце концов нашла бы себе... Она мигнула раз-другой, и было видно, что ей огромного труда стоило не расплакаться, но оскорбленное чувство и поддержало ее в эту минуту. Случалось, что и раньше, на протяжении тридцати пяти лет, которые она просидела над товарными накладными, захватанными множеством рук, грязными от жирных пятен, от фиолетовых следов копировальной бумаги, - случалось, что ее оскорбляли и посильнее, совали ей в сумку свертки с шоколадом, с черной икрой, с шампанским, уговаривали взять деньги, много денег; бывало, что ей тоже грозили - не увольнением, ножом, - и она держалась, держалась, минуя все соблазны, превозмогая все самые реальные страхи. Ее честность была естественной и каждодневной, как умывание, а все же Софья Павловна слегка про себя тщеславилась ею, самую малость, но гордилась. В сущности, она и была тем единственным, что вознаграждало ее, что подбадривало, что украшало ее однообразные годы, - ее честность. И чем опаснее она становилась для нее, тем казалась дороже, красивее, и тем тверже, тем неуступчивее становилась Софья Павловна.
- Поступайте, как хотите, Дмитрий Ефремович, - сказала она, совсем как будто успокоившись, но не выпуская из кулачка своей брошки. - Вы не заставите меня переписать акт.
- А я... А вас никто не заставляет, товарищ Симеонова! Что это вы бредите? Или не выспались сегодня? Ваше право выбирать, что вам больше подходит.
- Да, мое право, - подтвердила она.
- Ну, а у меня мое...
- У вас, конечно, ваше... - И даже оттенок презрения появился у нее в голосе. - Акт я оставляю вам. Я могу идти?
- Можете, можете идти... - Степовой опять оглянулся на раскрытое окно. - Можете и не возвращаться. Вам не у нас работать, Софья Павловна, вам бы в прокуроры по особо важным делам! Только вот устарели уже... Но походите, потолкайтесь, авось возьмут. - Он уже и сам плохо соображал, что говорил.
Софья Павловна встала и машинально провела по карману жакетки - там ли папиросы?
- Это я выслушивать уже не обязана, - сказала она и добавила: - Вам не стыдно, Дмитрий Ефремович?
Она повернулась и пошла к выходу, шаркая тяжелыми полуботинками на низком каблуке, надетыми на тонкие, старушечьи ноги...
Белозеров проводил ее светлым взглядом; он прямо-таки восхитился своим погубителем, этим седеньким Робеспьером, - таким слабеньким, что, кажется, дунешь - и тот повалится.
Степовой, глядя на закрывшуюся дверь, скверно выругался, но словно бы по обязанности, неискренне. У него было решительно испоганено настроение, и он подумал, что награда к юбилею - это в общем-то пустяки и не важно, получит он ее или не получит. А действительно важным было то, что у него все сильнее побаливает печень - и после еды, и натощак, и по ночам, и что врачи как-то неопределенно говорят с ним о его болезни.
- Вот баба-яга костяная нога, - пробормотал он тоскливо.
- Нам бы такую в дивизию, в интендантство, - весело сказал Белозеров, - это же смерть всем кладовщикам, бойцы молились бы на нее.
- Ладно, мы с тобой договорились, - повернулся к нему Степовой, - обойдемся и без этой ведьмы. Мой главный бухгалтер сделает все, как полагается, ты его знаешь. Вноси деньги, и будь здоров. Еще две недели я подожду с передачей акта - хватит тебе двух недель?
Белозеров мысленно прикинул: две недели! - на фронте одна неделя перерыва между боями представлялась вечностью... И его охватило позабытое фронтовое ощущение этого отпуска из ада на целых четырнадцать дней! - он и не мечтал о такой отсрочке! Судьба, некогда милостивая к нему, побаловала его в последний раз.
- Есть, товарищ начальник! - отчеканил он и встал со стула. - Мне вполне достаточно. Благодарю.
- Ну, гляди...
И Степовой оборвал, глаза его стали невидящими, устремленными внутрь. Он устрашился вдруг того неведомого, что происходило в его теле; полный тоски, он закричал:
- Я ее укорочу, эту старуху чертову!.. Пиковую даму чертову! Она у меня не уживется, законница!
Белозеров нагнулся к нему через стол, точно хотел сообщить что-то секретное и важное:
- Упаси тебя боже - ни-ни! - Он улыбался, поводя пальцем перед самым носом Степового. - Старушенцию не трогай, это я тебе тоже по-деловому. Чтоб ни один ее седой волосок... Уяснил, товарищ начальник? А не то... Я хоть и дурак, да не совсем круглый.
Степовой, прижавшись к спинке стула, беспомощно на него взирал. И Белозеров, твердо ступая по натертому полу, зашагал к двери; у самого выхода он обернулся: его остроскулое лицо, на котором резко выделялись почти белые глаза, было рассеянно-довольным, как будто хмельным.
- Ни-ни, - повторил он. - И думать об этом оставь... Ничего ты ей не сделаешь. Ты ей премию дай - пиковой даме!
...Возвращаясь из торга к себе на работу, Белозеров в толпе, выходившей из дверей магазина, увидел своих недавних не совсем обычных знакомцев: Дашу, Виктора и Артура; точнее, они первые углядели его и окликнули, чрезвычайно обрадовавшись. Оказалось, они приходили к нему - депутату, чтобы просить о срочной помощи их товарищу: Даша тут же у витрины, уставленной пирамидами апельсинов, принялась рассказывать о беде, постигшей Голованова. И Белозеров тоже обрадовался этой встрече: ему больше всего хотелось сейчас повернуть от своего магазина и не появляться там больше. Не дослушав ребят, он объявил: "Поехали!", точно ничто другое его уже не занимало. Да так оно, собственно, и было - ведь он сделался совершенно свободным, свободным даже от заботы о самом себе! И почему бы ему и вправду было не помочь этим ребятам и их невезучему соученику?
- Поэта забрали? Когда, почему?.. Бедолагу вашего? Скажи, пожалуйста!.. За что взяли-то? - спрашивал Белозеров и как-то даже чересчур энергично торопил: - Айда, молодая гвардия, поехали выручать поэта!
Через десять минут они уже все сидели в такси и ехали на Петровку, в Московское управление милиции - Белозерова словно бы подхватило и понесло это воскреснувшее, пьяное чувство отпускника-солдата. Ему опять, как тогда, двадцать с лишним лет назад, стало вольно и просторно - море по колено, как говорят в таких случаях. Правда, если бойцу еще светила надежда уцелеть там, куда надлежало ему вернуться, то Белозерову не светило впереди ничего. Зато в свои последние дни он был полностью, даже в бо́льшей мере, чем боец, - полностью уволен от всех обязанностей и всех стеснений долгой жизни, отягощенной у других людей этим сознанием своего будущего.
- Не крал Голованов, не убивал - выручим, - говорил он, сидя в машине, и могло показаться, что освобождение Голованова зависит лишь от него одного.
- Ну, что вы, конечно! Он же не бандит, не грабитель, - восклицала Даша, - но вот его посадили! А за что - никто не знает.
Она наклонилась к нему с заднего сиденья, и Белозеров вдыхал едва уловимый, словно бы луговой запах, исходивший от ее чисто промытых волос, молодого здорового тела, свежевыглаженного платья.
- Разберемся на месте! Выручим! - с необычайной уверенностью повторял Белозеров, и он действительно ее испытывал - сейчас не было для него как будто ничего слишком трудного.
- Я допускаю, что со стороны Голованова могла быть невыдержанность... Наверно, он вышел из рамок, был резок, - строго говорил Виктор, - но не могу допустить ничего серьезного.
Как понял в конце концов Белозеров, очередная история с Головановым случилась такая: накануне вечером у него были гости (кто - неизвестно: эти хлопотавшие за него ребята там не присутствовали), и к нему непонятно по какой причине наведалась милиция (может быть, соседи пожаловались на шум); гостей отпустили по домам, а его, хозяина, прямо из дома отвели в отделение... Даша побывала уже и в отделении, но с ней не захотели разговаривать. "А какое вы имеете отношение к задержанному?" - спросили у нее. И все, что ей удалось узнать, сводилось к тому, что Голованов еще не арестован, а пока только задержан.
- А какая разница? Замели человека ни за что ни про что, - сказал Артур.
- Не убивал, не крал - освободим! - твердил Белозеров и косил через плечо назад, на свою команду.
Он встречал устремленные на него три пары глаз: широко расставленные, светившиеся как фонари, прекрасные, чуть выпуклые доверчивые глаза девушки ("Хорошая жена будет, кому только достанется!"), умненькие колючие глазки паренька в очках - великого изобретателя, звавшегося Виктором ("Далеко пойдет, крепкий орешек!"), и беспечальные, любопытные, в мохнатых ресницах глаза второго парня - здоровенного верзилы с поэтичным именем Артур ("Ладный хлопец - в пару с Дашей"). Словом, у него подобралась неплохая команда, с нею вместе отрадно было и подраться напоследок. Самый повод для драки мог быть и иной, если б не Голованова надо было спасать, а, к примеру, Артура, Белозеров также не стал бы колебаться. Впрочем, знакомство с Головановым оставило у него хотя и смутное, но доброе, вернее, жалостливое воспоминание. Этот чудаковатый парень представлялся ему как бы контуженным, сбитым с ног взрывной волной, оглушенным - он встречал в бою таких блаженных, лишившихся разумения, им бесполезно было что-нибудь втолковывать, их надо было уводить в тыл...