В ту ночь, после неудачи в подвале, Белозеров, придя с Головановым домой, не заснул и на полчаса: рано утром вернулась жена, и он вскоре потащился на работу; вместе с ним ушел и этот незадачливый поэт, и они расстались на остановке троллейбуса; с поэта он взял слово, что тот будет звонить ему вечером относительно работы. А приехав поздно из магазина, Белозеров тут же свалился, как подкошенный, и проспал каменным сном до рассвета. В следующий вечер жена повела его - невозможно было отказаться - на именины к своей матери, там он очень сильно напился. И сегодня, только он проснулся, его охватило это диковатое возбуждение; он отказывался наотрез от всяких горестных раздумий и жалоб, помня одно: у него не осталось больше времени, каждый день за ним могли теперь прийти. А значит, сегодня же - что бы там ни стряслось! - сегодня ночью он должен был все кончить...
Степовой перечитал еще какую-то страницу "акта" и, словно бы отыскав наконец ошибку в нем, уставился сердито на Софью Павловну.
- Вы тут отметили недостачу по абрикосам, - сказал он, - излишек по сливе - так?
- Да, да, довольно большую, мы перевесили остатки до одного килограмма. - Женщина опять приподнялась. - И обратите внимание, Дмитрий Ефремович, нестандартные абрикосы были проданы по цене высшего сорта!
- Пересортица - вижу... - Степовой отмахнулся толстой рукой с обручальным, вдавившимся в палец кольцом. - Я не о ней. Слушайте, что я вам скажу! Почему вы не перекрыли абрикосы сливой?
Софья Павловна закуривала новую папиросу, и ему пришлось подождать, пока папироса не задымилась.
- Но это невозможно, Дмитрий Ефремович, - послышался наконец из табачного облачка слабый голос.
- Почему невозможно, я спрашиваю?
- Потому что слива... это слива, - просто сказала женщина.
- Без вас знаю, что слива не абрикос! - Степовой уже едва сдерживался. - Что вам мешает, спрашиваю, перекрыть одно другим, вы же не первый день на работе, опытный человек.
- Вот именно, Дмитрий Ефремович, я не первый день... - И она опять длинно затянулась: вялые щеки ее то опадали, то наполнялись.
Степовой даже отвернулся, чтобы не видеть этого.
- Что вам мешает? - томясь, сорвался он на крик.
- Ничего... - выдохнув дым, сказала она.
- Ну, вот видите, - сказал Степовой, - а вы...
Софья Павловна, как бы застеснявшись, проговорила:
- То есть, я хотела сказать... ничего, кроме закона.
- Что? - переспросил Степовой. - Какого закона?
- Закон разрешает перекрывать только одноименными товарами, - сказала она. - А слива - это...
И Белозеров захохотал - громко, тупо, недобро - и шлепнул себя по колену.
- Слива - не банан. Верно, Софья Павловна! - выкрикнул он между двумя раскатами хохота.
Начальник торга поглядел с ошалело-свирепым видом - эти люди, сидевшие в его кабинете, посходили с ума.
- Слива - не банан, банан - не груша, груша - не яблоко, - бессмысленно веселился Белозеров. - Все правильно, Софья Павловна! Слива - не банан, - это дорогого стоит!
Она, однако, и теперь не подняла на него глаз, точно и не слышала его смеха. Но самая ее поза - это сидение на краешке стула, опущенная голова, вздрагивающие старушечьи пальчики, сжимающие папироску, - все говорило, что она до крайности напряжена.
Противоположные чувства боролись в Софье Павловне: ей и сердечно жалко было человека, которого она уличила в преступлении, - достойного человека, героя войны, вероятно, даже не преступника, а жертву, и вместе с тем она готова была отстаивать каждую строчку и каждую цифру в своем образцовом "акте". Она понимала и начальника торга, и в общем сочувствовала ему: в самом деле, эта уголовщина, раскрытая ею, не могла и для него пройти бесследно. Но Софья Павловна была стойка - стойка даже в борьбе со своим добрым сердцем, и стойкость ее питалась всем трудным опытом, всем укладом, всеми ограничениями ее собственной жизни. Она-то лучше, чем кто-либо, знала цену килограмму слив и килограмму абрикосов, потому что никогда не покупала сама - сперва детям, потом внукам - больше трехсот - пятисот граммов. И она не могла - ну, никак не могла - простить ни одной копейки, украденной у тех, кто, как и она, всю жизнь рассчитывали эту самую копейку.
"Славная старушенция, - глядя на нее, неожиданно подумал Белозеров, - такую не переломишь... До высшей меры тебя доведет, сама обрыдается, но не отступит... Алмаз!"
Степовой закрыл папку с "актами", поднял ее, подержал, как бы проверяя, сколько она весит, и отложил, вернее, отбросил в сторону.
- Добро, Софья Павловна! Спасибо, что глубоко вникли. Разобрались. Помогли нам, - отрубал он фразу за фразой. - Будем передавать дело прокурору. - И он вопросительно посмотрел на Белозерова. "Ну, как ты себя чувствуешь?" - было в его взгляде.
Софья Павловна потупилась: она одержала победу, но в эту минуту торжества ей хотелось оплакивать побежденного. И ей подумалось, что все же ей не следовало идти в ревизоры, тут требовались люди более сурового, по ее мнению, характера.
- Я свободна, Дмитрий Ефремович? - спросила она, рассовывая по карманам жакетика папиросы и спички.
- Да, конечно... Что же? Конечно... - сказал Степовой. - Хотя есть у меня еще два слова...
Он повернулся к Белозерову и, подавшись всем туловищем, навалился грудью на край стола.
- Ругать тебя поздно уже, - тяжело задышав, начал он. - Поздно... И не маленький, чего тебя ругать, толку все равно не будет. - Его прозрачные красные уши, густо обросшие золотым пухом, были похожи на какие-то перезрелые плоды. - Я ставлю вопрос по-деловому: сможешь вернуть в кассу деньги, десять тысяч? На сберкнижке найдутся?.. А может, в кубышке?
Белозеров с любопытством рассматривал его уши. "Отчего это к старости на ушах вырастает мох? Загадка природы", - пришло ему вдруг в голову.
- Я тебя губить не хочу, - сдавленным голосом продолжал Степовой. - Покроешь недостачу - помилуем. Из системы нашей уйдешь, конечно, ну и по партийной линии строгачом, пожалуй, не отделаешься. Но дело закроем...
"Вот как разволновался! Поторговаться, что ли?" - позабавила Белозерова мысль... Десяти тысяч у него не было, не было и половины этой суммы, он не наскреб бы у себя сейчас и тысячи.
Начальник торга выпрямился, откинулся на спинку стула и с облегчением, полной грудью вздохнул.
- Короче: клади в кассу деньги и ступай с богом. Нам тоже мало удовольствия топить тебя. А, Софья Павловна?
Маленькая женщина вновь укрылась в дымном волокнистом облачке и не проронила ни слова. Но без участия ревизора трудно было проделать ту финансовую операцию, что для спасения Белозерова предложил Степовой.
- Государству тоже не в убыток будет... Помилуем Героя, а, Софья Павловна? - поторопил он.
- Но разве... Простите, Дмитрий Ефремович!.. - упавшим голосом отозвалась она. - Разве у нас есть на это право?
- Ох! - стоном вырвалось у Степового. - Софья Павловна, Софья Павловна! Вы же прекрасно видите, старый же работник!.. Видите: человека обдурили, обвели вокруг пальца. Его вина - это его дурость.
- Мне кажется, следствие и суд определяют характер вины, - еле слышно сказала она, - согласно закону.
- Да кто же спорит! Но можем же мы по-человечески...
- Это и будет по-человечески, если по закону, - сказала она.
Степовой взглянул на нее зло, но неуверенно: он точно раздумывал, разъяриться ему, раскричаться или еще потерпеть. Потом проговорил:
- Крови жаждете, товарищ Симеонова? Откуда это у вас?
- Вы так... - Софья Павловна растерялась. - Не должны так со мной! - Она подождала немного, чтобы успокоиться. - Я отметаю ваши слова. Надо до конца разобраться в деле... И это могут сделать только следствие и суд. Десять тысяч - большие деньги, очень большие деньги. И я обращаю ваше внимание - я отметила это в акте: истинные размеры хищения, вероятно, значительно больше... Установить их не представляется сейчас возможным: отчетность за прошлые годы находится в хаотическом состоянии, многие документы отсутствуют. И нельзя допустить, чтобы люди, совершившие преступление, могли и дальше... Нет, я не могу с вами согласиться - дело должно пойти к прокурору.
Степовой оглянулся на окно - ему захотелось открыть его и впустить свежий воздух. Но окно было распахнуто, и низкое солнце ударило ему прямо в глаза, - он зажмурился и отклонился... Видимо, один он и сохранял еще здесь способность рассуждать трезво и по-человечески: эта старушонка Симеонова, эта законница со сторублевым окладом, в лоснящемся на обшлагах жакетике, курившая вонючие "гвоздики", обезумела от своей свирепости. А ведь легко было порешить дело к общему благополучию: Белозеров внес бы в кассу деньги (правда, немалые, но это как будто не пугало его), Симеонова переписала бы "акт", и он, Степовой, отделавшись некоторыми хлопотами, получил бы заслуженную юбилейную награду, а сама Симеонова - премию в размере двухнедельного заработка. Но все разбивалось о ее тупое, злое упрямство, прятавшееся за притворной кротостью. Он, Степовой, и раньше не жаловал ее своим расположением, и было, конечно, непростительным промахом посылать ее ревизовать Белозерова.
- Вы когда на пенсию уходите, а, товарищ Симеонова? - Степовой в упор смотрел на нее.
- Я - на пенсию? - Она не сразу поняла.
- Вы, вы, а кто же еще? Я с вами разговариваю.
- В будущем году, в декабре, - сказала она. - Но какое это имеет отношение?..