Он не почувствовал жалости к Голованову, который так неправильно, по его мнению, жил, и не возмутился в эту первую минуту. Но арест Голованова - это было что-то в высшей степени нелепое, несообразное, противоречившее логике...
- Походим лучше, - сказала Даша. - Действительно, надо обсудить. Но я не могу сидеть.
Виктор внимательно на нее посмотрел... И ревнивая мысль родилась у него: а если б с ним самим случилось что-либо подобное, волновалась бы за него Даша?
12
Белозеров был странно, ожесточенно весел. И сидя в кабинете у начальника торга, вызвавшего Белозерова к себе, и слушая разговор начальника с ревизором, он непонятно-насмешливо поглядывал на обоих, точно акт ревизии, который они обсуждали, не имел к нему никакого отношения. "Что вы там копаетесь, возитесь? С меня взятки гладки", - говорило выражение его широкого остроскулого лица; последние двое суток он много пил, глаза у него припухли, и смуглая кожа на лице слиняла, посерела... А между тем из акта ревизии со всей определенностью следовало, что он, Белозеров, директор гастрономического магазина, вкупе с заведующим фруктово-овощной секцией Бояровым и со старшим бухгалтером того же магазина Калошиным, повинен в хищении девяти тысяч девяноста двух рублей и восьмидесяти четырех копеек; сумма была выведена в результате тщательной проверки документов за последние полтора года. И оправдываться Белозерову не приходилось; его участие в преступлении подтверждалось тем, что, зная о воровстве Боярова, он не только не изобличил своевременно вора, но, наоборот, помог ему, как установила ревизия, уйти от ответственности... Казалось, однако, что в данную минуту Белозеров волновался много меньше, чем ревизор, раскрывший эту фруктово-овощную "панаму", - маленькая серебряно-седая женщина в потертом шевиотовом жакетике и в белой кофточке, заколотой на шее старомодной брошью - розой, выточенной из кости. Женщина непрерывно курила тоненькие дешевые "гвоздики", папиросы "Север", и явно избегала встречаться глазами с Белозеровым - человеком, которого она посылала на скамью подсудимых.
Начальник торга Дмитрий Ефремович Степовой - тучный, с изжелта-коричневым "печеночным" лицом, лет шестидесяти, - тоже был неспокоен, расстроен. И ему не удавалось, - впрочем, он и не особенно старался, - скрыть ту неприязнь, что он испытывал к ревизору, именно к ревизору, дававшему ему пояснения. Задавая вопросы, Степовой как бы даже стремился поймать своего слишком уж дотошного работника на ошибке, на предвзятости, на необоснованном выводе.
- Убыль товара учитывали, Софья Павловна, убыль при продаже? - хмуро допрашивал он. - Тут у вас много ягоды проходит: клубника, еще клубника.
Женщина, прежде чем ответить, длинно, с усилием затягивалась, и ее щеки глубоко западали, отчего лицо принимало жалобный, голодный вид.
- К акту приложены таблицы естественной убыли, - тихо отвечала она и приподнималась со стула. - Я покажу, Дмитрий Ефремович.
- Не надо, сидите, - бросал он. - Акты на порчу товара учли?
- Учла, Дмитрий Ефремович!
Она и не замечала как будто, что начальник был недоволен, раздражен, поглощенная одним желанием представить свою работу в наилучшем порядке.
И Степовой замолкал и вновь перелистывал от конца к началу и от начала в конец многостраничный "акт". Он сидел не за своим письменным столом, а за столом для заседаний, спиной к окну, и солнце, проникшее сюда в кабинет, пронизывало его мясистые, ставшие полупрозрачными, алые уши.
- Д-да... Не пожалели себя, Софья Павловна! На совесть потрудились. - В басистом голосе Степового прозвучал упрек.
Начальник торга вовсе не склонен был покрывать расхитителей и ротозеев - ни в какой мере! Но вместе с тем он - порядочный человек, известная и почтенная в сфере своей деятельности личность - не мог не думать и о том, что крупное воровство в одном из его магазинов означало большие неприятности и для него самого; во всяком случае, прогрессивку за квартал он уже не получит. И особенно досадно было, что эта уголовная история выплыла наружу как раз в тот момент, когда подошел его шестидесятилетний юбилей и он - один из старейшин московской торговли, начинавший полвека назад мальчиком-подручным в гастрономическом дворце Елисеева, - справедливо рассчитывал на нечто большее, чем простая благодарность в приказе по главку. Теперь могло не случиться даже благодарности... А ведь сколько за эти пятьдесят лет - помилуй, господи! - сколько всего было: трудов, тревог, бессонных ночей, опасностей, утрат...
- Я спрашиваю: акты на порчу учитывали? - вновь, словно бы надеясь на иной ответ, задавал он один и тот же вопрос.
- Учитывала, Дмитрий Ефремович, - терпеливо отвечала Софья Павловна.
И Белозеров забавлялся, слушая их, он отлично видел, что начальник торга не в своей тарелке, и это вызывало у него веселое злорадство: "Вот как разобрало тебя! Почешешься, попотеешь..." Впрочем, и о своей собственной судьбе он думал теперь с той же недоброй усмешкой: суетился, мол, хлопотал, чего-то добивался, и вот как все кончилось. Его судьба была уже решена, и этому старому дураку Дмитрию Ефремовичу, и этой смиренной Софье Павловне только мерещилось, что они держат ее в своих руках.
- Когда в последний раз производилась в магазине инвентаризация? - спросил Степовой. - Где вы тут о ней пишете?
- Около полугода прошло уже, - поспешно ответила Софья Павловна.
- Около, около, - не сдержался Степовой.
- В акте указано точно. Разрешите, Дмитрий Ефремович. - Она встала, чтобы показать.
- Ладно, сидите, я нашел, - сказал Степовой.
Он почесал свое алое ухо и погрузился в чтение; Софья Павловна, опустившись на краешек стула, не отрывала от него озабоченного взгляда. Вздохнув и покачав головой, Степовой посмотрел на Белозерова.
- Как дважды два четыре, - сказал он, все продолжая кивать, - приписка плюс укрывательство.
Белозеров жестко, не разжимая губ, улыбнулся и тоже кивнул, соглашаясь.
- Радуешься! Чему ты радуешься? - закричал Степовой. - Да ты что! Ведь это десять тысяч из государственной кассы!.. И не докажешь ты никому, что сам не крал...
Белозеров все улыбался, но почему-то закрыл глаза.
- А тебе за это десять лет верных! - бушевал Степовой. - И еще поблагодаришь за снисхождение. Да ты что?!
- Не шуми ты! - сказал Белозеров. - Шуметь-то зачем?..
- Шуметь есть чего... Про этого дружка твоего, Боярова, так ничего и не слышно?.. Никаких следов?..
- Какой он мне дружок? - сказал Белозеров.
- Это тебе виднее... Розыск ничего не дал, спрашиваю?
Белозеров только повертел отрицательно головой.
- И ведь ты сам назначил инвентаризацию!.. Вот чего я не пойму. Был бы теперь кум королю, если б ума хватило, - негодовал Степовой.
Белозеров опять промолчал, - можно было и не напоминать ему об этой полугодовой давности инвентаризации, проведенной по его же распоряжению, - тогда-то и открылась сравнительно небольшая, на полторы тысячи, нехватка товара: компота, орехов, сушеных грибов. Заведующий секцией Бояров и старший бухгалтер умолили его тогда пощадить их и скрыть недостачу, поклявшись всем святым внести в кассу деньги. Калошин, бухгалтер, плакал в его кабинете, говорил о больной жене, о сыновьях-студентах; Бояров пришел к нему с медалью "За боевые заслуги" на груди и с двумя нашивками за ранения - тоже воевал когда-то, ветеран! - он спокойно, в подробностях объяснил недостачу тем, что его подвели продавцы. И Белозеров не устоял, согласился на приписку в акте инвентаризации... Про себя он, впрочем, знал и то, что не одни слезы Калошина и медаль Боярова толкнули его на это - с Бояровым у него как-то незаметно сложились на работе короткие отношения: вместе, случалось, выпивали, вместе ездили на футбол, Бояров приходил к нему в гости. Это был, казалось, опытный, умный работник, а главное - тактичный, приятный человек: умел и промолчать, и вовремя сказать доброе слово; в компании он был незаменим: мог пропеть всю "Сильву" от начала до конца. И Белозеров почувствовал себя обязанным - по-солдатски - прийти на помощь человеку, с которым - что там ни говори! - они провели не один хороший час. Так и началось его крушение... Недостача осталась невозмещенной, а воровство продолжалось во все больших размерах, и он, директор магазина, сделавшись укрывателем воров, оказался бессильным перед ними... Сейчас у него не было гнева даже на этих обманувших и предавших его людей, - он устал и от бесполезных проклятий, и от позднего раскаяния. Да и не имело больше смысла ни проклинать, ни сожалеть - он погибал, оставшись единственным ответчиком за преступление. Калошин был уже вне досягаемости правосудия, месяц назад его похоронили - умер он, надо сказать, внезапно, говорили, что от инфаркта; а Бояров тотчас после смерти бухгалтера исчез и где-то скрывался; выяснилось также, что он жил по чужим документам; было возможно - Белозеров допускал сейчас и это, - что он как-то способствовал скоропостижной кончине Калошина. И попадись Бояров сейчас Белозерову, он, пожалуй, кончил бы, как Калошин... Но его не успели взять, Бояров ускользнул. И начальник торга был, конечно, прав: суд едва ли поверил бы теперь в невольное, по доброте характера, участие директора магазина в этой уголовной компании. Однако и сознание своего бесчестия, такое недавно острое у Белозерова, благодетельно сегодня притупилось. Видимо, как и всякое страдание, оно тоже имело свой предел, за которым наступал как бы душевный шок...