А столик сзади, недавно покинутый незадачливыми гуляками, занимали уже другие посетители, решительно на них не похожие: девушка лет восемнадцати - девятнадцати и трое юношей такого же приблизительно возраста.
- ...Подумать только, где мы его встречаем! Но это жутко хорошо, что мы тебя нашли, - говорила контральтовым голосом девушка одному из парней. - Но где ты пропадал все время?
Девушка была очень хороша - это Николай Георгиевич отметил, несмотря на свое жестокое раздражение. Точно по неведению, по ошибке очутилась она здесь, в этом жарком, дымном зале, - здоровая, рослая, орехово-загорелая, светлоглазая, светловолосая, наивно повязавшаяся белой ленточкой, в нарядном платье из голубоватой материи сплошь в белых цветочках, вышитых гладью.
- Да нигде... уезжал, потом приехал, - ответил парень, к которому она обращалась, - худой, с длинным, губастым лицом, в черном свитере.
- Сколько мы не виделись? Года полтора... Нет, два! - воскликнула девушка. - Как здорово, что мы встретились, и как раз сегодня, когда мы... Но где ты пропадал? Ты все нам расскажешь.
- Нечего рассказывать, - ответил парень; у него был не то испуганный, не то виноватый вид.
- Занимайте места согласно купленным билетам, - поторопил их другой юноша. - Все объяснения после первого бокала.
Он был под стать девушке - румяный, кудрявый, с плутовато-живым взглядом, - этакий добрый молодец, вполне, впрочем, по-современному облаченный в замшевую коричневую куртку, в серые фланелевые брюки. Третий юнец, черноволосый, в простеньких проволочных очках, в чистенькой рубашке с отложным воротничком, уже сидел, чопорно поглядывая по сторонам.
- Что мы будем пить? - спросил кудрявый, когда все уселись. - Твоя заявка, Даша!
- Манго, - сказала протяжно девушка. - Хочу сок манго.
Парень помотал своей кудрявой головой.
- Учти: истина в вине. И я даже знаю, в каком вине - в "твиши".
- Всегда найдется что-нибудь, что женщина предпочтет истине, - без улыбки проговорил юнец в очках.
- Это кто сказал? Это твое?.. - обрадовалась девушка.
- В данную минуту мое, - нимало не смутился он, - тем более что ты все равно не сможешь уличить меня в плагиате.
Она рассмеялась, откинув голову так, что открылась вся ее гладкая, без единой складочки нежная шея, плавно переходившая в округлость подбородка; блеснули чуть щербатенькие зубы.
"Откуда такое чудо? - подивился Николай Георгиевич. - И зачем она здесь? Боже мой, почему она здесь?" - с тем же пьяным преувеличением вопрошал он.
Почувствовав на себе его взгляд, девушка повела на Уланова серыми добрыми глазами; сама она, видимо, испытывала только благожелательное любопытство ко всему, что здесь ее окружало.
Подошла официантка. Уланов стал расплачиваться, но у официантки не нашлось сдачи, и она опять ушла разменять крупную бумажку.
Дожидаясь, Уланов присел к столику так, чтобы лучше видеть молодую компанию. Там разговор перекинулся уже на другую тему: юнец в очках наставительно говорил:
- ...рассчитывать советую на самих себя. Все прочее - художественная литература. Только на себя.
Кудрявый молодой человек не отводил взгляда от их подруги, ожидая, что ответит она. Но девушка, улыбаясь, молчала, и тогда он сказал, как бы и не всерьез:
- В доисторические времена существовали понятия - дружба, друзья.
- Друзей нет, есть только заинтересованные люди, - сказал паренек в очках; у него было узенькое личико, тонкий нос в веснушках и резкий, отчетливый голос.
- И мы, мы тоже заинтересованные? - спросила со спокойной ласковостью девушка.
- Мы тоже. И мы вместе потому, что заинтересованы друг в друге. Возможно, по-разному, но заинтересованы, - сказал паренек.
- Это уже, конечно, лично твое, - весело сказала девушка, - твое собственное.
Он с полной серьезностью подтвердил:
- Мое собственное на этот раз.
И притронулся двумя пальцами к дужке очков, как бы проверяя, прочно ли они держатся на носу.
Унылый молодой человек с длинным лицом - он выглядел несколько старше своих товарищей - только посматривал на них, не вмешиваясь в разговор.
Продолжения его Николай Георгиевич не услышал: забушевала нечеловеческая музыка, и уже спешила к его столику, мелко шаркая натруженными ногами, Тамара - официантка.
У выхода Уланов обернулся: серый туман висел в зале, и в этой жаркой, никотиновой мути мелькали багровые, желтые, зеленоватые пятна - лица людей; едва белело платье девушки, которую звали Дашей. Лязгал адский оркестрик, и в перегретом, задымленном воздухе словно бы рвались невидимые молнии, и невидимые бесы носились под потолком. Пахло потом, кухней, окурками, пеплом. "Должно быть, так пахнет в аду", - подумал Уланов.
На улице он увидел жену, она выбиралась из машины - маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.
- Коленька, прости! - крикнула она издали, торопясь подойти. - Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...
Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.
- Как хорошо, что ты вышел меня встречать! Дай я тебя поцелую... ничего, пускай смотрят. - Она привстала на цыпочки, потянулась, он невольно слегка отвернулся, и она ткнулась губами в его щеку. - Мы сейчас и поедем... Я ничего не хочу, ни есть, ни пить, если б ты знал, как я устала!
Николай Георгиевич намеревался сесть впереди, рядом с шофером, но жена удержала его за руку.
- Сядем вместе, сзади, - попросила она. - Я хочу с тобой,
В машине она сейчас же прижалась к нему своим мягким и словно бы бескостным телом.
- Аня, ты опять... - сказал он, стараясь говорить спокойно. - Выбрось, умоляю тебя.
- Что, милый? - не поняла жена. - Что выбросить?
- Я заболею от этого запаха, - сказал он. - Твои духи.
- Прости, Коленька! Я все забываю, - искренне огорчилась она. - Я такая дура, я все теперь забываю. Заехала сегодня домой после репетиции - и забыла зачем. Я даже расплакалась: сижу и не могу вспомнить, зачем приехала. Потом вспомнила: надо было взять кое-что из белья.
- Я действительно заболею от этого запаха, - сказал Уланов.
- Это "Мицуки"... Но я выброшу, Коленька, выброшу! Вот хочешь - сию минуту. - Она раскрыла сумку - свой бездонный замшевый мешок, и стала в нем рыться. - Никогда сразу ничего не найдешь, - пожаловалась она. - Вот, хочешь шоколадку...
- Нет, не хочу, - сказал Николай Георгиевич.
Она все продолжала шарить в мешке, и он не выдержал:
- Можно и не сию минуту. Прекрати, пожалуйста. Машина мчалась знакомой дорогой на Переделкино, и в темном зеркальце над лобовым стеклом косо пронеслись огни фонарей Нового Арбатского моста и затем неоновая вывеска гостиницы "Украина". Уланов, весь внутренне напрягшись, готовился к решительному разговору с женой... "Я не хочу и не могу больше жить так, как я живу, - собирался он сказать, когда они окажутся одни у себя на даче. - Я хочу надолго уехать. Ты смогла бы, конечно, присоединиться ко мне, но ты не сможешь: театр, и все прочее. И вообще, я хочу поселиться... я еще не знаю где, но твердо знаю - там, где живут люди, о которых я пишу... или буду писать. И еще - а должен предупредить тебя, Аня, нам придется пересмотреть наш бюджет. На скорое окончание моей книги ты не рассчитывай, я ее вообще не стану кончать - это плохая книга. И договор на сценарий я тоже не заключу... И я вообще не знаю пока, что я буду писать. Во всяком случае, я советую тебе урезать все наши расходы, может быть даже, мы продадим машину..."
Уланов понимал - все это будет жестоким ударом для жены, но сейчас, вдыхая запах ее духов, он способен был и на жестокость. Подумав, он решил, однако, добавить: "Это не разрыв... У меня никого нет, кроме тебя. И мы будем часто приезжать друг к другу. Но помоги мне и отпусти меня".
Все ж таки они прожили вместе длинный ряд лет, и она и теперь, вероятно, любила его...
Вдруг Николай Георгиевич услышал тихое быстренькое всхлипывание - жена, отвалившись от него, заплакала. Он помолчал, силясь овладеть собой.
- Ну что? - выговорил он наконец. - Что с тобой?
- Не знаю, - пролепетала она.
- Кто же знает?
- Я стараюсь удержаться... но не могу, - еле слышно, сквозь всхлипывания, призналась она.
- Но я еще меньше знаю, почему ты плачешь. - Он наклонился к ней и, скосив глаза на затылок шофера, прошептал: - Мы в машине, что с тобой?
- Я раздражаю тебя, - шепотом ответила она.
- Нет, - сказал он. - И не в этом дело.
- Я вижу... и мне, прости, Коленька, мне страшно. - Она все время мелко потягивала носом.
- Почему тебе страшно? - спросил Николай Георгиевич.
- Не знаю... У Зины, у Валентиновой Зины, ты ее видел... у Зины умирает сын. Врачи сказали, что осталась одна неделя... У него лейкемия - это такой ужас!..
Маленькая женщина, скорчившись в углу машины, опять зарылась по локоть в своей глубокой сумке.
- Когда не нужно было, он все время попадался... - воскликнула она жалобно, - ну что это, в самом деле... Ах, вот он! - Достав скомканный платочек, она принялась утирать лицо. - А Полинку бросил муж... Сказал ей: "Я задыхаюсь", - и ушел, взял шляпу, плащ и ушел... Она в отчаянии, можешь себе представить. Прожили вместе двенадцать лет, и он не задыхался, и вдруг: "Я задыхаюсь".
Николай Георгиевич откинулся на сиденье и положил голову на спинку; жена нашарила в темноте его руку и погладила.
- Никогда не знаешь, что с тобой случится завтра... - Она опять стала быстренько, по-детски, всхлипывать.