- Перестань, - каким-то не своим голосом попросил Николай Георгиевич.
И он подумал, что в мире нет ничего сильнее этой детской, жалкой, себялюбивой слабости. Говорить с женой сегодня о своем бегстве из дома было бы, наверное, преступлением...
Но решится ли он заговорить с ней об этом завтра? - спросил он себя. А затем, ведь не только она, его жена, со своими слезами и страхами удерживала его дома - были у него и другие обязанности, помимо семейных: он член двух редколлегий, он ведет семинар в Литературном институте, он председатель комиссии по работе с молодыми писателями. Все это, вероятно, тоже было важно... На столе у него, на даче, лежит папка с сочинениями какого-то юнца, присланная из комиссии; от его отзыва на эти сочинения, вероятно, незрелые, как чаще всего бывает, зависит в какой-то мере судьба их автора... И Уланов тихонько засвистел. Ох, как много еще потребуется от него, всего потребуется: настойчивости, изворотливости, умения отказывать, говорить "нет", чтобы вырваться из этих неисчислимых "должен" - вырваться хотя бы с ободранными боками. Отзыв на сочинения, присланные ему, он, во всяком случае, должен написать.
А самое главное - Николай Георгиевич убрал руку из-под руки жены, - главное заключалось даже не в этих внешних препятствиях, а в том, что ему надо было победить в себе боязнь неуспеха, неудачи, непризнания. Она стала уже привычной и поэтому почти незамечаемой - эта оглядка на то, как примет его книгу некий условный читатель вкупе с редактором и критиком, - постоянная оглядка на их суд. Уланов невольно крякнул, подумав, что ему предстояла еще долгая, жестокая борьба с самим собой. И, даже поборов в себе жажду немедленного признания, он вовсе не мог быть уверен, что напишет то именно и так, как сегодня необходимо и важно людям... Кто рискнул бы твердо такое ему обещать?! Но другого пути к этому самому необходимому не было - ни для него, Уланова, ни для кого другого...
Машина шла уже за городом, и черная стена высокого кустарника тянулась за обочинами шоссе. Шофер (он так и не обернулся ни разу - деликатный человек) увеличил скорость, и прелестная ночная свежесть обдала Уланова из окошка, как бы утешая его.
...Даша Миронова и ее товарищи вышли из кафе, когда оно закрывалось, и швейцар, выпуская засидевшихся посетителей, запирал за ними дверь на ключ. Было недалеко до двенадцати, и на улице Горького заметно поубавилось и пешеходов и машин, но расходиться по домам в эту ночь никому из компании не хотелось.
Утром сегодня у Даши, Виктора Синицына и Артура Корабельникова был последний экзамен на аттестат зрелости; Виктор и Даша получили пятерки, Артур - тройку. И это была их первая, совершенно свободная после всех экзаменационных трудов и волнений ночь - ночь зрелых, узаконенно зрелых людей. Даже Синицын со всей своей рассудительностью не смог воспротивиться тому чувству вольности, что охватило их и куда-то еще влекло.
Остановившись на улице за дверью кафе, Даша глубоко вдохнула прохладный воздух:
- Жутко хорошо! Ой, ребята! - воскликнула она.
Флотилия медленных, налитых светом, как водой, троллейбусов поворачивала в кильватерном строю и плыла обратно, вверх по улице. На противоположной стороне, между Историческим музеем и кремлевской стеной, была в ночной тени видна Спасская башня с озаренным золотившимся циферблатом часов. А надо всем примолкшим городом простиралось подкрашенное электрическим заревом неописуемое небо - с едва различимыми в туманной бездне звездами, с зелеными и красными бортовыми огоньками удалявшегося самолета, со слабеющим гулом, долетавшим из поднебесья.
- Куда мы сейчас? У кого есть идеи? - спросил Корабельников.
- Глеб! Глеб Голованов, - позвала Даша, - почему ты молчишь? Глеб, выскажись, пожалуйста.
Голованов только вяло улыбнулся, - весь вечер он вот так отделывался унылыми улыбками. И Даша чувствовала уже смутную тревогу от присутствия этого их товарища; надо же было, чтобы именно сегодня он вдруг отыскался!
Два года назад Голованова, кое-как дотянувшего до девятого класса, исключили из школы за неуспеваемость - он действительно из рук вон плохо учился, пропускал занятия. И он сразу же после исключения исчез, как провалился сквозь землю, - в школе прошел слух, что он уехал на какую-то стройку.
О нем стали уже забывать, когда в "Комсомольской правде" и еще где-то были напечатаны два-три стихотворения, подписанные - Глеб Голованов. Но потом он опять не подавал признаков жизни. И вот в эту необыкновенную, праздничную ночь, когда его бывшие соученики пировали по случаю окончания школы, он, вечный двоечник Голованов, как бы специально для их удовольствия, столкнулся с ними лицом к лицу.
И Даша и Корабельников вначале возликовали: Глеб сохранился в их памяти хотя и чудаковатым, и не поддававшимся дисциплине, и неудачливым, но так или иначе их товарищем на протяжении ряда лет - его привели в школу, когда они все были еще в четвертом классе... Но не прошло и получаса, как радость от этой встречи с ним улетучилась. Глеб, каким был, таким, видимо, и остался, и дела его нисколько за эти два года не поправились, несмотря на напечатанные стихи.
Все такой же тощий, с выпирающими скулами, в протертом на локтях черном свитере, неразговорчивый и не то усталый - точно он весь день таскал мешки, - не то подавленный, прибитый, он вызывал у своих давних соучеников жалость. И они незаметно, неуловимо стали им тяготиться.
Даша скоро поняла, что Голованов и одинок, и несчастен, и нуждается в поддержке, но ей очень не хотелось в этот вечер ни жалеть, ни утешать кого-либо. И, однако, ей было уже неловко оттого, что у нее все так хорошо и благополучно и она не просто окончила школу, а с медалью, на круглые пятерки.
- Куда бы, братцы, закатиться еще? - молящим голосом спрашивал Корабельников, и его плутоватые глаза азартно горели. - Ко мне - никак... Предки с дачи приехали, как назло! У кого есть хата, братцы?
- Поехали ко мне, - неожиданно предложил Виктор Синицын и кашлянул, чтобы дать себе время подумать над тем, что вырвалось у него. - Я вам покажу одну штуку. У меня и посидим...
- К тебе? - изумился Корабельников. - Ты что, офонарел?
- То есть не домой ко мне - это ясно, а в мою мастерскую, - сказал Виктор. - Тем более что она доживает последние дни. А там есть кое-что любопытное.
Он и сам был озадачен своим скоропалительным предложением: его мастерская, как он выразился, бдительно охранялась им до сих пор от посторонних глаз, - впрочем, таково было и требование управдома, предоставившего в подвале уголок для нее. Да и вообще ночные приключения были не в правилах Виктора - все в его душе восставало против подобной бессмысленной траты времени и сил. Сегодня, однако, он оправдал себя:
"Надо же иногда и развлечься... Однобокость тоже вредна", - рассудил он.
- Поедем, Даша! Мы позвоним твоей маме, чтобы она не волновалась, - продолжал решительно Виктор. - Можно же когда-нибудь выйти из рамок. У меня, правда, не слишком роскошно.
- Мы так и скажем маме, что выходим из рамок, - веселясь, сказала Даша. - Давайте поедем. Ты давно обещал показать свою таинственную... - И она повернулась к Голованову. - Ты тоже поедешь, Глеб? Я не отпущу тебя, и не думай.
Он мешал Даше, но ехать без него было уже невозможно, это окончательно испортило бы настроение.
- Конечно, едем все, - сухо сказал Виктор.
Встреча с Головановым вызвала в нем неудовольствие с первой же минуты - он никогда не симпатизировал этому аутсайдеру их класса, чистосердечно не понимая, как можно, находясь в школе, не учиться. Сам он едва ли не играючи одолевал школьную премудрость, и его интересы простирались уже далеко за ее пределы.
- Хочешь, чтобы я тоже поехал? - Голованов обращался к одной Даше. - А зачем? Ты только не сердись... Я вам и так здорово испортил вечер.
- Не говори глупостей, - горячо сказала Даша, слишком горячо, чтобы это прозвучало искренне. - Мы не виделись сто лет. И ты нам должен еще все рассказать о себе. Мы же ничего не знаем!
- А что рассказывать?
Но тут Глеб вспомнил, что у него нет ключа от входной двери в квартиру - где-то он вчера его потерял, оставил, может быть, по рассеянности в замке, и ему придется теперь звонить и будить соседей - своих воинственных, ополчившихся на него соседей. Лучше уже было скоротать эту ночь на скамейке бульвара...
- Впрочем, могу и поехать, - сказал он. - Почему бы мне не поехать?
- Ну и молодец! - пылко похвалил Корабельников, которого привело в восторг это продолжение их кутежа. - Посидим еще, позвеним посудой! Что ты, в самом деле?! Я забегу в дежурный магазин, тут близко.
И они все четверо по каменной лестнице, сторонясь уборщиц, орудовавших на ступеньках метлами, спустились в туннель уличного перехода.
6
Орлов только в начале первого ночи добрался из таксомоторного парка до дома и застал у себя засидевшегося допоздна гостя - навстречу ему из-за стола поднялся, загородив спиной лампу, худощавый человек с голой головой, поверх которой от уха до уха была переброшена узенькая прядь; свет, падавший сзади, ярко, по контуру, очерчивал шишковатый череп, оставляя в полутьме лицо.
- Ногтев, - резко, скрипуче проговорил гость, называя себя. - Андрей Христофорович. Заочно знаком.
Федору Григорьевичу показалось, что он встречал уже этого человека; тот принужденно улыбался одной нижней половиной узкого лица с безгубым запавшим ртом, будто взятым в скобки двумя глубокими морщинами, идущими от крыльев носа.
- А-а... сидите, пожалуйста, - сказал Орлов и тоже улыбнулся - неуверенно, не сообразив сразу, как ему держаться.