- Да, сын, - повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере - не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.
На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: "Улица Маяковского". На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский - статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.
- Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?
- Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.
- Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?
Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.
- Плохой дом, - согласилась Маша.
- Плохой дом - хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!
- У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.
- Старый? - рассмеялся Токмаков. - А сколько ему лет?
- Лет двадцать.
- Разве вы старая?
- Конечно. - И поспешила добавить: - На три года старше.
Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.
Маша обрадовалась:
- Видите? Уже дают тень!
- Разве это тень? - поддразнил Токмаков.
- Ничего вы не понимаете! - Маша простерла руки, как бы ловя тень. - Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…
- А козоустойчивой породы еще не вывели?
- Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу - все привьется, и никто не сломает.
- Жаль, я не саженец.
Маша засмеялась.
- Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.
- Это верно, я птица перелетная.
- А я, - сказала Маша в тон Токмакову, - всеми корнями в здешней земле…
8
Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.
Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.
Во всем поселке было только одно двухэтажное здание - школа.
- Здесь письмоносцем легко работать, - сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. - Без лестниц.
Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.
- А что у нас произошло после вашего ухода! - вспомнила Маша, подходя к дому. - Вам Бориска ничего не рассказывал?
- Ничего.
И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. "Это что такое?" - грозно спросил отец. "П-привет от рабочего класса!" - Борис покровительственно помахал рукой. "Хорош пролетарий!" - "А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, - Борис пощелкал пальцами, - п-прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?.."- начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.
А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: "Это тебе - от Карла Маркса, это - от Фридриха Энгельса, а это - от меня, беспартийного…" Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: "Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!"
Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.
Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.
- У нас спокойно. Отдохнете.
В глубине стоял дом, выкрашенный в веселый светло-голубой цвет. У калитки, закидывая грозди на улицу, росла рябина, бузина. Бузина уже была красная, а рябина янтарно-желтая.
Калитку распахнул улыбающийся Борис.
Он так рад был неожиданному приходу прораба, что даже не удивился - каким образом тот оказался здесь вместе с Машей?
Маша познакомила Токмакова с отцом.
- Милости просим, - сказала Дарья Дмитриевна. Она вышла на крыльцо, вся пышущая жаром, только от плиты. - Много про вас от Бориски наслышаны. Обед сейчас поспеет. Вы уж тут с Кирилл Данилычем и Ма-шуткой…
Дарья Дмитриевна заторопилась обратно на кухню. А Берестов насупил густые черные брови и спросил:
- Это вы наконец чай явились пить? Так тот чай уже простыл. Неделю ждали.
- А вторично меня не приглашали. - Токмаков трагически развел руками.
- Ну вот что, - сказал Берестов строго, - хоть вы и гость, а баклуши бить нечего. Ставили когда-нибудь антенну?
- Признаться - не приходилось. У меня и радиоприемника нет.
- А у нас есть, только без антенны. Трещит - ушам больно… Пойдем-ка, прораб, до обеда поработаем.
- Да пусть отдохнет! - вступилась Маша.
- А ты что - скучать без него будешь?
- Отец!
- Не бойся, на крышу его не пущу. Он с Бориской внизу будет помогать.
- Я - внизу?! - Токмаков изобразил возмущение. - И это вы говорите верхолазу?
Вскоре высоченный шест уже торчал над крышей, антенна была натянута, и все вернулись в дом, чтобы проверить, насколько стала лучше слышимость. Борис вертел ручки приемника, и чуткий волосок обежал по шкале, подсвеченной сзади, чуть ли не весь земной шар. В эфире потрескивало, прорывался скрипичный пассаж, иноязычная речь, чьи-то далекие позывные, "морзянка", клочок джазовой музыки.
- Как говорит Пасечник - концерт по заявкам лордов, мэров, сэров и пэров, - прокомментировал Токмаков монотонные и в то же время визгливые ухищрения джаза.
- По моим заявкам тоже три раза передавали, - похвастал Борис. - Теперь жду куплеты болельщика из оперетты "Одиннадцать неизвестных".
- Мы твои куплеты и в саду услышим, - проворчал Берестов. - Идем, прораб.
Маша виновато посмотрела на сонного Токмакова, тот поплелся за неугомонным стариком.
- Лучше нет, чем фруктовые деревья, - разглагольствовал Берестов. - Весной - цветы. Летом - зелень. Осенью - плоды. Это ведь я пристрастил Машутку к деревьям. Из-за меня, грешного, она по зеленой части пошла… Здесь, в этой степи, сроду плодовые деревья не росли, а теперь - пожалуйста!
Берестов широким жестом обвел свои владения. Затем он принялся внимательно оглядывать какую-то неказистую яблоню с худосочными плодами. Токмаков воспользовался паузой и безбоязненно зевнул.
- Ну-ка, попробуйте. - Берестов сорвал и протянул яблочко размером чуть побольше райского. - Вы не смотрите, что невеличка. Скороспелка! Нет, вы на вкус попробуйте.
- Слегка напоминает примороженную рябину… - Токмаков надкусил яблоко, сморщился и оглянулся: куда бы выплюнуть? - Чуть терпкое. И даже самую малость горькое.
- Но горечь-то приятная? - обрадовался Берестов. - Похоже на косточки в вишневой наливке?
- Давно не пил, - замялся Токмаков, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова не зевнуть. - Я больше водочку уважаю.
- Сперва здесь научился жить человек, а потом - плодовые деревья, - упивался Берестов, которому казалось, что он нашел благодарного слушателя. - Конечно, трудно деревьям. Как-то ко мне маленький воришка в сад забрался. Ну, хоть бы сорвал яблоко, съел его. Так ведь нет, ни одного яблока не попробовал. А ветку нагнул и сломал. Поймал я его и говорю: "Ты рассуди! Легче тебя воспитать, чем это яблоко вырастить…" Ругал, ругал его, потом жалко стало - прогнал. Сунул воришке яблоки на дорогу - ни одного не взял.
- Сознательный. - Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.