- Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас - видели? Зеркало - тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода - наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас - нет! И климат теперь нам подчиняется…
Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.
- Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…
За столом разговор шел о яблонях "уральский партизан", о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: "Ну где же обещанный отдых?"
А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.
- Скоро уезжаете? - спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.
- Стараемся как можно скорее, - ответил Токмаков. - Закончим монтаж - и прощай, любимый город. Как говорится: "Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…"
- Удивительно, как это вы еще цвета запоминаете!
- У меня хорошая зрительная память.
- А кроме зрительной - никакой?
- Наш брат привык разъезжать налегке, - сказал Токмаков в тон Маше.
- Опять куда-то ехать? - вовремя вмешалась Дарья Дмитриевна. - Я бы так не могла. Я только один раз на поезде ехала, в Каменогорск. А потом никуда дальше пионерских лагерей не выезжала. Дарья Дмитриевна и в самом деле безвыездно прожила в Каменогорске двадцать лет. Ей привезли сюда электрическую лампочку, немое, а затем звуковое кино, трамвай, здесь она пристрастилась к телефону, к автомашине - это когда Маша работала водителем.
- А я все время на колесах, - сказал Токмаков. - И мать говорила мне: "Бездомный, как шмель!.." Но я все-таки счастливый. Строитель!
- Шмелям тоже отдых полагается, - сказала Дарья Дмитриевна. - Какое же это счастье, если нет крыши над головой?
Завязался спор о том, что такое счастье и кто может называться счастливцем.
Берестов вдруг хлопнул себя по лбу, вскочил, засобирался.
- Засиделись мы. А день уходит. На Урал подадимся, прораб? Тут рядом, под горку спустимся. Удочки есть, наживку я тебе найду…
- Никаких рыбалок! - властно сказала Маша, подымаясь. - Константин Максимович ночь работал.
Дарья Дмитриевна всплеснула руками.
- Идемте, я вас на Борискином диване устрою. Замучили человека разговорами.
Над диваном висела карта Европейской части СССР и Европы, истертая, вся в дырочках от булавочных уколов, густо исчерченная волнистыми линиями, крестика-ми, - по этой карте Берестовы когда-то следили за ходом Отечественной войны.
Маша принесла подушку, взбила ее и положила на диван.
- До чего мягкая! - сказал Токмаков, погружая руку в подушку.
- Мама сама пух собирала.
- Вы меня разбудите, пожалуйста, через час, а то я могу тут до ночи проспать…
В комнате было свежо и совсем тихо, - только мошка монотонно гудела, тычась в оконное стекло.
Маша ушла на цыпочках, будто Токмаков уже заснул, и осторожно притворила за собой дверь. Она сидела в саду, часто оглядывалась на окно, затененное сиренью, и прислушивалась.
Прошел час. Маша включила радио, подошла к двери - тихо. Она прибавила звук, потом постучала, вошла в комнату.
Капельки пота выступили на высоком лбу Токмакова. Он хмурился, шевелил губами и дышал неровно - дыхание спящего, которому снится беспокойный сон.
Токмаков открыл глаза и увидел Машу.
- Как спалось? - спросила она.
- Выспался, как тигро-лев!
- Не шумно было?
- Шумно? - Он рассмеялся. - И над ухом кричали бы - не услышал. Зато от шепота просыпаюсь.
- В другой раз буду знать.
Поздно вечером добрался Токмаков к себе домой, в Новоодиннадцатый поселок.
В эту ночь Токмаков долго не мог уснуть на своей узкой и жесткой койке.
Только в доме у матери, в Плёсе на Волге, спал он после фронта в таком уюте, как у Берестовых. Один месяц за последние восемь лет, а то все - койки, топчаны, лежанки, нары или просто мать сыра земля.
На него повеяло сегодня мимолетным теплом чужого очага с такой силой, какой он никогда не испытывал раньше. От этого он острее переживал сейчас свою житейскую неустроенность, одиночество, трудное и безалаберное кочевье.
"И почему? - размышлял он. - После всех лет войны? Разве не заслужил я лучшего? Антенну поставить бы, я теперь знаю как… Книжную полку прибить… Ящик для писем и газет завести, на дверь повесить…"
Он скользнул взглядом по стенам, перечеркнутым ломаной световой линией. Лампочку прикрывал картуз из обгоревшей и пожелтевшей газеты - жалкое подобие абажура. Плащ-палатка на двери тоже казалась скроенной из холста двух цветов - светло-зеленого и почти черного. Плащ-палатка эта призвана была оградить от коридорного шума, но все равно слышно было, как за перегородкой кашляют, считают на счетах, слышно было не только, когда будильник звонил, но и когда его заводили. Сейчас за перегородкой убаюкивали ребенка.
На стене висела потрепанная, видавшая виды шинель, которая сейчас тоже казалась пестрой. И до каких пор он будет таскать эту шинель? Токмаков снова посмотрел на нее, затянул песенку о шинели из "Василия Теркина" и спел ее вполголоса всю, до последнего куплета:
Спи, солдат, при жизни краткой
Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
Ни с женой, ни одному…
"До каких же пор цыганить? - думал Токмаков с горечью. - Никогда Новый год не встречал дважды в одной местности. И всегда в одиночестве".
В прошлом году ему предлагали остаться в Москве. И в Запорожье предлагали остаться. И Дымов уже намекал, что хорошо, мол, жить в городе, который сам строишь. А почему бы и не осесть в этом Каменогорске?
Что здесь, работы, что ли, не найдется?
Токмаков снова вспомнил, как, прощаясь, говорила ему мать, не то осуждая, не то сожалея: "Ну и работенку нашел себе, сынок! Нигде места под собой не согреешь. Бездомный, как шмель…"
9
Придя с работы, Карпухин как можно небрежнее сказал Василисе:
- Завтра в область еду. Лекцию читать. Со всех строек съедутся. Делать им, наверно, нечего в выходной день.
- А билет уже взял?
- Зачем билет? На машине поеду.
- Это кто же тебя, старый, с собой берет?
- Что это значит "с собой"? Ведь объясняю: мне Дымов предоставил машину. В пять утра прямо к дому подадут. И чего им там, в области, приспичило? Уже не могут без меня обойтись… Мало было хлопот, так еще опыт делить!
Карпухин знал, что Василиса ревниво относится к его известности, и именно поэтому прикидывался равнодушным, словно был утомлен постоянным интересом к своей работе и к своей особе: опять лекция, опять статья в газете, опять фотография, опять нужно выступать по радио, опять пришли письма с других строек, - отвечать на них некогда, а писем столько, что на одних марках можно разориться.
"Пустят меня по миру эти писаря!"
Тетка Василиса пожалела, что "победа" подкатила к их дому так рано, когда никто из соседей не видел, и только собаки со всей Кандыбиной балки провожали машину недружным лаем.
В областном городе Карпухин выступил с лекцией "Как я добился своих рекордов".
Съехались клепальщики со всего Урала.
После лекции Карпухина в коридоре Дворца культуры догнала девушка.
- Вот, пожалуйста. - Она протянула конверт. - Здесь ваш гонорар.
- Что?!
- Это вам за лекцию.
- Да вы что, смеетесь? Чтобы Захар Захарович Карпухин за свой опыт деньги у рабочих брал?
- У нас так полагается. За каждый концерт, за каждую лекцию… Что ж вы на меня кричите?
- Клепальщики без крика не могут. Я со старухой своей по душам разговариваю - и то на улице слыхать. А деньги, дочка, убери, пригодятся еще вашему клубу…
Карпухин вернулся домой на ночь глядя. И опять Василиса сокрушалась, что никто не видел, как важно подкатил ее старый на "победе".
За поздним ужином Карпухин обстоятельно рассказал Василисе и Вадиму про свою поездку.
Вадим, зная, что разговор может затянуться до глубокой ночи, решил остудить пыл старика. Он рассказал о новостях на стройке, о том, что Баграт Андриасов установил вчера новый рекорд - восемьсот пять заклепок за смену.
Услышав новость, Карпухин сразу угомонился и подчеркнуто безразлично пожал плечами.
- Можно и тысячу заклепок нащелкать. Там, наверно, браку - пруд пруди…
- Никакого браку. Дятел принял…
- Значит, Дятел со счета сбился. Присчитал вчерашние заклепки. Это у него бывает.
"Дятлом" клепальщики прозвали контрольного мастера, неразлучного с остроклювым молотком. Мастер ударяет молотком по заклепке и тотчас же прикладывает к ней палец: не дрожит ли? Заклепки, которые мастер забраковал, или, как говорят клепальщики, "склевал", он обводит мелком и для верности бьет по заклепкам керном молотка. Мелок сразу показывает, какие заклепки менять, а керном Дятел бьет на случай, если бы кто-нибудь вздумал стереть меловые кружочки или их смыло бы дождем.
Карпухин вышел из-за стола и, сославшись на усталость, стал собираться ко сну.
- Хорошего ученичка нам сосватал! - напустилась Василиса на Вадима.