2
Стали городулинцы набеги делать. На серебряковцев (соседний дом Серебрякова) и карповцев (по другую сторону городулинского - Карпова дом).
Мальчишки в этих домах - плохие, из интеллигентской мелочи: чиновников, учителей разных дети.
Через неделю по всей улице городулинцы прославились. Через двор чужие мальчишки проходить перестали. А мимо ворот, по другой стороне улицы - стрелой.
Городулинцы до вечера во дворе, а попозже в Покровский сквер, на партию покровскую смотреть ходили.
А у покровских в то время атаманил Валька-Баянист, высшей марки музыкант, в Народном выступал и других театрах.
За гармонную игру жетоны имел.
Парень Валька шикарный!
Поддевка темно-синяя поверх рубахи голубой, широченные, на голенищах лакирошей приспущенные, шаровары, московка широкополая - птичкою на золотистых кудрях.
А хлещется!
Красота! Глаз не отвести! Очарование!
Ураганом на середину улицы, светлыми сверкая голенищами, в толпу пряжинцев, петергофцев ли врежется - ровно литовкой пройдет: сразу полукруг свободный перед ним. А там: один, другой - кувыркаются, с булыжниками мостовой христосуются.
Хлестал толково!
А поддевка полами парусит, кисти пояса вихрятся, только нет-нет московку приминает.
Верткий, волчок. Не моргает. Раз - и в дамки! Человек такой!
И командует своим - четко, быстро, дельно:
- Бей, братцы! Не качай, мать вашу…
- Баламут, пятнай, сука! Огурец, крой слева! Э-эх!..
А неустойка если - встанет как вкопанный. Пальцы в рот - свист властный и грозный; потом - быстро руки в карманы и выбрасывает их уже охваченными железом кастетов.
Тут уже парнишки отовсюду что воронье. Тревога: "Пряжка напирает! Валька подмоги просит!"
Площадь застонет, от топота ног, пыль метелью запляшет.
И несмолкаемое гудящее "Понес!" - клич борьбы, геройства и обреченности - юности голос, сама юность - аккордно музыке битвы вторит.
И тревожно и настойчиво, клич этот заслыша, фараонов свист - стальными по улице горошинами.
И только конные когда покажутся, четкая Валькина команда "Зекс! Хряй!" - кладет конец битве.
Атаман отступает последним.
Валька погиб.
Страшной и памятной всем смертью.
Летом, в день воскресный, черносотенцы убили.
Каждое воскресенье собрание у них, у черносотенцев, в квартире казачьего есаула Дерзина.
Гульба, пляска, пение "Боже царя" - в рабочем-то квартале после пятого года!
Много сердец горело, много точилось зубов.
И Валька - не вынес.
Сердце у него открытое было, без остатка все целиком принимало.
Без рассуждений, без обходов - все!
Какие же рассуждения, когда сердце вот - как ворота в жизнь, как взор солнечный, - какие обходы?
Как услыхал вызывающее, из окон дерзинских несущееся: "на страх врагам", не выдержал.
За вызов принял черносотенное царского гимна пение Валька - рабочий Бердовского, Франко-Русского тож, завода.
Вызов. А раз вызов, надо принять.
Правда, хмелен был, но не в хмелю дело, а в сердце.
Сердце - ворота в жизнь. Солнечное сердце.
Решил: "Набегом. Волынку затеять. Пришить кого ни попало…"
А слово - дело.
Нужно бы артелью, скопом, но парней - никого; своих, покровских, - никого.
"Эх, была не была!" - птичку-московку примял, вихрем - по парадной, поддевкою паруся, блестя лакирошами, - в есаулову, в дерзинскую квартиру, и прежде чем застрелили - четверых пером перепятнал…
Один из раненых умер скоро, троих - в Обуховскую. Но и Валька погиб.
Под глазом вошла, из затылка вышла пуля.
Одной убили, а выстрелов пять-шесть дали. С испуга, от неожиданности - в комнате в упор мазали, промахивались…
Вальку хоронили трогательно и шикарно.
Гроб на руках всю дорогу, а за гробом шестеро баянистов - похоронные марши и Вальки, покойничка, песни любимые: "Ах, зачем эта ночь!" и "Молдаванский вальс".
Шестеро баянистов и седьмой - плясун, Гаврик Златоцветов, за гробом.
Парни на подбор - что надо!
Шурка-Заграничный - жетоны у него, как и у Вальки, за игру гармонную.
Мишка-Пищик - человек, знающий гармонь лучше, чем любой поп "Отче наш". Сам мог гармонь сделать, если ему подходящий инструмент и материал дать.
Петька-Японец "Коробушку", "Выйду ль я на реченьку" играл так, что за оперу принять можно. А "Барыню" Петькину даже городовые играть ему на улице не запрещали.
Втулка-Серега - шестнадцать часов, на спор, на свадьбе у вора-домушника Кольки-Ершика гармонь из рук не выпускал. Выпьет. Закусит. Играет. Кругом - шестнадцать.
Мишка-Утопленник из-за гармони чуть не утонул. На Лахте. Лодку в драке опрокинули. Мишка сапоги сбросил, а гармонь не отпускает.
Тонет, а гармонь в руках.
Спирька-Омский из Питера до Омска и обратно пешком прошел, по городам и деревням на гармозе играя!
Пьяный играл - как никто. А в дым когда пьян, спит когда на гармозе - еще лучше. Сердцем играл, кровью.
Плясун Гаврик Златоцветов - красавец - поискать!
И плясун редкий.
Девочка из-за него отравилась. Катя, лафермовская.
Знаменитые похороны Вальки.
Гроб весь в венках, бердовцы на похороны сбор сделали. Гроб и венки - что надо.
А маркер Долголев из "России", трактира, приятель Валькин задушевный, накануне похорон купчика обыграл на полтыщи, и все деньги - Валькиной матке.
Сороковку из выигрышных только взял, а остальные все старухе - полтыщи без двадцати копеек.
Маркер, а сердце поимел - это понимать надо!
Знаменитые Вальки-Баяниста похороны. Шестеро баянистов - в поддевках выходных, в черных и синих, в рубахах шелковых и лаковых сапогах.
Заграничный - при жетонах.
А плясун красавец Златоцветов - в бархатной безрукавке поверх малиновой рубахи, с крепом на малиновом рукаве.
Не мог в другом костюме быть: как под игру Валькину в театрах выступал, так и за гробом шел.
При всей форме, значит.
Правильно это. Так надо.
Семеро за гробом: шестеро баянистов и плясун.
А сзади - футляры гармонные и московки игрунов девочки несли.
У каждого своя. Только Гаврика-красавца сестра, красавица Тася, братнину шапку плясунскую, ямщицкую, с павлиньими перьями шапку, - сестра несла.
После трагической Катиной смерти Гаврик девочек не заводил. Не имел.
Нежно плачут, тоскуют, вздыхают голоса шести баянов.
Печально прекрасное отпевание - печальный "Молдаванский вальс".
И а такт задушевным молдаванского вальса звукам, стелющимся как пышные ковры, словно по ним, ласковым, мягким звукам-коврам, ступая, шел за гробом товарища Гаврик, не похожий на всех, тут же идущих, не похожий ничем: ни походкой, почти воздушной, плясунской, и костюмом ямщицким, в каком по городу не ходят, и лицом не городским: кровь с молоком, губы - цветик ал, глаза - звезды в лучах ресниц стрельчатых, волосы - льна чуть темнее, шелковые волосы в кружок.
И даже тем не похожий, что при ходьбе не махал, как все, руками, а, откинув атласом голубым подшитые полы безрукавки, заложил за серебряный поясок позументный белые руки свои, как у девушки нежные. На тут же идущих всем этим не похожий, от всего и всех - отменный, - Гаврик, редкий красавец, словно пришедший из древней, в веках затерявшейся сказки, древнерусский молодец-краса.
И символом сказочной этой красивости - траурная на малиновом рукаве повязка…
Нежно плачут, тоскуют, вздыхают голоса шести баянов.
Ткутся шелком пестрым мягкие ковры, расшиваются золотом радости, серебром печали, устилают ковры всецветные атамана печальный путь.
Звуки, звуки - нити золотые, серебряные, всецветные нити. Сплетаются венками, падают венками, в скате раскатываются расписного ковра. И по ласково-бархатно звучащему пути верный погибшему другу-атаману древнесказочный друг идет.
И много-много сзади молодых, все молодых. Весною, молодостью, солнцем венчанных, жизнью возлюбленных молодцов и молодиц.
И чудится: жребий скорбный молодого атамана не мрачен вовсе, не печален, не страшен.
Жребий - смерть его, полного сил удалецких.
Жребий - смерть его - не врата ли, внезапно распахнувшиеся широко в расписными коврами устланный путь ворота?
Как и сердце его при жизни - солнечный взор - отверстые врата.
Много сзади парней и девушек. Много бердовцев, провожающих не покровского атамана, а бердовца - товарища своего, умершего смертью не последней.
И вели под руки не отнимавшую от глаз платка Веру, Валькину любу - девочку от Жорж Бормана, с шоколадной.
Нежно плачут, тоскуют, вздыхают голоса шести баянов.
То взмывают заревым весельем, то ночной припадают печалью, то крылами рыдания бьются, то в тоске замирают, стынут молдаванского вальса звуки.
А по краям пути расписного, в такт раскатам ковров всецветных, мерно качаясь в седлах, маячат черные конники - злые стражи.
И зорко смотрят, чтобы не слишком широко расстилались ковры; ковры, легшие на манящие пути заветные, пути, влекущие в дали дальние, где жар-птицы солнечными реют крылами, где в камнях самоцветных - радостные дворцы, где все красоты и силы-сильные, солнце где, злую ночь пугающее солнце; по краям пути черные конники - злые стражи мерно покачивались в седлах.
И хмуры, и затаенно-тревожны, и злы затаенно черные конники - злые стражи.
Смолкает. Замирает. Смолк. Замер… "Молдаванский вальс"…