Пролетели еще километров пятьдесят. Из озера набрали воды и помчались дальше. Степь вдруг резко изменилась - стали появляться кусты, заросли, целые небольшие рощицы. Недавно был, видно, дождь, и песок казался рябым от крупных капель. Тишь, безлюдье. Стук мотора, наверно, слышен километров за десять. И вдруг из-за какого-то поворота появилась целая саксаульная роща. Саксаул - странное растение, именно растение, а не дерево, хотя размером оно больше всего напоминает именно дерево. Его толстые стволы мучительно изогнуты, вывернуты; они как будто застыли в болезненной судороге. Ствол, лежащий на земле, больше всего напоминал тело человека, скончавшегося в конвульсиях. Ясно обозначены застывшие бугры мускулов, изогнутые члены, голова откинута так, что ее не видно, и выдается только вздувшееся от мук горло. А цветы на этих безобразных стволах родятся нежные, белые, мягкие, как клочья ваты. Саксаульник живет своеобразной жизнью. То и дело мелькают сойки, похожие по расцветке на попугаев (их так и зовут - саксаульные сойки), лежит, свернувшись в клубок, толстая пестрая змея, медлительно ползет ящерица. На вершине холма, грозный и спокойный, как дракон, стоял варан - огромная ящерица песочного цвета. Небольшое стадо кииков пробежало и исчезло.
- Эх, ружья нет! - вздохнул Еламан.
- А тут, наверно, и руда есть, - снова закинул удочку Еламан и покосился на Даурена. - Но тот молчал и смотрел на степь.
Теперь Еламан был уверен, что он везет именно Даурена. На перевале старик сбросил темные очки, и Еламан впервые увидел его глаза. Увидел и понял, что это точно - он. Еламан знал, что человека можно прежде всего узнать по глазам. Все в нем переменится, все знакомое исчезнет - глаза останутся прежними.
К вечеру показалось озеро Балташы. Было оно голубое, широкое, все пылающее в лучах заходящего солнца. Если бы не этот блеск, его можно было бы смешать с небом, настолько оно сливалось с ним.
Еще через час они добрались до тростниковых джунглей.
- Ну, товарищи, все! Будем устраиваться на ночь, - решительно сказал Еламан и остановил машину.
- А ужинать? - спросил Жариков, вытаскивая свой чемоданчик.
- Вы как хотите, а я спать пойду! Устал!
Еламан вытащил шинель, постелил ее под машину и не лег, а просто бросился под нее.
- Покурим? - спросил Даурен и вынул трубку.
- Покурим, - ответил Жариков. - Только давайте сначала сходим за сухим тростником и разожжем костер, а то к ночи здесь может даже иней появиться.
Костер разожгли (тростник, если он сухой, горит ровным, белым, высоким пламенем), легли по обе стороны его и медленно, со вкусом закурили. Даурен два раза потянул из трубки и протянул ее Жарикову: "Пробуйте-ка". Тот затянулся и закашлялся.
- Что, крепка? - спросил казах, улыбаясь.
- Крепка, проклятая! Да не только в этом дело, - сказал Жариков отдышавшись. - Я ведь первый раз курю трубку. Мы на фронте больше всего цигарки крутили.
- Хм! - усмехнулся казах. - Если бы у нас всегда были газеты.
- А что, не было? - удивился Жариков.
- Не всегда! Ох, не всегда, - вздохнул Даурен и вдруг начал рассказывать:
- Я ведь в Сибирь, как в сказку, попал. Буквально во сне попал. Мы под городом Старая Русса стояли - он три раза из рук в руки переходил. Знаете, даже река помельчала, столько мы в нее танков навалили. И горят они! В воде - горят! Если б не видел, никогда не поверил бы. Стояли мы насмерть. И выстояли бы, конечно, если бы не самолеты. На третий день их налетело столько, что все небо почернело. Ну и разбомбили они, конечно, все на свете. И последнее, что я помню, - это лежу я в какой-то колдобине и сажу по "мессершмиту" из автомата. А он, подлец, летит на бреющем и косит все из пулемета. Да еще разрыв бомбы помню. Высокий такой желтый огонь. Но это уже как сквозь сон. То ли было, то ли нет. Очнулся я месяца через два, посмотрел вокруг себя - все белое. Кровать белая, товарищи в белых бинтах, сам я с ног до головы в белом - загипсовали, значит. Взглянул в окно, а там белым-бело. Первый снег только что выпал. Мягкий, пушистый, ласковый снежок. Оказывается, лежу я в эвакогоспитале. Подобрали меня как мертвого, повезли на кладбище, а по дороге я и зашевелился. Потом, через пару лет, я товарища, который служил в ту пору санитаром в обозе, встретил. "Никто, - говорит, - не полагал, что ты выживешь. Уж не дышал, и сердца не было". А взяли меня, можно сказать, голеньким. Ничего на мне не было. Воздушной волной даже гимнастерку сорвало. А в ней в нагрудном кармане и были все мои документы - партбилет, свидетельство о награждении, воинская книжка - ну все, все. В общем - голый человек на голой земле. Вот так и доставили меня сначала в Иркутск, а потом во Владивосток, но и там долго было неясно - то ли выживу, то ли нет. Два года боролся я со смертью. Только главврач меня и спасла. Замечательный доктор была! Мягкая, заботливая, как говорится, мастер своего дела! Так вот я через два года встал на ноги. Куда деваться?! Написал домой жене. Письмо возвратилось за смертью адресата. Написал брату - возвратилось из-за выбытия адресата. Что делать! А война-то ведь в разгаре. Забирают все новые и новые возрасты. Везде лозунги: "Больше меди, олова, свинца и цинка!" Ну, подумал я и устроился в геологическую партию. Тогда не больно документами интересовались. Переэкзаменовали наскоро - и все. Ну, вот так я очутился на Дальнем Востоке. Копал, странствовал, разведывал, добывал. От Иркутска дошел до Тихого океана. И тут однажды встретил земляка и он рассказал, что на меня уже давно пришла похоронная. Потом узнал и другое: говорят - Ержанов попал в плен и стал редактором какой-то газеты военнопленных. И третий слух: прямо из плена попал в лагерь и там умер. Кто-то меня даже видел, как я под конвоем тачки вожу. Что ж, может быть и так: у нас в то время и заключенные работали. Их так и звали "пленяги". Ничего они не умели - приходилось их учить.
- Да, страшное дело плен, - покачал головой Жариков.
- Ох, какое страшное! И там страшно, а после так еще страшнее. Потом как-то я поглядел за людьми в лагере. А там следователь при мне кричит на старого полковника, тот стоит перед ним вытянувшись и руки по швам, а этот мозгляк с вздернутым носиком, бесцветный, как вошь, и фамилия-то подходящая - Харкин - орет на него: "Как ты мог попасть живой в руки врагу! - орет. - Почему не застрелился! - орет! - Сто раз лучше умереть человеком, чем жить рабом, - орет! Значит, этот Харкин человек, а он никто! А тот три войны прошел, в царских острогах сидел, у него орден Ленина, и в партии он с 1915 года, а эта вша... Эх, проклятый, - думал, - посмотрел бы я тебя на фронте. Уверен, при первом же налете ружье бы бросил. Ну одно слово - Харкин! И откуда-то он из наших мест! Из Алма-Аты, кажется, - Даурен скрипнул зубами и отвернулся.
- Ох, и горячи же вы, - покачал головой Жариков. - Попортил вам этот Харкин крови! Ладно! Сейчас все это в прошлом. А дальше что? Почему же не возвратились при первой возможности в свой институт?
- Да вот не было этой возможности. Узнал я, Хасена за меня таскали, допрашивали, кажется, это тот самый подлец, Харкин, и допрашивал. Я когда узнал об этом, понял, что буду сейчас не у места. А думал я об Алма-Ате все время. У меня ведь был наполовину написан большой труд о Жаркынском ущелье. Война помешала окончить. Потом слышу - Нурке Ажимов открыл богатейшие в стране Жаркынские месторождения меди. Ну, думаю, значит, теперь я ни к чему. Ну, а к тому же говорят: на одном месте и камень обрастает. Вот и я также оброс: появились друзья, дом, жена - та самая врачиха, которая спасла мне жизнь, а тут еще с работой вышла промашка: то, что я думал закончить в год, потребовало пять лет. А потом и край полюбился. Ведь он замечательный, богатый, в каждой сопке там руда. А однажды вызвали меня в управление, предложили поехать на Колыму, на золотые прииски. Ее там зовут "Золотая Колыма". Подумали, подумали, собрались с женой и поехали. Прожили еще три года в Магадане. Да я, пожалуй, бы там и насовсем остался, но вдруг жена умерла, - сердце! Остался я бобылем: ни семьи, ни детей, никого! Тут и напала на меня тоска! И такая тоска, такая тоска, что и сказать не могу, я даже спать спокойно не мог, все горы снились. С год еще протерпел, потом чувствую - не вынесу, с ума сойду - собрался, рассчитался и приехал.
- И правильно сделали, - улыбнулся Жариков.
- Да и мне тоже кажется, что правильно, - согласился Даурен. - Приехал и узнал, что не такой уж я полный бобыль - есть где-то у меня здесь дочь. Кунсары, так звали мою жену,- скончалась от родов, но ребенка удалось спасти. Так сказал один старый казах. Значит, тогда вы мне правильно сказали о дочке Хасена, только не дочь она ему, а племянница. Ну вот встречу брата, узнаю все. А пока не хочу тешиться надеждой! А вдруг это не так?
- Но уж сейчас позвольте вас поздравить, - сказал Жариков и протянул руку, - это такое счастье, такое счастье! Вам так повезло, дорогой Даурен Ержанович!
- Да, мне всегда везло, - ответил Даурен. И вдруг очень спокойным и естественным движением протянул генералу трубку.