Я заставил отца умыться, отвел в комнату, напоил горячим чаем, уложил в постель, укрыл вторым одеялом. Долго сидел возле него, но не так-то просто было побороть многолетнюю отчужденность. Постепенно, слово за словом, с трудом мы разговорились. Я не знал, о чем его спрашивать, боялся поранить, - кругом были минные поля. Видно, он это чувствовал, потому спрашивал сам, впервые за многие годы он поинтересовался, как я учусь, с кем дружу, какие перспективы после окончания… Я отвечал односложно: учусь нормально, в удачные семестры получаю повышенную стипендию, дружу со всеми, врагов нет, ребята все как на подбор (и действительно отбирались самые способные!), перспективы… трудно сказать, ведь я мечтаю о больших делах… Отец помолчал, спросил: "А сколько же это, повышенная стипендия?" Это было шестьсот пятьдесят в тех, дореформенных рублях. "Ого! - рассмеялся отец. - Ты - богатый, у тебя можно брать в долг. Нашим студентам платят в два раза меньше". Я объяснил, что у нас особый факультет, секретность, очень важная работа после окончания… "Да, ты прав, что пошел в физику, - сказал отец. - У нас нет науки истории… При узурпаторе, как помнишь, я не одобрял тебя, а теперь - одобряю. Дело не в узурпаторах - были, есть и будут - дело в России! Россия не должна быть слабой. А Россия - это от Балтики до Тихого, от Северного Ледовитого до Турции… Правда, не уверен, даст ли физика людям, кроме силы, еще и счастье… Но ты прав, прав. Я ошибался, я". Ни о чем подобном, признаться, я не думал, когда поступал на физтех, просто был влюблен в физику, верил, что физика станет для человека истинной панацеей, спасет жизнь и душу человечества. И не только потому, что прибавит силы, а потому еще, что покажет массам, как изумительно прекрасно устроена природа, призовет к совершенству через постижение красоты и гармонии мира. И правда, посмотрите на таблицу Менделеева: какая поразительная стройность! Какая гармония, какой порядок! Как, должно быть, изящны и совершенны в своем многообразном единстве атомы! А как изобретательна природа в стремлении к обновлению, к поиску форм, имеющих устойчивую жизнь лишь в гармонии с меняющимся содержанием! И если человек, познав основы физики, поймет наконец, в каком прекрасном и гармоничном мире живет, то, несомненно, и сам постарается быть прекрасным и гармоничным. Значит, есть надежда, что, изучая физику, будет меняться к лучшему и все человечество!
Когда-то отец хотел, чтобы я стал врачом, убеждал, как это благородно и необходимо во все времена и у всех народов! Может быть, единственная по-настоящему полезная профессия…
А я стал физиком. Теперь отец доволен, что я выбрал свою дорогу, и благословляет на подвиги. И снова плачет…
Ну что же ты плачешь, отец? Узурпатора больше нет. Теперь ты сможешь заниматься своей любимой историей так, как подсказывает совесть. И сын твой рядом с тобой - пробита стена отчуждения, мы снова вместе! Покаюсь, грешен, и я виноват, что мы так долго не слышали друг друга, уплыли так далеко. И вот встретились, словно завершили кругосветное плавание. Раньше я прятался в свою физику, казалось, всю душу отдавал ей, но теперь я с тобой, отец, и никогда не оставлю тебя! Тоненькая ниточка, связывавшая нас, оказалась крепче всех тех канатов, которыми привязывала меня к себе "другая" жизнь…
Так что не плачь, отец, - радуйся! Ведь это сама История со скрежетом сделала шаг вперед, в будущее, которое, конечно же, прекрасно! Но отец плакал…
7
Снег падал сплошной рыхлой массой, в трех шагах ничего не было видно. Термометр за окном показывал всего пять градусов ниже нуля.
Лейтенант забрал Сашка на очистку дорог и проходов вдоль забора. Весь личный состав "точки" с утра до позднего вечера боролся со снегом. Я в одиночестве боролся с ящиками.
Приходилось исхитряться: то привязывать конец рулетки к стойке стеллажа, то прижимать ее к полу, а самому карабкаться с журналом за пазухой по ящикам. Пуговица на полушубке давным-давно оторвалась, я опоясался солдатским ремнем. Полушубок распахивался на груди, журнал выскальзывал, падал, сцепить края было нечем. Руки плохо слушались, карандаш выпадал, закатывался под стеллажи, не раз я хватал вместо карандаша крысиные хвосты.
Вечером во время ужина я потребовал у лейтенанта, чтобы он вернул Слижикова. В расстегнутом кителе, со слипшимися от пота волосами - тоже весь день отбрасывал снег, - лейтенант выставил фигу:
- А это не хошь? Начальник нашелся! В шарашке своей командуй, а здесь я буду командовать!
Он быстро доел кашу, выпил залпом чай, встал и, двигаясь рывками, как механизм, вышел, хлопнув дверью.
Сашок, убиравший со стола, присел напротив меня. За этот день он еще больше осунулся, рот обтянуло, зубы выставились вперед, как у жеребенка.
- Стрелять пошел, - сказал он, кивнув на выход. - Как психанет, так стреляет.
- А где стреляет? - спросил я.
- А в сарае. У него там плахи вот такие вдоль стены, мишени, он и бабахает. Метров с двадцати.
- Такой большой сарай? - удивился я. - Почему не видел?
- А за снегом, только крыша и торчит. - Сашок перегнулся ко мне через стол, зашептал, настороженно поглядывая в проход, боясь, как бы вдруг не вернулся лейтенант. - Вы узнайте у него, все ребята просят, почему не дает бульдозер. У нас бульдозер, новенький, а он с лопатами гоняет. Спросите.
- Бульдозер? Где?
- А в сарае, в этом же.
- Новый?
- Как игрушечка! Летом обкатку делали.
- И водители найдутся?
- Ой, да конечно! У нас трое с МТС.
- А почему не дает? Сержант обращался?
- Да все обращались, еще в ноябре, после первого снега.
- Ну и что? Он-то что говорит?
- Ничего не говорит. Не дает и все.
- Без всякой причины?
- Ага.
Сашок прислушался, повернувшись ухом к окну и раскрыв рот. Вытаращенные голубые глаза, белобрысая челочка, жеребячьи зубы - весь ушел в слух, весь внимание.
- О! - воскликнул он, вскинув палец. - О! Слышите?
Как я ни прислушивался, ничего не слышал - звуки радио, орущего на солдатской половине, казалось, заглушали все.
- О! О! - Сашок мотнул головой, засмеялся. - Дуплетом шмаляет. Патронов у него навалом, в полушубке таскает, заместо игрушек. - Сашок вынул из кармана патрон, показал мне. - Вот эти. Они что к пистолету, что к автомату…
Я взял патрон, повертел в пальцах. Когда-то в годы войны патронов разных было у нас, мальчишек, видимо-невидимо - и от "ТТ", и револьверные, и от винтовок, и немецкие. Теперь - унификация: один патрон к любому оружию. Я вернул патрон Сашку, спросил:
- Они на учете? Патроны-то?
- А бог их знает. Лейтенант высаживает сотнями. И нам дает пострелять - по пять - десять выстрелов, на это не жмот.
Проворно уложив миски и кружки в рюкзачок, Сашок ушел. Я оделся и двинулся к сараю. Теперь звуки выстрелов доносились отчетливо - то подряд, то одиночные, как бы раздумчиво - бах… бах…
Дверь была приоткрыта, я вошел. Свет бил слева, правая стена, как в каком-то диковинном театре, вся покрыта мишенями - силуэтами: человек-фас, человек-профиль, человек стоящий, человек бегущий… Грохот выстрелов оборвался. Яркий свет мешал разглядеть лейтенанта, я услышал его голос:
- Какого черта! Кто звал! - Он вышел на свет - глаза волчьи, горят азартом и злобой, пистолет стиснут, побелели костяшки пальцев. - Не слышал? Глухой, что ли? Вылез, как… - Он выругался.
- Да брось ты! Лучше дай пострелять.
Он вернулся на огневой рубеж. Я остановился чуть сбоку. Он старался не глядеть на меня, желваки так и ходили вверх-вниз, будто он жевал жвачку. Мы стояли под гудящими прожекторами, у левой стены. Лейтенант рывками перезарядил пистолет, взвел курок, показал стволом на среднюю мишень: "человек стоящий" с концентрическими кругами и яблочком на груди.
Я взял пистолет, покачал в руке, ощущая внушительную тяжесть и слитность его с рукой. Конструкторы этой штуки недаром потрудились - пистолет очень удобно укладывался в ладонь. Соединив с рукою, он произвел какой-то странный, не сразу осознанный мною эффект. Ясно было, что "я" и "пистолет" порознь друг от друга и "я с пистолетом" - совсем разные существа.
Лейтенант не спускал с меня злых глаз.
- Ну! - прикрикнул он. - Инженер!
Я почувствовал какую-то чуждость в себе самом, стоящем сейчас здесь с пистолетом в руке. Не я, а кто-то другой медленно поднимает оружие, целится в изображение человека - совсем незнакомого, один лишь силуэт, но человека же! Так ли уж безобидна стрельба по символам? Мне показалось, что если я нажму на курок и выстрелю, то уже не буду самим собой, поддамся лейтенанту, что-то во мне нарушится…
Я целился в мишень и кожей ощущал, с каким жадным нетерпением следит за мной лейтенант, ждет выстрела. Я опустил пистолет, протянул лейтенанту.
- Не хочется.
Явно обескураженный, скривив губы, он взял пистолет, навскидку, с яростью, выпустил в "мою" мишень подряд всю обойму. Пули легли кучно, прямо в грудь "человека стоящего".
- Лихо, - сказал я, впрочем, без восторга.
- Слабак! - с презрением сказал лейтенант, вгоняя в рукоятку новый магазин.
- Ты же прекрасно понимаешь, что дело совсем не в этом.
- А в чем? - изобразил он удивление.
- Сам знаешь…
- Э, пошел-ка ты со своими-интеллигентскими штучками!
- Это не штучки и не интеллигентские…
- Фигня! - отмахнулся он, но по тому, как хищно взблеснули его глаза, было ясно, что он все понял.
На тумбочке под левой рукой лейтенанта стояла большая коробка с патронами. Рядом - двумя ровными стопками - штук десять магазинов, набитых патронами. Глаза привыкли к яркому свету, я разглядел внутренность сарая.