В левом углу, где мы стояли, у самой стены посверкивал краской новенький бульдозер, стекла запылились, резина нехожена, с глубокими канавками. Дальше вдоль стены в открытых отсеках - бочки, мешки, тачки, лопаты, метлы, ящики, ломы, пилы и прочий хозяйственный инвентарь.
Я подошел к бульдозеру.
- Послушай, лейтенант, - сказал я, - почему не используешь технику? Солдат загонял…
- А это - не твоя забота, инженер. Считай ящики.
- Но все-таки. Смысл какой-то есть?
- Есть.
- Объясни.
Лейтенант поднял пистолет, другую руку закинул за спину, поудобнее расставил ноги. Медленно повел пистолетом вдоль мишеней.
- Солдат должен работать!
Грохнул выстрел.
- До седьмого пота!
Еще выстрел.
- Чтобы никаких мыслей!
Выстрел.
- Никаких желаний!
Выстрел.
- Кроме одного - спать!
Выстрел.
- Жрать, работать и спать. Остальное - к черту!
Выстрел.
- К черту хандру!
Выстрел.
- К черту сомнения!
Лейтенант нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок. Он с удивлением вынул магазин - патронов не было, значит, одного не хватало. Кинул магазин в коробку у ноги, куда сметал веником стреляные гильзы.
- Ну, инженер, понял, почему гоняю солдат, а техника стоит?
- Сам додумался? Или это по уставу?
От порохового дыма у меня першило в глотке, слезились глаза.
- Уставы пишут дундуки в академиях, не способные мыслить творчески. А тут кое-что есть! - Самодовольно усмехаясь, он вставил новый магазин, передернул затвор. - Ну, будешь?
Я повернулся, пошел к воротам.
- Эй! - крикнул лейтенант.
Я остановился в дверях. Обернулся. Лейтенант, оскалясь в странной улыбке, поднимал на меня пистолет.
- Не боишься? - гортанно расхохотался он.
- Я - нет. А ты? - сказал я.
Он резко отвел руку, выстрелил.
- Десятка! - прокричал весело, как-то дико.
Я вышел, побрел по дорожкам. Снежинки опускались на лицо, таяли. Я очень любил такую погоду, любил кататься на коньках, когда идет снег.
Мне вспомнился наш институтский каток, ярко освещенный гирляндами ламп, исполосованное белыми росчерками ледяное поле. Вспомнились звучавшие там изо дня в день одни и те же песни, одни и те же голоса - Шульженко, Утесова, Ружены Сикоры. Мы катались с Юлькой вдвоем, держась за руки, она без конца падала - поднимать ее и ставить на коньки было для меня счастьем… Там, на катке, мы впервые неловко поцеловались, и Юлька, ошеломленная, с пылающими глазами, заковыляла от меня к раздевалке. Я догнал ее, потащил на буксире по полю, подальше от света, в сумеречный уголок, где было совсем пусто. Она катилась, взмахивая рукой, выделывая замысловатые кренделя ногами. Я резко затормозил, она наехала на меня, и мы обнялись… Юлька, Юлька, как ты там? Как наша маленькая говорунья?
Стихли выстрелы в сарае. Угомонились солдаты, наконец вырубилось радио и погас свет на их половине. А я все бродил и бродил по заснеженной дороге, с грустью думая о Юльке, о дочурке, об отце, о матери, о всех нас…
8
Хотя и сильно уставал за день, но засыпал я плохо, вообще со сном случилось что-то непонятное: исчезло то сладкое забвение, которое возвращало силы и свежесть, сон стал каким-то прозрачным, словно все передо мной было затянуто марлей, вроде бы сплю и в то же время слышу, ощущаю себя лежащим напротив лейтенанта, под сталинским холодным прищуром, на узкой койке со сбитым комкастым матрасом. То, что грезилось, трудно было назвать снами, скорее какие-то причудливые зрительные фантазии, на тему "Хранилище, ящики, крысы…"
Мешал заснуть, тревожил странный тихий звук, похожий на жалобное ауканье заблудившегося в ночном лесу ребенка, еле-еле долетающий зов о помощи, а может быть, какой-то отдаленный гул или вой, то усиливающийся, то замирающий. Вслушиваясь, копя этот звук в себе, я никак не мог разобрать, откуда он, что звучит, живой он или машинный. Никогда прежде не бывало у меня ни звуковых, ни зрительных галлюцинаций. Мне вдруг пришло в голову, что это звучит во мне Хранилище, это Голос Хранилища! Мои нервные струны настроились в резонанс с его струнами… И вот звучат - даже на расстоянии… Его струны? Мои струны? Голос Хранилища? Что за бред! Какие там могут быть струны? Какой голос? Грубое складское помещение, набитое ящиками, в которых… нечто.
Мысль моя запнулась об это нечто, и я снова отчетливо услышал Голос. Да, бесспорно, именно этот звук существует, висит, запечатан в Хранилище. Причем в первые дни он недоступен, его как бы нет, ухо еще слишком грубо, не слышит. И лишь на пятый-шестой день начинает различать его среди других вполне реальных звуков, источники которых можешь потрогать рукой - лампы, дроссели, датчики на колоннах… Да, да, однажды я вырубил свет, и какое-то время мы сидели с Сашком в полной темноте - вот тогда он и прорезался в чистом виде - Голос Хранилища! Но что звучит?
Может быть, дело в содержимом ящиков, в этом нечто? Ни главный инженер, ни сивоносый из главка ни словечка не сказали о том, что же в этих проклятых ящиках. И, конечно, не по забывчивости, просто об этом не принято говорить, секретные вещи подразумеваются сами собой. На то мы и физики…
Физики… Физик - это ученый, хранилищами и прочей подобной чертовщиной не должен заниматься, его призвание выше: наука, открытие нового, расширение познанного, разумеется, для блага человечества, во имя прогресса и так далее. А здесь? А я? Какое отношение имею к этим ящикам, к этому чудовищу, притаившемуся в глухой тайге, под неослабным оком лейтенанта? Зачем вилять? Не ты ли рвался в закрытый "ящик"? Не ты ли мечтал о СУПЕРБОМБЕ? Чего хотел, то и получай! Хранилище, лейтенанта, крыс и эти распрекрасные сновидения впридачу…
А может быть, это вовсе и не оружие? Ящики с гвоздями или с дамскими шпильками… Лейтенант охраняет дамские шпильки - смешно! Продукт универсален! Чем лучше он очищен, выше обогащен по легкому изотопу, тем ближе к оружию. По сути, здесь хранятся расчлененные на части те самые СУПЕРБОМБЫ, к которым ты стремился. Вот и вся хитрость… В приказе Министра черным по белому…
Мысли мои путались, но сон не шел. Снова и снова наплывали стеллажи, ящики, черные щели между ними, крысиные морды, жалобная песня Сашка…
Мне вспомнился мой голубой аккордеончик - полторы октавы справа, двенадцать басовых кнопок слева, хромовые ремешки, игрушечка! Уберегла меня от воровской судьбы…
1945 год, лето. Мне - тринадцать. Во дворе нашего пятиэтажного дома большая лужайка, напротив - бывшее культпросветучилище, теперь в нем госпиталь, мама там старшей сестрой. В погожие дни на лужайке кипит жизнь. Раненые, кто может и не может, на костылях, в колясках, поддерживая друг друга, чуть ли не ползком, через дыры в заборе устремляются в наш двор. На ящиках, кирпичах, на досках, на газетах - широким кругом, уложив на костыли загипсованные ноги, подперев палками загипсованные руки в рамах, сидят на солнце тридцать-сорок молодых увечных мужиков со всех краев России и травят кто во что горазд. Тут не только байки, анекдоты, розыгрыш и хохот, но и обмен опытом - лечебным, житейским и, конечно, любовным. У каждого, кто выползает на лужайку, рано или поздно появляется подружка, зазноба, просто "баба", приходящая сюда за тем, чтобы хотя бы так, мимолетно усластить свою бобылью долю и горькую долю увечного пария, которого она выберет себе сама. Лужайка, двор наш вообще, но особенно - потайное местечко между госпитальным забором и стеной конюшни, где полно сена, соломы и досок на все варианты, - все было пропитано любовной страстью, чувственным зудом, раскалено и вздыблено с утра до поздней ночи. Несмотря на костыли, гипс, коляски, рамы жизнь требовала свое и получала его в трепетном и обнаженном от нетерпения виде - у всех на глазах, иной раз при содействии какого-нибудь "старичка", если пара при всем старании не могла управиться с гипсами, костылями и собственной страстью. Это никого не смущало, казалось естественным.
Лужайка была не только местом для любовных встреч, но и рынком, театром, цирком, балаганом. Тут шел товарообмен, показывались карточные фокусы, разыгрывались спектакли, каких не увидишь ни в одном театре. И в карты тут играли не на щелчки, не на фантики, а на вещи, баб, деньги и "особые услуги", например, проехать на проигравшем до палаты или до укромного местечка, а там стоять "на васаре", пока выигравший не сделает свое мужское дело. А по вечерам тут частенько выступала местная приблатненная самодеятельность - рыжий переросток из соседнего "особнячка" Жоржик, по кличке "Муля", с поросячьими бессовестными глазками, ловко бренча на расстроенной гитаре, с хрипотцой, с придыханием исполнял классическую "Мурку", "Гоп со Смыком", "За поцелуй в смородине" и прочий подобный репертуар.