Она мычит, оборачивается, ей говорят, что нужно сделать, она радостно кивает головой и работает за пятерых, - силы-то девать некуда, а замуж никто не берет.
- К дохтору возили; говорят - от перерождения такая, и век у ней такой.
Мы с хозяином сидим под образами на лавке, едим с большой тарелки нарезанные помидоры, огурцы, потом основательно и долго пьем чай.
Крохотный ребенок, совсем голенький, лежит на спинке на коленях у бабки и неумело мотает в воздухе ручонками, ножонками; от давно не стиранных пеленок едко пахнет, и бабка приговаривает:
- У-у, хавалер! - двадцать разов на день вымочит бабку, двадцать разов высохнешь. Хавалер голопузый!..
У матери светится счастьем худенькое личико, и даже девка радостно мычит. Все дожидаются, пока мы кончим.
А у нас "расейские" разговоры.
- Та земли нема. Кабы земли. Шо на шести десятинах сделаешь? А тут зверь одолевает: свиньи хлеб весь изроют, медведь приде - кукурузу поломае. И лис рубить не дозволяеться, зараз начальство. Хоть плачь.
- Что же вы - сады? Ведь черкесы жили же?
- Сады!.. На сады капитала треба. А черкесы жили, так у него, у черкеса, по всем горам тропочки. На каждую гору тропочка. Он тут хозяин был. А нам нельзя, нам дорогу нужно, шоб арбой проехать, потому расейские, нам тесно. От шаши подался - и пропал. А с одной шашой не проживешь. А черкесы, тоже и им трудно: народ тихий, ничого, зла не бачим от их. Им не сахар. Забило их начальство геть у горы; а тут все пусто. По лису, куда ни пидешь, дикие яблони, груши, сливы, - ихние сады были. А теперь все одичало, заросло. Тропки забило травой да кустом, какие обсыпались, - один лис да звирь.
Долго мы вели все те же вековечные российские разговоры: земля, землицы, о земле, - и эти горы, леса и ущелья, это животворящее солнце, эта природа, рвущаяся от избытка производительности, не сумели переменить эти разговоры.
После нас сели пить чай бабы, молча.
Спал я великолепно на узенькой лавке, сунув под голову чемодан. Бабка неистово храпела на кровати, хозяин спал на полу у пшеницы, а из чулана доносился плач ребенка, сонное баюканье молодухи, свистящее на всю хату дыхание девки, да теленок возился. В хате - хоть топор вешай.
Раб
Все то же: ущелье сменяется ущельем, перевал за перевалом, а кругом горы, леса, оглушительно надсаживаются цикады. Временами влетаю в густую аллею свесившихся с обеих сторон деревьев, и от пестроты мелькающих солнечных пятен, от невыносимого, как в коридоре, оглушительно звенящего треска цикад начинаю качаться на седле. Еще упадешь! Веки набрякли, голова распухла.
Мимо осторожно проезжает автомобиль. Он странно набит людьми - сидят и вперед лицом и назад, держась друг за друга, по три человека на месте, и у шофера особенно напряженное лицо. Объезжаем друг друга.
Спускаюсь. Переезжаю великолепный железнодорожного типа огромный мост - и все другое: до далеких, едва синеющих гор открывается долина, вольным простором напоминая покинутые места милой родины. Цикады замолчали.
Шоссе вдруг выпрямилось и без изгиба потерялось другим концом в неуловимо-синеющей дали.
Горячий ветер, обгоняя, дует мне в спину и затылок. Я наклоняюсь и говорю:
- Прибавь!
"Дьявол" рванулся и радостно зататакал, а в затылок перестал дуть ветер.
- Прибавь еще!
Он наддал, и ветер загудел мне в лицо и мимо ушей.
- Можешь еще?
- "Могу".
Он залопотал так неразличимо-быстро, что я удивлялся, как у него язык поспевает. Белые шоссейные столбики, мостики, серые кучи щебня проносились мгновенными пятнами, а телеграфные столбы косо падали, как частый подсеченный лес.
Я глянул на трепещущую стрелку измерителя скорости: 58… 59… 58… 59… 60… 60…
А, так вот что: шестьдесят верст в час!.. Губы стали сохнуть.
Ветер рвется мне за шею, в горло, в рукава.
Тогда я приникаю и шепчу сухими полопавшимися губами:
- Голубчик… е… ще!..
И даю ему весь газ, весь воздух… Он ничего не отвечает, но - что наполняет меня трепетно-сладостным ощущением смертельной опасности - теряет свое членораздельное татаканье, и в воздухе стоит высокий напряженный одинаковый звук: ввв-у-у-у-у…
Ровный, высокий, однотонный: ввв-у-у-у-у… И рядом чей-то, тоненький-тоненький, звенящий: дзи-и-и-и-и…
Шоссе впереди остановилось и стоит недвижимое и безумно гладкое, неподвижное и гладкое, ибо я потерял ощущение его движения.
Ввв-у-у-у-у… и ддзззи-и-и-и!.. Они пели: "Если случится, ты никогда не узнаешь, отчего это случилось: лопнула ли гайка, дрогнула ли рука, голова ли закружилась от безумного мелькания, - другие узнают, аты никогда, никогда не узнаешь…"
Со лба капает крупный пот.
Шоссе остается все в той же смертельной неподвижности, чуть качаясь из стороны в сторону, а с боков все потеряло остроту очертаний и проносится мутное, как запыленное, - сон…
Вввву-у-у-у… и ддзззи-и-и…
На одну секунду, на одну крохотную секунду, не мигая опускаю глаза, - стрелка трепетно замирает: 69… 70… 69… 70… 71… Зачем мне это? Не знаю.
Становится тесно дышать.
Далекие горы вдруг выросли перед глазами, огромные, раздавшиеся, и густые леса доверху.
Я сбавил газу, сбавил еще, еще, но он не слушается, только теперь заговорил членораздельно, взлетел на один поворот, на другой, на третий, и поголубевшая долина быстро стала падать; я едва усидел на поворотах.
Затрещали цикады. Остановился.
От "Дьявола" несет нестерпимым жаром. Я ехал часа два и сделал верст сто двадцать. Достаю часы: я ехал двенадцать минут! К счетчику - сделал пятнадцать верст! А я весь в поту, и руки отваливаются.
Долина глубоко синела внизу. Сел на кучу щебня, разглядывая опаленный на ноге башмак. Подымаю глаза и… попятился: против меня на куче щебня сидит человек в белой чалме.
Протер глаза: сидит человек, и по белой повязке медленно рассасывается кровавая полоса.
Что такое? Что это? Кто вы такой?
А на душе скребет: "Приятно будет вам лежать с перерезанным горлом?"
- Что с вами случилось?
Он, не отвечая, молча мотнул головой, придерживая чалму. В десяти шагах, у самого поворота, уродливо став на дыбы и упершись спиной в скалу, темнел большой автомобиль. Руль сворочен, перед смят, два колеса валяются у парапета. Какая же силища: железо свернуто, как воск.
- Разбился?
Он опять мотнул головой, придерживая повязку, сделанную из полотенца. Нога вся забинтована изорванной простыней, рука подвязана.
Лицо молодое, в котором застывшая напряженность.
- Вы один из пассажиров?
- Я шофер. Встретился автомобиль?
- Да.
- Забрал. Мне места не было, лошадей за мной пришлют.
- Сильно голову расшибли?
Он поправил повязку.
- Нет, голова ничего, грудь вот рулем, думал, проломит.
Помолчал, облизал сухие губы.
- Чахотка будет обязательно…
- Почему же чахотка?
- Нет, это уж знаю, у нас не один так-то, отволокут; рулем в грудь - это каюк. Ну, да ничего: мамаша с папашей получат, - я застрахован.
- Может быть, я чем-нибудь помогу вам?
- Чем же вы поможете?
И поднял молодые просящие глаза, в которых начинающийся жар.
- Если б водички, все пережгло внутри.
Внизу глухо шумела река, но спуск был такой головоломный, что и за несколько часов не обернешься. Я взял кружку и пошел по шоссе. В полуверсте блестела по скале родниковая вода, набрал, принес. Он жадно выпил, запрокинув кружку, и глаза немного посвежели. Я решил остаться, пока придут лошади.
- Как случилось? Сломалось на ходу что-нибудь?
- Нет, не управился, не управился на повороте, на одну минутку оторвался мыслью, - все то же да то же, не утерпишь, наконец, - на одну секунду, а тут поворот… готово.
Он вытащил серебряный массивный портсигар, странно смятый, и протянул искривленные папиросы.
- Не угодно ли?
- Спасибо, не курю.
- И портсигар вдавило.
Закурил.
- Должность наша такая. За два года пять человек пропало: одного наповал, одного искалечило, двоих помяло - в чахотке умирают, один простудился - тоже в чахотке… Поступал, так не нарадовался: семьдесят пять жалованья, квартира, с чаевыми больше ста в месяц, а теперь не чаю вырваться… Только не вырвешься, где уж! Учитель вон сколько учится, третью часть того не получает.
Он, по привычке всегда торопиться, жадно, преодолевая боль, затянулся.
- Вот оно бы ничего, только времени своего нет, никогда нету - ни днем, ни ночью, ни в праздник. Если не в езде - будь начеку, никуда нельзя отлучиться, сейчас могут вызвать: ночью ли, на заре, спишь ли, обедаешь: "Ехать!" Все бросаешь, вскакиваешь, - господа не ждут. Сначала, по первам, аж когти в руль впустишь, до того каждую извилину, каждую ухабинку смотришь. А теперь вернулся из Туапсе, - в Сочи, из Сочи приехал, - в Гагры, вернулся из Гагр, - в Красную Поляну, приехал, - в Сухум, вернулся, - в Красную Поляну, вернулся, - опять в Красную Поляну, - до того осточертело! На поворотах дуешь, не уменьшая хода и без гудков, - не нагудишься. А сколько через это поразбилось: энтот оттуда молчком, а энтот - оттуда, а сами знаете, сколько поворотов, особенно на Краснополянском шоссе.
- Зачем же вы развиваете такую чрезмерную скорость?