Шоссе петлями возносит меня к голубому небу. Лесистые отроги расступаются, и через широко раздавшееся ущелье открывается взбаламученное море голубых и фиолетовых гор. Царство дремучих лесов да зверя, - человек вкраплен, как в россыпях золотые песчинки. Я еду уже много часов и почти никого не встречаю.
Тихо. Чуть шевелится лист вековых дубов и буков, и шевелятся по шоссе сквозные золотые тени. Но "Дьявол" не ждет, и горы то раздаются голубым морем до самого края, то сурово сдвинутся узким ущельем, и с одной стороны возносится лесистая стена, с другой - головокружительно обрывается лесистый обрыв, и шоссе тоненько белеет чуть приметным карнизом.
Внизу - бурелом и едва видимая речушка. Но навороченные камни и широкое, теперь сухо белеющее намытой галькой каменное ложе говорят, какая она бешеная, когда хлынут с гор дождя.
Пора и отдохнуть. "Дьявол", обжигая, дышит раскаленными цилиндрами, - не дотронешься.
Приворачиваю к беленькому домику сторожки.
Все то же: измученное бабье вековечное лицо, куча детей, строгое, ставшее лесным, лицо мужика. Тоскуют по "Расее".
- В этой-то благодати да тоскуете?
- Что ж!.. Там выйдешь за околицу, тут и пашенка, березка… - баба утерла углом платка покрасневшие глаза, - а тут зимой человека не увидишь. Надысь с коровой вожусь, а муж кирку набивает, а Нюрка, вот эта самая, за шашой зараз сидит, из цветов венки плетет, глядь, а из лесу медведь - шасть к ней. У меня ноги отнялись, а мужик только глазом делает - не ворочайся! Нюрка белая, как стена, и как держала, так держит цветочек, а медведь ее обнюхал, обнюхал, сел, почесал пузе лапой и ушел в лес.
- Он мне и цветочки обнюхал, - говорит девочка с черными, как вишенки, глазами.
- Одолевают?
- Медведь тут добер. Придет ночью во двор, ежели кадка с водой - опрокинет, воду разольет, ведра раскатает по двору, погремит-погремит и уйдет. А вот свиньи, чего ни посадишь, придут, все сожрут - и не укараулишь.
Наваждение
Я еду широкой долиной. Справа густые леса, слева пустыри, поросли по вырубленным местам.
Ремни, прихватывающие чемодан, ослабели, я чувствую, как качается на ходу мой "Дьявол". Это опасно. Слезаю посреди пустынного раскаленного склоняющимся солнцем шоссе, становлю "Дьявола" на ноги и подтягиваю ремни.
Усиливая зной, с звенящим остервенением трещат цикады, - голову начинает ломить, - и, словно надорвавшись, слабеют; тогда я слышу тишину леса, гор, чувствую, что я совершенно один.
А солнце, - оно уже над лесом, но царственно поет: "Благословенны вы, леса!.."
Уже сколько я еду, уже сколько впитываю торжественность этого гимна, и опять он поражает новизною и величавой необычайностью.
И вдруг в него тоненько-тоненько, как комариное пение, вцепляется голос:
- Авто-о-мо-о-би-иль!..
Смутно и неясно, как во сне, - и расплывается и гаснет среди молчащих лесов, как во сне.
Почудилось?
Цилиндры пышут, никак не остынут, поработали-таки. Пусть отдохнут.
И вдруг опять в этой пустыне, где ни одного человека, далекий, тоненький, глотаемый простором и лесами голос:
- Авто-о-мо-о-би-иль!..
Женский голос - смутный, как сон.
Что за чудеса! Уж не галлюцинирую ли? Солнце перевалило черту зенита, стоит над лесом, уж не сможет родить кошмара, наполняя голову кровавым туманом.
И опять:
- Авто-о-мо-о-би-иль!..
Неизъяснимая тревога наполняет. Ведь - никого; ни малейшего намека на жилье. Откуда же этот голос, вернее - намек на далекий девичий голос. Не отдавая себе отчета, я торопливо беру за руль все еще пышущую теплом машину, откатываю к обочине, ставлю у самой канавы.
В ту же секунду в конце шоссе, которое без изгиба, как стрела, впилось в далекие лесистые горы, засверлило в воздухе, и через минуту, отбрасывая меня сжатым воздухом, взрывом, мутно пронесся большой серый автомобиль. Я не видел людей, он пронесся пустой, и лишь в конце шоссе просверлило в воздухе, да мимо меня все еще бежали, крутясь, воронки белой пыли.
Верст полтораста в час! При таком ходе нельзя свернуть, нельзя предупредить, да он и несся без предупреждения, - бесполезно.
Прислушался - вековечная лесная тишина. Встал ногами на седло, поднялся во весь рост, долго вглядывался из-под козырька ладоней, все - поросли, густые и непроходимые, а за ними синеют леса, а за ними голубеют горы. Ни намека на человеческий голос, ни намека на человеческое присутствие.
Все равно. Я сложил трубкой руки, поднес ко рту и, набрав, сколько мог, в легкие сладкого лесного воздуха, закричал:
- Благодарю-у-у!..
Молчание, великое лесное молчание. И, успокаивая себя, стал возиться с машиной.
С шоссе нигде не было свертка, - тут пустыня…
Я вскочил, и отдохнувший "Дьявол" сразу взял хороший ход: та-та-та…
Шоссе побежало. С четверть часа уж я на нем мог неподвижно лежать мешком с костями, и кругом валялись бы металлические части моего "Дьявола".
Но страшно не это, страшно до мелко пробегающего по спине озноба, что - если… ничего этого не было: ни человеческого голоса, ни пронесшегося пустого серого автомобиля? И я прилегаю к "Дьяволу", даю ему волю. Он рванулся, нервно спутался в ударах поршней, потом оправился, и все ровно понеслось назад. Опять белыми петлями шоссе поползло к облакам, а в открывавшиеся ущелья горы побежали вкруговую невиданным хороводом, - те, что ближе, снизу доверху в темно-зеленом бархате, отставали, а дальние, в голубом одеянии, неслись вперед, даже наклонившись. А по ним хороводом бежали дремучие дикие леса - без человеческого жилья, без человеческого голоса.
- Та-та-та-а-а!..
И на самом дне души тоненько, как паутинка:
- Авто-о-мо-о-би-иль!..
Было или не было?
Украинцы
Я ехал по удивительному месту. Жили тут великаны и ушли, теперь никого нет. Великаны и устроиться хотели по-великаньи. Это, должно быть, предназначалось для входа - передняя или коридор. Стены так сошлись близко, что река внизу, стиснутая, неслась одной пеной.
А это, вероятно, зал для совещаний - он обширен и весь наполнен тишиной и таинственностью. А за поворотом, должно быть, кабинет, да так и остался недостроенным, как и все здесь. Только на краю шоссе огромное гранитное пресс-папье с двухэтажный дом, и на самой верхушке его прямо в камень вцепился телеграфный стаканчик и чернеет проволока. Стены одеты густым зеленым ковром, - деревья держатся на отвесе.
Ушли хозяева, стало и тихо и молчаливо. Остались одни стены, да и те поросли лесом, как травой, и местами обнаженно желтеют на заходящем солнце.
Синие тени потянулись от опустелого жилища, - солнца уже нет. В горах рано оно пропадает.
Мгла тонко стала ткаться, та обманчивая мгла, в которой ни пропастей, ни скал, а только стоят, загораживая, ровные темные стены, и вверху звезды, невиданно крупные звезды - каждая в горсти поместится, ведь тут ближе к ним.
Перевал остался позади. Становится сырее, прохладнее. Спускаюсь в долину, и раскатившегося "Дьявола" приходится все время сдерживать - рука устала.
Долина расширилась, стало просторнее и как будто виднее. Вдоль шоссе бегут плетни и изгороди. Идут коровы, незвонко позванивая: у каждой под шеей четырехугольная звякалка - лесной и горный обычай. Козы толкутся. Тепло мигнули огоньки.
И слышится:
- Та це!
- А бодай тоби, шкура барабанна!.. геть!.. геть!..
Что за чудо! Я в России. Хаты, теснота, дивчата загоняют хворостинами коров.
Приворачиваю к жердевым воротам. Стоит мужик в холщовых портах, в рубахе, подхваченной пояском, - честь честью.
- Можно переночевать?
Не спеша чешет себе под поясом, потом в голове.
- Та шо ж, можно. Чого ж не можно?
Скрипят ворота. Втаскиваю усталого, запыленного белой пылью "Дьявола". Двор маленький, в навозе.
- Пидемо до хаты.
В чулане - теленок. В хате тесно; передний угол до полстены засыпан пшеницей.
Хозяин нагибается, любовно берет горсть, ласково вскидывает на ладони, лицо блаженно разъезжается:
- Чижолая, бог дав! Та шо я вам кажу. Годов, мабуть, с двенадцать - ох, и пшеныця уродилась, ну, золото. По речке сиялы, и зараз сиим тамо. Воскресенье, помню, як зараз. Сонечко - так, як в обид. Пийшов до рички, дай, гляну ще раз, а з утра косить. Глянув, душа радуется. Ну, пийшов до дому, пообидав тай прикурнув трошки, по праздному дилу. Ще й глаз не завел, як зашумит, як забурлит. Прибег сын: "Батя, поля нашего нема!" Побиг я, очима бурк-бурк, - ничо-го не пойму: оце, де пшеныця була як золото, самый камень та галька, а ричка, як кошка бешена, цюркается, и уж у берегах бежить. Хто бачив, сказывають, горой вода шла. Повирите, оце двенадцать годив прошло, и як вспомню про пшеныцю - живот болить, до чего душа ное.
Нам ставят самовар.
Старший сын собирается в ночное, а лет одиннадцати мальчишка не хочет, и бабка говорит:
- От як погляжу я тоби у зад хворостиной, та як стане он у тоби добре красный, тож не станешь брыкаться. Кожух возьми тай… - голос бабки сразу добреет, - тай пирожка вишневого положи за пазуху.
- Не пиду-у!.. - гнусавит мальчишка, запихивает за пазуху пирог, берет овчинный пахучий тулуп и уходит с братом.
Молодуха-невестка, с худеньким, недоуменно остановившимся личиком первого материнства и недавнего замужества, возится у стола с посудой.
Крепкая рослая девка, с неподвижным, отсвечивающим влажным лицом, несет самовар и дышит, как запаленная лошадь, свистящим, громким, на всю комнату, дыханием.
Ее прежде дернут или ткнут - и тогда говорят:
- Гапка!