У него была привычка еще с детства: во время еды или в постели перед сном выдумывать про себя разные истории, представлять себя кем-нибудь. Когда он был еще мальчиком, он никогда не представлял себя Чапаевым или Петькой, нет, он видел себя тоже мальчишкой, какой он есть, но с ним, именно с ним, с Сережей Лабутиным, разговаривает Чапаев и ценит его за храбрость, и посылает в разведку, а Петька объясняет ему, как устроен пулемет "Максим" (иди он объясняет это Петьке). Он представлял себя и сыном капитана Гранта (забыл, как его звали), и Томом Сойером, и Гаврошем, и маленьким оборвышем. С ним случались истории, и похожие на те, что были в книгах, и не похожие. Потом он стал представлять себя летчиком-истребителем, и курсантом военно-морского училища, и командиром миноносца, и везде это был именно он, Сергей Лабутин, и вокруг него тоже были и действовали реальные, известные ему люди. Потом, в армии, он бросил это. Но сейчас, лежа в огромном пакгаузе, в темноте, на пустых мешках, он, засыпая, увидел себя в поезде, в пассажирском общем вагоне. Он едет здесь со своим взводом. Он командир взвода, лейтенант, а взвод его не просто взвод, а отдельный разведвзвод. И тут же в вагоне едут гражданские пассажиры, и среди них он замечает ту девчонку из Хлебного переулка, с которой он гулял по Никитскому бульвару и которая вышла замуж. Но замуж она вышла, конечно, неудачно и потом, разумеется, убивалась, что не дождалась Сергея, и, раскаявшись, разошлась с мужем. Детей у нее, правда, нет (на тот случай, если Сергей захочет все же жениться, что само по себе сомнительно). А в другом конце вагона сидит Вера с кирпичного завода ("Ты спишь?" - "Спю..."), тоже куда-то едет, а почти рядом с ней девчушка - продавщица грампластинок, с которой они ехали в электричке, а потом он провожал ее. Каждый был бы рад и горд, если бы его любили или хотя бы обращали на него внимание такие женщины. Это, разумеется, не относится к той, из "грампластинок",- она здесь присутствует лишь затем, чтобы убедиться, что она потеряла. Они трое едут куда-то среди других пассажиров, не зная друг о друге, и неизвестно, видят ли его. А он сидит на средней полке, среди своих ребят, среди своих гвардейцев. На нем диагоналевые офицерские брюки, хромовые сапожки и нательная рубашка - чистая-чистая, белая-белая. Кто-то из ребят достает трофейный аккордеон, весь сияющий перламутром клавишей и кнопок, и тихонько наигрывает плясовую, и кто-то из второго отделения выходит в круг. (Вагон такой, где середина пустая, только пляши.) Ребята пляшут, а Тележко говорит:
- Что вы топчетесь, как все равно эти?.. Пусть товарищ гвардии лейтенант спляшет! А, товарищ гвардии лейтенант?..
И Сергей, оттолкнувшись руками, спрыгивает с полки и начинает бить чечетку. Он здорово пляшет, и они, все три, замечают его и узнают, и он здоровается с Верой и видит, как та, с их двора, вся вспыхивает. А ему со взводом пора выходить. Ординарец Мариманов подает гимнастерку, Сергей надевает ее, стягивает широким с красным отливом ремнем, и все видят, что на груди у него сверкает золотая звездочка (остальные ордена и медали лежат в планшете, и Вася следит, чтобы они не пропали. На Мариманова можно положиться). А в это время по вагонам идет их генерал Казанкин.
- Взвод! Смирно! - кричит Сергей.- Равнение на средину. Товарищ генерал! Разведвзвод следует к месту своего назначения. Командир взвода гвардии лейтенант Лабутин.
- Здравствуй, Лабутин, здравствуй, орел, здравствуйте, гвардейцы, вольно! - подряд говорит генерал и целует Сергея.
Поезд останавливается, взвод выходит на перрон, и все три девчонки выходят тоже, они не в силах ехать без него дальше.
- Взвод, равняйсь! - шепотом говорит Сергей и окончательно засыпает.
Он просунул голову в окошечко.
- Лабутин? Лабутин-Лабутин-Лабутин... Нет!
Он потоптался, не зная, что делать, пошел к выходу, когда сзади закричали, заполошились:
- Эй, эй, гражданин! Молодой человек! Лабутин! - Он вздрогнул, чуть не побежал.- Вам "молния!"
"Жду телеграфируй встречу Мариманов".
"Какую встречу? Ах, это он говорит, что встретит. Наконец-то!"
Неделю назад Сергей думать не думал о Мариманове, а сейчас ему казалось, что он ждал этой телеграммы чуть не все время, как вернулся, и только сейчас сбылось его ожидание.
На Ярославском было полно народу, за билетами стояли по нескольку суток, он тоже занял очередь и пока болтался по вокзалу. Вдруг искаженный под сводами прозвучал из репродуктора голос: "На поезд дальневосточного направления, отправляющийся через сорок минут, имеются в продаже билеты (Ага! Куда бежать?) в международный вагон... Повторяю..."
- Тьфу! Будь ты неладна.
Ему все же повезло, как вообще везло в последние дни. Он зашел в билетный зал проверить свою очередь. А в это время стало известно, что сформирован дополнительный состав "Москва - Владивосток", открыли сразу еще две кассы, очередь сломалась, и Сергей оказался одним из первых. Потом он тоже в числе первых ворвался в общий бесплацкартный вагон и занял третью полку, под потолком. Можно было захватить и вторую - еще были свободные,- но он занял третью - спокойнее.
Поезд тронулся, Сергей спустился вниз и стал смотреть в окно, они ехали сперва еще по самой Москве, мимо Сельскохозяйственной выставки (когда он снова увидит Москву? Скоро или нет? А может, вообще никогда не увидит? Кто знает!), потом мимо известных с детства подмосковных платформ, все быстрее и быстрее. Сергей смотрел в окно и думал о матери и об отце, а потом стал думать о Васе Мариманове. То, что он едет куда-то далеко, в Сибирь, не выглядело для него пугающим и необычным. Он давно привык к быстрой перемене мест и лиц и не успел еще от этого отвыкнуть. Он смотрел в окно и думал о Мариманове, но, конечно, совсем не думал о многих других людях, с которыми предстояло ему встретиться на новом его пути.
У него не было с собой ни вареной курицы, ни мятых крутых яиц, ни спичечной коробочки с солью. Ничего такого у него не было. Он выбегал на многочисленных остановках, выскакивал в выцветшей майке, и люди с уважением смотрели на синеющую ниже правого плеча наколку - парашют, перекрещенный крылышками. Он набирал в чужие чайники и котелки брызгающийся кипяток, покупал белую дымящуюся картошку, черные ржаные лепешки (денег еще чуть-чуть было - за разгрузку здорово платили!), съедал это тут же, а потом глотал слюну, когда обедали соседи.
Он, как и все, играл в карты и в домино, слушал и сам рассказывал разные истории.
Поезд шел медленно - мимо рощ и лесов, мимо невысоких гор, потом степями, тайгой. Поезд шел медленно, он был дополнительный, и все, кому не лень, выталкивали его из графика. Но все равно до Мариманова было не так долго ехать, ну, неделю, ну, десять дней. И хотя Сергей давно привык к длительным переездам,- из одной только Венгрии ехали два месяца,- сейчас он испытывал нетерпение. Когда ночью поезд останавливался или тянулся еле-еле, он огорченно ворочался на своей жесткой полке (постелей в их общем вагоне не было), и с удовольствием, чувствуя даже сквозь сон, как ходко идет поезд, засыпал крепче.
Мариманов стоял на перроне, в клетчатой рубашке, маленький, деловитый, выжидающе провожая глазами вагоны, и такой знакомой была его фигурка и его лицо со смутными монгольскими чертами, что Сергей высунулся, крикнул радостно:
- Ваш! Вася!
И Мариманов тоже радостно встрепенулся, ища, прошел взглядом мимо Сергея, потом увидел, и засмеялся, и засиял.
Они были еще слишком молоды, чтобы целоваться, они похлопали друг друга по плечу и крепко пожали друг другу руки.
- Ишь ты, какие у тебя волосы! - сказал Мариманов и взял чемоданчик Сергея.- Давай понесу!..
Они вышли на людную пыльную площадь, сели в трамвай, поехали по мосту через одну из великих, всем известных рек и дальше - по длинным улицам старого сибирского города. Потом пошли пешком по очень длинной и прямой улице.
Этот старинный город, основанный казацкими сынами, был новым для Сергея, как были для него новыми многие старые города, крепости, соборы. Но он был занят другим, да и вообще много чего навидался, и его не могли удивить ни приальпийские кокетливые виллы, ни здешние дощатые тротуары.
Они шли по этим дощатым тротуарам, как по мосткам, мимо сплошных заборов, мимо окошек, завешанных тюлем, за которым крохотными огоньками горела герань. Это был старый город, он стоял далеко в тылу, здесь не было видно следов войны, но война прошла и здесь, потому что воевала вся Россия, и следы войны были и здесь, только их не было видно. Война не разрушила здесь домов, но семьи и судьбы она разрушила многие.
- Я тебе ответ не сразу послал, потому что в тайге был в это время, - заговорил Вася. - На пожаре. - И спросил тут же: - Прыгать не надоело?
- Прыгать? - Сергей взглянул на Mapиманова, и перед его глазами встал другой Мариманов - хмурый, озабоченный, с парашютом на спине, с десантным ранцем под парашютом, с автоматом, торчащим стволом вниз. Они идут по проходу к открытой двери, а в ее прямоугольнике - мутный рассвет: не то обрывки облаков, не то дым разрывов. Мариманов делает шаг и исчезает тут же, следом делает шаг Сергей и вот уже висит над дымным полем, висит, висит на одном месте, неподвижно и беспомощно. А потом... Были и другие прыжки - учебные, и они проносятся перед ним чередой. У каждого прыжка свои особенности: здесь его хлестнуло стропами там он неудачно приземлился, разбив колено, а тут вообще ничего вроде не было, но был чистый прозрачный рассвет, далеко внизу домики, железная дорога, и он парит, именно парит, в уже нагревающемся воздухе. Он все помнит. Прыгать не надоело? Во всяком случае, он не горит желанием.
Но Сергей не ответил на вопрос, он спросил в свою очередь:
- А что?