Потом кто-то из школьных, склонных к стенной и настоящей печати, написал в краевую молодёжную газету, и передо мной после уроков возникла журналистка. Она завела меня в ближайшее кафе и усадила за свободный стол. Я такими их, журналисток, и представлял: на лице лёгкие следы богемной жизни, короткая джинсовая юбка и маленькая сумка на длинном ремне. И конечно, в тонких пальцах зажжённая сигарета, на столе миниатюрная чашка кофе, красивая позолоченная зажигалка и, безусловно, изящный блокнотик с изысканной авторучкой. Словом, внешность независимой девицы, а замашки ухаря-парня, говорят, такая в командировке с лесорубом или чабаном дёрнет сивухи, налитой в стеклянную банку из-под кабачков, и не моргнёт, только зажуёт осклизлым солёным огурцом и буднично молвит: "Так на чём мы остановились?" Эта явно вышла из девичьего возраста и потолще фигурой, на стол она выложила пачку дешёвых сигарет без фильтра и коробок спичек, вместо чашки обычный стакан, а само кафе оказалось пельменной - в остальном типичная журналистка, как я себе их рисовал. Она не стала со мной церемониться и сразу обратилась на "ты". Я подумал: "Хорошо это или плохо? Может, поставить на место?" Затем понял: мне это нравится, выходит, мы с ней свои люди. "Считай: ты в исповедальне, - начала она прокуренным голосом. - Итак, ты однажды проснулся и себе сказал: "Эврика! Когда я вырасту, стану учителем!" Хорошо бы это с тобой случилось ещё в раннем детстве, ну если не в яслях, шучу, то в первом классе уж точно. И тебя подвигла твоя учительница, какая-нибудь Наталья Николаевна, нет Наталья Николавна - супруга Пушкина, имя придумаем потом. Вдохновила своим самоотречением: всё для школы, ничего для себя! Вспомни парочку эпизодов. И второе: какие по-твоему проблемы ныне стоят перед современной школой. Свежий взгляд, так сказать, молодого педагога. Поехали! Я слушаю!" - и развернула большой потрёпанный блокнот. "Притормози! - сказал я. - Коль у нас исповедь, не хочу обманывать ни твою газету, ни её читателей, ни лично тебя. У меня иные планы, и они никак, ну ни единым боком не связаны со школой. С детства, правда не совсем раннего, я обожал историю, читал романы, исторические разумеется, и даже взрослые монографии и тогда же решил себя отдать этой науке, со всеми своими потрохами. И что интересно: живу этой целью и по сей день, закончу институт и сразу в аспирантуру. Меня там ждут! Без ложной скромности, я - надежда профессора Волосюка". "Жаль, - вздохнула журналистка. - Пропадает такой материал. Нам писали: у тебя педагогический дар. И я в голове уже продумала контуры очерка. Тебе только оставалось подтвердить! Может, передумаешь, а?" - "Вряд ли! А насчёт моего дара, не расстраивайся, думаю, он весьма преувеличен".
И всё же, наслушавшись похвал, я не выдержал и однажды себя спросил: "А может, они правы и ты впрямь наделён талантом? Этаким ключиком к людям. Не сами же исправились эти ребята? Верно? Им-то зачем? Они были собой довольны. Вот что, голубчик: разумеется, хорошо, что ты такой скромняга, это тебя, безусловно, украшает, но, если рассудить здраво и по совести, сие чудо, чёртушка Нестор, сотворил ты! - сказал я себе ласково. - А если так, почему бы тебе и вправду не связать своё будущее со школой? Это знак судьбы! Она перевела для тебя стрелки на новый путь: отправляй свой поезд туда, машинист Северов, на станцию Школа! Вон он перед тобой, зелёный огонёк! А что касается науки, ещё неизвестно: получится ли из тебя, Нестор, новый Нестор, твой тёзка, а здесь ты себя уже проявил, и настоящие педагоги, наверное, наперечёт, как и знаменитые учёные".
Практика в школе похожа на стипль-чез, бег со многими препятствиями. Последним из них и самым сложным было родительское собрание - высокий барьер, а за ним коварный ров с водой, с виду холодной и грязной. Я брал его, это препятствие, за день до финиша. Передо мной, за партами своих детей, расселись дяди и тёти, к ним и моим постоянным зрителям - практикантам и куратору - прибавилась директор школы - пришла полюбопытствовать на работу хвалёного вундеркинда. Я поведал мамам и папам о школьных деяниях их чад, уделив время каждому ученику. Когда настала очередь Фёдорова, я поинтересовался: здесь ли его мамаша? "Это я", - придушенно отозвалась маленькая, просто, если не бедно, одетая женщина. Фёдоров был похож на свою мать, только золото её волос изрядно потускнело, в синих глазах застыл страх: она ждала расправы. "Спасибо вам за такого сына", - произнёс я совершенно чистосердечно. "Я их растю одна. Ну что поделаешь, если он такой?" - пожаловалась Фёдорова, стараясь оправдаться. "Ваш сын хорошо учится. Активен на уроках, и я доволен его дисциплиной", - продолжал я, сдержав улыбку. А она гнула своё: "Он совсем не слушает. Весь в покойного отца". Директриса многозначительно покашляла, на что-то намекая. Но мне было некогда разгадывать шарады. "Словом, я вам искренне благодарен!" - закончил я, тоже стоя на своём. "Вы мне?" - наконец-то сообразила Фёдорова под хохот родителей и практикантов. "Вам, вам!" - подтвердил я, смеясь.
Дяди и тёти покинули класс, кажется, довольные практикантом, во всяком случае я им скучать не дал, а мы остались с Машковой, и она здесь же, на поле боя, провела разбор моих командных действий. Но прежде, перед тем как нас покинуть, директор школы, попросив у Машковой слово, напустилась на меня с упрёком: "Нестор Петрович, вы меня удивили, неприятно удивили! Я о вас чего только не наслушалась: вы и новый Ушинский, и новый Песталоцци. А вы нам подрываете всю нашу воспитательную работу! Мы с Фёдоровым боремся, а вы дезориентируете и самого ученика, и его мать! Теперь он вообразит, будто непогрешим, и теперь попробуй ему доказать обратное!" Высказавшись, она услышала мой твёрдый ответ: "Прошлое Фёдорова осталось в прошлом. Речь шла о его настоящем. А сегодня Фёдоров таков. Он стремится к совершенству! Игнорировать это - сбивать его о верного пути! И я не Ушинский и Песталоцци, я - Северов", - добавил я застенчиво. За меня заступились практиканты, и только Машкова оставалась верной себе, - обойдя по большой дуге проблему Фёдорова, она въедливо указала на мои огрехи: и характеристики ребят у меня не блистали глубиной, и я не проявил должной требовательности к их родителям, был мягкотел - моллюск без раковины да и только. Но это сравнение за неё я придумал сам.
А на следующий день он наступил, долгожданный момент, - за стеной девятого "А", по коридорам школы бронзовыми ручьями разлился звонок, известивший о конце моего последнего урока, а вместе с ним и завершении самой практики. Но странно - меня в сердце укололо сожаление: я уже никогда не войду в этот класс, - именно в этот! - не войду с журналом и указкой, не скажу, встав за учительский стол: "Здравствуйте, друзья!.. Дежурный, кто у нас отсутствует сегодня?" И больше никого из них не вызову к доске: "На этот вопрос ответит Ибрагимов! Саленко, что ваша любознательность так пристально высматривает за окном? Всё самое интересное здесь, в нашем классе!" Теперь за меня делать это будут иные люди.
Остаток учебного дня я отсидел в гостях у своих однокурсников, на их уроках. Потом мы, как и в начале практики, снова обосновались в директорском кабинете, и Машкова, произведя анализ и синтез, - а может, порядок был обратным, сейчас не помню, - вынесла каждому вердикт - его итоговую отметку. Меня она приберегла на десерт. Норманнское её лицо побледнело, извещая о сильном внутреннем напряжении, тёмные глаза зажглись решимостью, и она выразилась так, сурово и непреклонно: "Возможно, кто-то сочтёт меня беспринципной и чересчур либеральной, однако я вынуждена, повторяю, вынуждена оценить практику студента Северова отметкой "отлично", - И, помолчав, добавила: - Надеюсь, на этот раз её никто не назовёт завышенной".
Финита! Если проще: всё! Ступай, Нестор, куда пожелает твоя душа. Завтра снова ползти в институт, но сегодня ты свободен. Можешь профланировать мимо Лининого дома, ну как бы между прочим, запретить тебе никто не посмеет - вольному воля! Но, прежде чем покинуть школу, я, пардон мадам, зашёл в мужской туалет. А там меня ждали - вся команда в полном составе. И более не единого человечка - мы четверо, с глазу на глаз. И видать они, изнывая от нетерпения, выкурили полную пачку - пол у их ног был густо усеян трупами сигарет.
Меня точно приподняли, основательно взболтали и поставили на пол, - со дна мутной взвесью поднялись мои давние, было улёгшиеся опасения, - эти трое ждали подходящего момента, и вот он наступил. А ради чего ещё им маяться, терпеть никак не меньше часа? Именно столько или более того мы отсидели в директорском кабинете. С каждым из них, по одиночке, авось я и управлюсь, но одолеть всю троицу скопом мне будет не по рукам. И сейчас из меня полетят пух и перья, словно из подушки, терзаемой в разгар погрома. Теперь я, лишённый учительской неприкосновенности, был перед ними беззащитен - обычный рядовой человек, что хочешь, то с ним и делай, если вас трое против одного.
- Что так долго? Мы тут офонарели, - грубо осведомился Фёдоров, и так ангелочек сбросил свою лживую маску.
- А зачем? Фонареть-то? - спросил я осторожно. - Вы же не фонарные столбы. Правда? Уроки закончились, и давно, покурить можно и на улице, хотя в нашем возрасте это запрещено. И окуркам место не на полу, а в урне для мусора или в унитазе. Ишь, насорили, не туалет, а городская свалка! - добавил я, не удержавшись.
- Да ладно, уймись! - отмахнулся Фёдоров, тыкая, будто мы с ним пасли гусей, крестили детей и вместе мешками лопали соль, притом крупную и серую, прямо с чумацких повозок. - Теперь нечего гоношиться, твоей практике пришёл ханец! Лучше скажи: какой тебе накинули балл?
- Поставили "отлично", - сказал я, скрывая эмоции. Кто знает, как они к этому отнесутся, а вдруг у них моя высокая отметка вызовет злобу.
- Ни фига себе! - воскликнул Саленко.