- Жаль, что не учили. Я вынужден!.. Слышите, Саленко? Я вынужден вам поставить двойку! - рубанул я и машинально принял боксёрскую стойку, собираясь отразить удар.
- Ну да? - не поверил Саленко. - Настоящую двойку?
- Самую! Крупную жирную цифру "два", похожую на шахматного коня. Или морского конька, как вам больше нравится! - подтвердил я, отрезая себе все пути к отступлению, вплоть до последних спасительных тропинок. - Возвращайтесь на место!
- Вы даёте, - недоуменно пробормотал Саленко и, продолжая изумляться, при ошеломлённом молчании класса вернулся за свою парту.
Ибрагимов встретил приятеля бурным весельем:
- Атас, Сало? Схлопотал? Дай пять! - и протянул ему короткую, словно обрубленную, ладонь, а Саленко нехотя мазнул по ладони своей пятернёй.
- Что ж, тогда наше любопытство удовлетворят Ибрагимов! - вмешался я в эту почти семейную сценку.
Он явно такого не ожидал, себя-то считал неприкасаемым и потому долго вникал в мой текст. Зато Саленко брал реванш:
- Чего сидишь? Валяй, Брага, не дрейфь! - От возбуждения он даже зашепелявил.
- Да, мы ждём! - напомнил я, кому-то могло показаться, виновато.
- Вы же знаете: я не учил, - сказал Ибрагимов, нахмурясь.
- Ошибаетесь! Я этого не знал. Мог только предполагать, но надеялся на обратное. Я, Ибрагимов, верю в людей, верил и в вас, - пояснил я не совсем уверенно.
- Ладно, ставьте пару, - угрюмо согласился крепыш.
- И я ставлю! - сказал я, утверждая свою независимость.
Третий кандидат напрашивался сам собой, другого сейчас не было и не могло быть. Начинался последний и решительный бой, и я ринулся в него очертя голову.
- Фёдоров! Может, вы удачливей своих товарищей? Попробуйте дерзнуть! Или слабо?
- Я попробую, - согласился ангелочек, ничем не выдав своих чувств, и спокойно вышел к доске.
Он обстоятельно поведал и мне, и классу о Пугачёве, а, упомянув его родимую станицу Зимовейскую, главарь шайки показал её местонахождение на карте и по собственному почину добавил: мол, оттуда же родом и Разин Степан - вот он какой, этот населённый пункт!
Фёдоров ответил на "пять", но я уже вышел на тропу войны и, осмелев, мстил за свои унижения, да и как поставишь пятёрку грабителю, пусть он её и законно заработал, такое психологически было просто невозможно, - нет, у меня не поднялась рука, и я вывел ему "четыре" и был, конечно, не прав. Однако Фёдоров принял эту очевидную несправедливость с кротостью ягнёнка, обречённого на заклание, безропотно сел за парту, даже одарил меня милой улыбкой, а за ней, разумеется, таился сам сатана.
Итак, я их вызвал! И при этом уцелел в классе пол, они не разнесли на куски его стены и не тронули меня самого. Я застал их врасплох - уголовники, уверенные в своём психологическом господстве над учителем, не были готовы к моему внезапному налёту, моя казачья лава - слышите, уважаемая историчка? - с гиком и свистом смяла их редут.
Но к очередному уроку они встряхнутся от полученной трёпки (почему-то я рисовал в своём воображении вылезших из воды молодых собак, те выбрались на сушу и теперь, наверно, отряхиваются, рассыпая тучи брызг) и, придя в себя и разозлясь, превратят эти сорок пять минут мирной жизни в кромешный ад. Но отступать было некуда - в школу я пришёл, опустив воображаемое забрало и выставив такое же воображаемое копьё, и второй ваш турнир закончился с тем же счётом: две двойки и одна четвёрка. А мой боевой запал остался невостребованным - уголовники приняли плохие отметки как должное, молча, не выказав ожидаемых эмоций.
- Не отчаивайтесь! Как известно, нет худа без добра, - напомнил я двоечникам известную поговорку. - Чем хороша двойка? Её можно исправить! И я вам завтра же, так и быть, предоставлю такую возможность, снова вызову к доске, - пообещал я, вдохновлённый новым успехом.
И на обещанном уроке Ибрагимов и Саленко, мыча и потирая лбы, кое-как выкарабкались на тройки. То же самое повторилось на этой неделе ещё и ещё, пополняя ягдташ дичью, обещанной историчке. Не допекали они меня с дисциплиной. Случались, конечно, мелкие огрехи, - всё-таки дети! - и я безбоязненно покрикивал на них, и они умолкали. А глядя на примерное поведение Фёдорова, мне и вовсе хотелось рыдать от умиления, и я бы, наверное, не удержался от скупой мужской слезы, не знай, кто кроется за этой личиной. Не было у него изъянов и в учёбе, по крайней мере по моему предмету, уж я ловил его и так и этак, и после двух четвёрок сдался - всё-таки поставил Фёдорову пятёрку? Если уж быть объективным, а я всегда к этому стремился, - правда, не всегда это получалось, - он её заслужил терпением и упорством.
Однако я не спешил разоружаться и на каждом уроке был готов ко всему. Мне не давал покоя вопрос: чем объяснить это стремительное превращение из шпаны во вполне нормальных школьников? Что могло столь мощно и быстротечно повлиять на их уголовный мозг? Моя экзекуция в виде плохих оценок? Но они хлебали двойки да единицы столовыми ложками и до меня, а по другим предметам хлебают и по сей день - им не привыкать. И может, нет никакой перемены, её видимость - всего лишь продолжение игры? Им хочется довести меня до полного педагогического восторга, а потом внезапно нанести удар и поизмываться всласть. Но пока мои уголовники ничем не выдавали своих потаённых намерений, существуй те в природе, - ни нечаянно вырвавшимся словом, ни опрометчивым взглядом. Возможно, мне всё-таки удалось их сломить, своего неприятеля, а как - я не заметил сам, вот и объяснение этой метаморфозы.
И что было уже совершенно поразительным: уголовники свои обретённые добродетели начали являть во всей неожиданной красе и на уроках у других школьных педагогов. Теперь я за этих ребят не краснел и будучи их классным руководителем - не забудем, Машкова следила и за такой моей ипостасью и тоже что-то отмечала в своём блокноте. Удивительные превращения с, казалось, неисправимыми учениками произвели на учительскую ошеломляющее впечатление. За моей спиной говорили: "Фантастика! Мы с этими оторви да брось мучились годами и никак не могли с ними сладить! Не помогали ни кнут, ни пряник. А этот студент их обуздал за один - и всего-то! - единственный месяц!"
Василий Пастухов ходил за мной в кильватере, а если по-сухопутному, по пятам, сидя на моих уроках, вникал в слова и жесты, и однажды перешёл к действиям - оттёр меня к окну учительской я, открыв блокнот, взяв на изготовку авторучку, произнёс: "Слушай, юнга, не пора ли поделиться с товарищами?" - "Ты о чём?" Я не хитрил, я действительно не понял его. "Не темни! Говорят, ты разработал особую систему, где всё по полкам. Да я и сам не слепой, не глухой. Ну-ка выкладывай, как у тебя это получилось, - взял и образумил своих рецидивистов. Словом, методы, расчёты, подходы?" - "Я и сам хотел бы это знать", - ответил я с улыбкой. "Север, я ведь к тебе серьёзно. Детская преступность распухает, вот-вот и полезет через край, она их затягивает в трясину, слабые детские души. Ты читал, конечно: есть сигнал: "Спасите наши души!" - так это они, и они обращаются к нам. Помолчи три минуты и ты услышишь. Короче: мы должны собрать всё передовое, в том числе и твоё. Так что не жмись!" - призвал бывший моряк, истолковав мой ответ как неуместную шутку и желая меня образумить. "Вася, если честно, я и сам не понимаю, как у меня это получилось", - признался я действительно честно. "Так не бывает, - рассудительно возразил Пастухов. - Вспомни: ты что-то прикидывал, ложил на весы, составил план". "В том-то и дело! Ничего я специально не придумывал, не взвешивал на весах, да их и нет у меня. Всё вышло само собой", - сказал я, сам удивляясь этой удаче. На его тельняшке дрогнули синие полосы, началось волнение балла в два, - так мне показалось, - сурово сжался Васин тонкогубый волевой рот. "Понимаю, - задумчиво пробормотал мой однокурсник. - Не просто расстаться вот так сразу с тем, чем обладаешь, чему ты сам хозяин. И всё-таки подумай: наше дело общее! Только тогда, понимаешь?" Он сжал пальцы в бронебойный кулак, изобразив единство к мощь педагогических сил, и потряс им перед своим лицом.
А что же Машкова? Она помалкивала, словно не замечая моих достижений, как и прежде держала сплетников на голодном пайке, не сбавляя своих придирок, будто я из её любимчика и вовсе превратился в злейшего врага. Предполагаемые сплетники недоумевали и в кулуарах у меня скрашивали: "За что она тебя так? Чем ты ей насолил?" "Я не солил, не перчил, не подкладывал горчицу. Ольга Захаровна - человек принципов, только и всего", - отвечал я уклончиво.
Машкова в этой своей строгости была одинока, почти сирота, для остальных в учительской я стал подобием педагогического вундеркинда - меня показывали, и первой ко мне направили инспекторшу детской комнаты. Та заглянула к своим подопечным - проверить: чего ещё они умудрились натворить, Фёдоров и его компания, и ей тотчас сказали: вы с ними возитесь всей вашей комнатой, и никакого проку, а к нам пришёл молодой, совсем молодой человек, сам почти ребёнок, и пожалуйста, - и поведали о моих подвигах и чудесном превращении гадких учеников. Блондинка в погонах старшего лейтенанта, не раздумывая, взяла меня, ну не в прямом, конечно, смысле, за грудки: "Гражданин Северов, нам такие люди нужны! Образованные, знакомые с психологией ребят. Закончишь институт, не тыркайся по сторонам, не ищи другое, ступай в наши органы. Хочешь, заранее организуем вызов, тебя направят к нам. Получишь звание и прочие льготы". Я поблагодарил за незаслуженное доверие и отказался: педагогика - не мой путь! "Оставим вопрос открытым. Время есть!" - сказала милицейская блондинка и ушла, оставив дверь в органы распахнутой настеж.