3
Когда ресторан закрылся, Керд предложил Петру Ильичу и Вике пройти пешком до следующей остановки автобуса, показать им развалины монастыря Святой Бригитты.
Впереди был лесок. Когда-то давно его высадили на каменистую песчаную почву Эстонии.
Деревья стояли теперь почти ровными рядами, не отнимая друг у друга света и солнца.
Как он был непохож на русские леса!
В русских лесах, даже пригородных, густо, богато, прохладно. Над лесом как бы носятся воспоминания- рассказ о прошлом этого леса. Они - в его земле-суглинке; в неровной толще его стволов; в том, что ель частенько перемежается с лиственницей, и в том еще, что, пусть ободранный, повытоптанный, - он все же лес, густой и богатый. Лес, перелесок, лесная опушка…
В Эстонии, где земля каменистая, где ценят цветы, где без них не жить, как не жить человеку без хлеба, где когда-то люди на собственном горбу таскали землю, чтобы засыпать ею камни для того, чтоб она плодоносила, каждое деревце - дерево. Пусть небольшое, но оно будет стоять неприкосновенно и свято в том месте, куда его высадили. Тут, когда проходишь по широкой дороге, которая делит лес надвое, доносится из лесу женский смех. Влюбленные бродят открыто меж редких деревьев, бродят обнявшись, и это здорово заметно. У деревьев такие тощие ветки.
Керд, Петр Ильич и Вика шли по лесу. Под их ногами шуршали песок и щебень.
Ленинград, Мурманск, Таллин - светлые, бессонные города, что может сравниться с величием ваших небес?
Ночь… Она опрокидывает на землю свой белый свет, похожий на лунное сияние. Небось весь день напролет караулила, чтоб побыстрей обволочь Пирита; лечь на море; вытолкать в загривок на улицу влюбленных; прошмыгнуть в щели окон, занавешенных шторами, шторками, одеялами, скатертями.
Повсюду она - в усталой руке Вики, опершейся о плечо Петра Ильича, в очертаниях крыш, в ленивых, как будто размытых изгородях вокруг садов.
Все чуть тронуто светом, нежно, невыразимо и странно печально. Дремлющая ночная северная земля, - как ей к лицу белая, долго длящаяся северная ночь.
И вдруг в тишину ворвался звук торопливого, почти бегущего шага.
Петр Ильич замер… Райк?!
Она уйдет. Скажет громко: "Я же не виновата, папа, что он зануда"… Да мало ли что она может сказать, его воспитанная дочь?!
…Не Райк!
Петр Ильич перевел дух.
Их нагонял трубач из пиритовской ресторации.
Молодое лицо трубача казалось еще бледней и невозмутимей от белого света ночи. И если быть справедливым, Керд был, пожалуй, прав. Лицо юноши на самом деле казалось значительным - продолговатое, с правильным носом и широко расставленными глазами. Лицо эстонца, вырезанное на спинках старинных стульев, стоящих в ратуше.
4
Почти совершенно разрушенный монастырь Святой Бригитты сохранил в себе торжественность, крупность и пышность готики. И строгость ее. Весь из вытянутых ввысь стен.
Эти стены сияли пустыми глазницами. В глазницы глядело небо. Фронтоны, венчавшие монастырские стены, тянулись ввысь. Куполом здания было небо - белое, без солнца и луны, ровное, как кусок отбеленного полотна. Остов монастыря казался кружевом из неба и камня.
…Побыть бы тут одному с Викой! Как это хорошо было, когда они шли вдвоем из Мюривальдэ в Пирита. Вместе с ней, в этой тишине, рядом со стенами монастыря, которые взывали к нему, как музыка, заставляя мечтать и надеяться.
…"Все не то, не так", - говорил себе о себе же самом Петр Ильич в такие лучшие, самые светлые для него минуты не размышлений, а чувств. Так он думал, когда видел сооружение великое, хотя и вовсе невозможное для подражания.
- Страшно, что когда-нибудь эти стены разрушит время, - говорил Керд. - Но нельзя же следовать Виоле Лё Дюку, сухости его классических реставраций. Кому, например, придет в голову возвращать к первоначальному облику ну хотя бы ваш храм Василия Блаженного? Это значило бы превратить Василия Блаженного в узкую белую церковь с серебряными куполами. Архитектура - искусство множества мастеров. Старые здания, если они достойны того, становятся как бы эстафетой культуры, эстафетой множества прикосновений. Что было бы, если б, к примеру, лишить нашу готику элементов барокко?
К монастырю вело кладбище. Кресты светились над землей, покрытой дерном.
Между камней альпинария выбивалась серая травка, похожая на курчавую седину. Цветы, у которых венчики величиной с ноготок, переходили из нежно-розового в глубокий красный тон, красиво сочетавшийся с надгробиями из плитняка.
Белые кресты как будто фосфоресцировали. Благородство, торжество красоты были в покое ночного кладбища, в этих крестах, не то чтобы покосившихся, а словно вросших в землю и до половины ею засыпанных.
Керд, Вика и трубач шли от могилы к могиле.
Петр Ильич отстал.
Две-три уцелевшие надписи… Остальные стерлись от времени.
Надгробия неизвестным…
Надгробие неизвестному…
Надгробие неизвестной…
…Все страны в надгробиях неизвестным. Шар земной в надгробиях неизвестным.
Среди равнин. У опушек лесных. На городских площадях и городских кладбищах.
Во всех столицах земли. На всех языках человеческих.
Памятник неизвестному. Неизвестный солдат. Солдат. Солдат.
Неизвестный.
…- Се-естрица, сестрица!.. Пo-мираю: сапо-ги сними. Пригодятся своим.
- А зачем? Окружают нас.
- Не бойси, не бойси… Это какой еще целуек по-падетси.
- Ска-ажешь тоже. Немец - а человек?
- А то как же… И он целуек.
…На перекрестке дороги - здание: винный склад.
Поставил у входа солдата, опасаясь, как бы не перепились люди. И вдруг подумал о раненых.
Поил лежащих на земле людей коньяком из жестяной кружки, придерживая их головы.
Оглянулся.
…Рот человека был разворочен. Мужественно и добро глядели в его глаза глаза солдата.
- Ребятам… привет…
…Сколько раз Петр Ильич спрашивал себя, как пронести сквозь жизнь силу этих последних слов, доверенных ему?
Спрашивал. А ответить не мог. Не умел.
…А ее последних слов он не слышал.
Выписываясь из госпиталя и очень сильно жалея Петра Ильича, летчик Вася вызвался отвезти его матери посылочку в Ленинград.
Петр Ильич собирал посылку дрожащими руками.
- Все будет в порядочке, капитан, - сказал ему Вася. - Разыщу. Повидаю. Ты - уповай. Лежи и почитывай свои книжки.
Возвратившись в Пермь через восемь дней, летчик пришел к нему и молча опустил голову.
Он застал ее умершей. У стола.
Она сидела, словно уснув, уронила на руки голову. В их доме, в их комнате, на старом клеенчатом, таком знакомом ему диване.
…Сколько мне было месяцев тогда?.. Должно быть, девять.
Я помню, в столовой горела лампа. Из полутьмы наплывал на меня ее огонь. Лампа была керосиновая. Чуть вздрагивал язык огня - алый в том месте, где фитиль.
Желтые крылья трепетали на потолке, осененные светлым сияньицем.
Я сидел на диване, в углу столовой. Диван был кожаный и холодил ноги. Из дыры в клеенке торчали вата и волос.
И вдруг я попытался первый раз в жизни встать на ноги, чтобы дотянуться до огня, словно возможно мне было до него дотянуться. Я его перехватывал в воздухе и говорил: "Мама!"
- Илья, Илья, смотри!.. - услышал я завороженный голос матери.
Отец взял меня и подбросил к лампе. Блеснули его очки. Огонь отразился в них. Свет!
Я тянулся к огню, как великан, короткими и толстыми руками. Я открыл свет.
Он слился для меня с тихим голосом матери. Ее улыбкой. Глазами.
Одна! - среди четырех стен.
Мама! Знала ли, что он не забыл о ней? Что он слышит ее? Что ему тепло от ее тревоги и памяти - единственной, в которую он верил? Слышала ли, что он голоден оттого, что ей недостало хлеба?
…Он приносил еду - консервы, хлеб - Жуо. Жуо была француженкой. Он встретил ее на дорогах Германии- она пробиралась на родину.
Их дом был покинутым домом. Когда они открывали окна, по комнатам разлетался пух от порванных перин.
- Ешь, Жуо. Ешь… Вот - хлеб. Это - хле-еб. Повтори, Жуо.
Они встречались ночью, бродили одни в тишине чужого немецкого города. В брошенном хозяевами саду были обломаны кусты, беседка полуразрушена.
Лето… Нет, это было весной. Это было, помнится, до взятия Берлина. Да, да… Еще до взятия Берлина.
Через два дня их часть должна была двинуться на Берлин.
Он не знал, что ей дать с собой. Он принес ей хлеба. Много хлеба. Консервы и хлеб.
- Возьми, Жуо. Повтори. Это - хле-еб. Хлеб.
Он просил водителя грузовика позаботиться о ней, пересадить ее на другую машину.
Грузовик тронулся. Глаза их встретились в самый последний раз. И расстались. Взгляд отчаянный, сквозь стекла грузовика… Ее вымученная улыбка…
Жуо не успели пересадить на другую машину: грузовик взорвался у города Фюрстенберга.
Петр Ильич услышал голос Вики, голос юного трубача, развеселый и удалой, как будто подпрыгивающий голос Керда. Они приближались, искали его.
Притворившись тоже очень веселым, он крикнул "ау!" и пошел вслед за ними.
- Ты устал, папка? - увидев его, сказала Вика неестественно оживленным голосом, которого он еще за ней не знал. И, обняв Петра Ильича, она потерлась об его щеку кошачьим движением.
- Полно, девочка, не так уж я устал, - отстраняя ее, ответил Петр Ильич.