Петр Ильич вздрогнул, поднял глаза, и глаза его встретились со смеющимися, хохочущими и вместе притаившимися глазами. Редкие, почти совсем белые волосы Алекса Керда разлетались на ветру. Лицо, крупноморщинистое, покрытое загаром, казалось еще темней от светлой и тонкой седины. Галстук бабочкой, не очень опрятный, традиционно сочетался с отложным воротником не слишком свежей рубахи. Вид у старика был неухоженный. Но лицо его сияло довольством, радостью жизни. В волосах, галстуке и широко ложившемся на плечи воротнике было что-то бесшабашное, удальское и вместе с тем как будто отчаявшееся, словно он находился на последнем взводе, пределе оживления.
- Здравствуйте, - вскакивая, сказал Петр Ильич. - Простите, запамятовал… Алекс?..
- Алекс Янович, прошу, - ответил искусствовед. - В прошлый раз вы, кажется, рассердились? Я не слишком удачно занимал ваших дам?..
- Да что вы, помилуйте! - ответил Петр Ильич.
- А я было подумал… Особенно, когда заговорили о тенях. Все это внутренний монолог. Сказанное ни к кому не относится, кроме меня самого. Что ж делать? В городе узкие мостовые. Они полны теней. У теней свой язык. А? Не так? Тень - эго язык утра, если хотите знать. Когда человек стареет, он научается ценить многое. В одиночестве возраста я научился ценить папиросу. И тень. Это друзья, которые не оставляют нас. Вы, Петр Ильич, человек добра, так сказать. Человек гармонический. А? И человек с юмором. Или это тот горький юмор, который всегда обращен на самого себя? Нет, нет… Не пробуйте возражать. Вы бродили по городу в пять утра. Я вас видел. Фонари… Вы помните?
Петр Ильич ничего не ответил. Не поднимая глаз, он смотрел на скатерть.
- Удивительные фонари. Право, кажется иногда, что вот-вот оттуда, из подворотни, выйдет фонарщик… Старый. Как я. А туман?.. Вы заметили, как отступает туман? А крендель, крендель над булочной?..
Старик был пьян. Петр Ильич видел это, испытывал неловкость за него. И вместе с тем сострадание.
- Да что вы, что вы! В пять утра? Не обознались ли вы, Алекс Янович?
- Право, нет… Видите ли, нельзя сказать, чтобы я не спал вовсе. Но я просыпаюсь рано, как большинство стариков. И тогда, случается, выхожу в город. Чтобы не чувствовать одиночества. Сяду на камень посредине двора. Я стар, стар… А все во-круг - молодо: трава, плющ, утро, ржавчина на обломках металла, около свалки… И небо.
- Вы тоже молоды, Алекс Янович, - улыбаясь, сказал Петр Ильич. - Ну, а когда, признайтесь, вы меня видели?
- Когда?.. Я еще не был с вами знаком. Рано утром. Вы дремали под деревом. У собора.
- Ах, вот как ты вел себя до моего приезда? Слонялся по ночам?
- Вы не забыли мою дочь, Алекс Янович? Виктория Петровна…
- Ну, папа… Прямо! "Викто-о-ория Петровна!.." Вика - пожалуйста.
- Вики? - задумчиво повторил Керд. - Прелестно. Вики… А где ваша сотрудница, дорогой друг? Она тоже прелестна.
- Где? Наверно, бродит по городу в поисках привидения. Привидения в шпорах.
- Папа! Скажешь тоже… Алекс Янович, и вовсе она, бедняжечка, не гуляет. Заботы о моем папе занимают у Зинаиды Викторовны все время. И вот она воспользовалась свободным вечером для деловых встреч. Пошла к какому-то химику. Оба они - и папа, и Зина - помешаны на вашем гроттите.
- А почему молодая девушка не танцует?.. Вы не любите танцевать?
- Еще как люблю!..
- О!.. Так мы это сейчас устроим. Я познакомлю вас с наилучшим, с самым лучшим танцором.
- Хорошо. Ну, а пока мы вас очень просим, выпейте с папой.
- Дитя мое, я не пью. Не пью совсем. А впрочем. Русские любят тосты. Вино - это часто повод для тоста. Не так ли, Вики? За что же, дитя мое?.. За любовь. За плен.
- За плен? - удивилась она.
- Ну да… За любовь-плен, - ответил старик. - Вы разве еще не знаете, что любовь - плен?
Старик исчез. Петр Ильич уже начал было надеяться, что Керд о них забыл.
В закрытом помещении ресторана, где был оркестр, заиграла музыка.
И вдруг Петру Ильичу показалось, что кто-то пристально смотрит ему в затылок.
За его плечами, у столика, сидел архитектор Райк. Но не на Петра Ильича он глядел, а на Вику. Петра Ильича раздражал этот взгляд. Он вспомнил, как сильно сердился, когда разглядывали Клаву.
Конечно, Клава была вызывающе хороша. А Вика?
…Сросшиеся брови, тяжелый, чуть выступающий подбородок, быть может и выражавший скрытую силу… Нет! В лице его дочери не было того обезоруживающего, наивного выражения, того таинственного очарования, которое делало иногда столь прелестным лицо ее вздорной, вульгарной матери.
Подойдя к их столику, Райк поклонился Петру Ильичу и, чуть наклонив голову, пригласил Вику.
Она не соизволила не то что принять его приглашение, но даже ответить ему на поклон. Вика смотрела вперед. Любительница природы залюбовалась морем.
- Вика!.. С тобой здороваются, - сказал Петр Ильич.
- Ах, да! Извините, я задумалась…
- Вика! Товарищ Райк приглашает тебя танцевать.
- А мне не хочется… Жарко. И туфли жмут.
Она принялась доедать котлету…
Райк отошел. Петру Ильичу почудилось, что на лбу у бедняги выступили капельки пота.
- Вика, что это значит?! Ты кто? Дикарь?
- А мне неинтересно с ним танцевать. И неинтересно здороваться. Он - зануда.
- Что?!.. Ну, знаешь, матушка…
Музыка умолкла. В наступившей тишине послышались шум моря и голоса у соседних столиков.
И вдруг заиграли опять. То, что играли, не было танцевальной музыкой, не повторяло ни одной хоть сколько-нибудь знакомой мелодии. Из глубокого ровного поля звуков вырвался незавершенный звук трубы. И снова: рояль, скрипка. И вдруг опять труба. Она умолкала на самом высоком тоне, оставляя после себя острую тоску и волнение.
Перестали играть. Последним был высоко взвившийся звук трубы.
Петр Ильич оглянулся и увидал Керда, торопливо шагавшего к их столику. Он вел за собой молодого человека невысокого роста, с очень спокойным, безмятежным лицом и гладко зачесанными белокурыми волосами.
- Познакомьтесь, пожалуйста, - запыхавшись, сказал Керд. - Это наилучший танцор, Вики. Увидите!
- Лихтэн-Соколя. Мишель.
- Глаголева. Вика.
- Лихтэн-Соколя.
- Глаголев.
Заиграли вальс.
- Он - трубач. Его дед был русским, - зашептал Петру Ильичу Керд, когда Вика и "наилучший танцор" отошли от столика. - Он местный. Таллинский. Здесь и родился. Юноша с очень сложной судьбой. Но прекрасный, ровный характер… А впрочем, об этом после. Я попросил… Его отпустили товарищи. Он действительно хорошо танцует.
- Вы сказали - трубач?
- Да, да… Трубач. Он учится в консерватории, Будущий преподаватель вокала.
- Преподаватель вокала? А я думал - балета. Он смахивает на лебедя. И притом - умирающего. Посмотрите-ка на выражение его лица… А впрочем, я и сам не буду смотреть. Еще рассмеюсь, чего доброго.
Керд дробно, по-старчески захохотал.
- Умирающий лебедь?.. Но почему же, дорогой друг? Спокойный, выдержанный, красивый молодой человек.
- Но у меня такое впечатление, что он сейчас вспорхнет и мерно, с глубочайшей значительностью поплывет в воздухе.
Музыка оборвалась.
Поддерживая Вику под локоть, "наилучший танцор" возвращал ее Петру Ильичу. Лицо его было спокойно, чуть ли не высокомерно. Только волосы слегка растрепались.
Он поклонился Петру Ильичу и, не глянув на Вику, будто исполнив, в угоду старому другу, скучнейший долг, ушел в закрытое помещение ресторана.
Петр Ильич поскорее отвел глаза от узкой спины музыканта… "Мишель! А осанка?.. Осанка?.."
Петр Ильич боялся захохотать вслух.