• Глава восьмая •
1
Был один из тех редких летних северных вечеров, когда воздух все еще пропитан зноем ушедшего жаркого солнечного дня.
У собора, в сквере, сидели старухи. Одна из них кормила голубя. Истошно стеная, тот рвал из ее рук остаток пирожка с мясом.
Теплое, низковатое небо опрокидывалось над Таллином, просвечивало неровными полосами меж парковых деревьев. А на другой стороне пологой парковой горушки виднелся отсвет последней солнечной полосы.
Переполненная шумами и шорохами, площадь стала будто шире и больше в этот вечерний час. В невидных отсюда горбатых переулках, которые угадывались за площадью, что-то словно звенело от дальности и шири тонким звуком сотрясавшегося стекла.
"Коффик Таллин", - прочел Петр Ильич и, подумав, поднялся по знакомой крутой лестнице на второй этаж. Огляделся, нашел свободный столик и сел.
Сегодня он поздно вернулся с завода, принял ванну, лег и вдруг уснул. Сквозь окна врывались треньканья большой площади, но на этот раз ее шумы не мешали Петру Ильичу.
Он спал долго и крепко.
Проснувшись и глянув от кровати в сторону окна, не сразу вспомнил, где находится, и только почувствовал, что спал долго, много часов подряд. Окликнул дочь. Она не отозвалась.
Он оставил на Викином диване записку:
"Девочка, я пойду послоняюсь". Вышел на улицу, и теперь вот сидит в коффике "Таллин". И думает. О чем? Обо всем сразу: о Вике. О городе. И, конечно, о гроттите, будь он проклят.
Как-то он сказал приезжему инженеру-технологу:
- А вас не тревожит, что плиты нечетки, некрасивы?
- Некрасивые плиты? - воскликнул инженер. - Так, так. И пусть некрасивые. И на том спасибо. Нам сейчас не до красоты, батенька, нам - расселять надо. Люди плохо живут. Построились? Есть крыше над головой? И неплохая: отдельная квартирка.
А вы - "нечеткие плиты". Это, вы меня увольте, роскошь. Остатки всяких там идей… И бесчеловечно!
- И вас не огорчает невыразительность наших застроек? Ведь это тоже для людей. Не для лошади. Лошади нужно стойло, а не вход в дом. Кормушка, а не кварталы и города.
- Кто спорит? Невыразительно, - отвечал инженер. - Есть такой грех за нами, есть грех. Мы - за критику. А вы, делом, не лектор будете?
- Нет, я строитель. Как и вы.
- Ну так чего ж, голуба? Значит, мы ломимся в открытую дверь… Некрасиво, невыразительно - кто спорит? Но покуда - не до этого.
Покуда не до этого - эти слова повторяет и Кремнев, единственный на заводе человек, с которым Петр Ильич сблизился. Кремнев работал на заводе шесть лет. Эстонцев он называл "Паша", если это был "Пауль"; "Володя", если это был Вольдемар; "Миша", если рабочего звали Мишель. А Бенжамена Гроттэ величал "Гугович".
- Скажи мне, Трифонович, серьезно, по совести, неужели никто на заводе не замечает, что плиты уродливы?
- Ну уж загнул! Уроды - так сказать нельзя, потому что неправда… Некрасивые - это так… А ты, эх, ты - высококультурный, а что делаешь? Ходишь и солишь раны. Удивляюсь я на тебя. Ну, вот что. Пойди-ка, Петр, на задний заводской двор. Там в углу- плиты. Разного цвета. Смекаешь? Пробы! Не так чтоб удачные, а все же пробы…
Да, там лежали пробы. Плиты разных цветов. Лилово-блеклого и грязно-розового тона. Поверхность неровная: будто ковры, изъеденные молью. Однако пробы. Гроттэ все видит и понимает, он не слепой. Может, попытаться снова поговорить с ним?
- Петр Ильич! - позвал кто-то.
Петр Ильич оглянулся. За соседним столиком сидел Керд.
- О-о-о! - улыбаясь, стал оправдываться старик. - Знаете, я не хожу за вами по пятам, дорогой друг. Право, нет! И я не признак Таллина, как Старый Томаш. Было бы огорчительно, если бы такой великолепный город сочетался для вас с моей скромной персоной. Керд - всего лишь пенсионер, то есть бездельник… А вы, должно быть, знаете, что коф-фик для нас - это, по существу, клуб. Уж такая традиция. Мы мало общаемся домами. Я, например, питаюсь только в столовых и коффиках. Удобно. Хочешь - один. А хочешь - среди людей.
- Э-э-э, нет! - ответил Петр Ильич. - У вас, Алекс Янович, задача: съесть все таллинские пирожные, чтоб ничего не досталось Вике. А делаете вы это, как всегда, прикрываясь своим добрым отношением к женщине: "Приношу себя в жертву, мол, чтоб вы не портили фигуру!" Ай-ай-ай, нехорошо. А Вика, глупая, так тепло говорит о вас.
- Она правда хорошо обо мне говорит? - поднимая брови и дрогнув радостно морщинами, спросил Керд. - А интересная у вас дочка! "Чертова перечница", - так это, кажется, говорят по-русски? Не девка- дьявол. А вы нынче так веселы… И так молоды. Право же, и предположить невозможно, что вы - отец взрослой дочери. Вы - молоды, молоды… Я бы на вашем месте не терял времени зря.
- А что бы вы стали делать на моем месте?
- О-о-о!..
- Вот то-то и есть, что "о-о-о"! - смеясь, ответил Петр Ильич.
Пройдя площадь Ратуши, Керд и Петр Ильич свернули вправо, дошли до конца нижнего города, до прелестной арки, упиравшейся в массивную башню "Толстая Маргарита".
Тяжелая башня из серого камня-плитняка, увенчанная плоской крышей, была низковатой по ширине, что давало ей выражение приземленности. Башня выглядела так, словно вросла вглубь, в землю.
Другой конец арки подхватывался башней более легкой и стремительной. Карниз ее состоял из стрельчатых ниш.
Керд разъяснил, что эта арка - проем бывших, так называемых "Морских ворот" города.
Сквозь мягкое ее полукружие виднелась кривая, узкая улица, бежавшая высоко вверх. По обеим ее сторонам выстроились дома с черепичными крышами. Внизу - все та же мостовая, крытая булыжником, и узкие тротуары с чуть примятой, выбивающейся травкой у самых обочин. В окнах - горшки с цветами. Улица летела вверх, вдаль, изгибалась горбом, блестела красной черепицей, кивала геранью на подоконниках.
Такая улица не могла быть всамделишной и настоящей - в нее невозможно было поверить.
Но вот вечернее солнце совсем откатилось назад. В проем арки вхлынуло нежно-серое, прозрачное небо.
До чего к лицу этой башне вечер. Как он к лицу этой улице, этим деревьям. Их листва словно накрепко впаяна в серый цвет стен.
Тупичок - рядом с Ратушной площадью. Магазины: цветочный, табачный…
Словно бы шапка какая невидимая защитила торговый ряд от быстро бегущего времени - войн, разрушений, пожарищ.
Удивленные папиросы и мундштуки глядят на отказавшуюся стареть (или молодеть) улочку.
Во влажной темноте цветочного магазина, за стеклами, застыли кактусы. Они будто навсегда лишились силы жизни, движения, соков.
Керд и Петр Ильич уже стали было подниматься вверх - к Вышгороду, как вдруг Керд тихонько, озорно поманил Петра Ильича рукой.
Перед ними был один из самых старых домов Таллина. Керд оглянулся и начал уверенно спускаться в подвал. Петр Ильич - за ним.
Вокруг была кромешная тьма. Их обступал холод и запах сырости. В пальцах Керда дрогнул огонек спички, осветил замшелые стены и крошечное оконце подвала. Сквозь оконце виден был старый двор - весь в вечерних легких тенях, внутри двора- старый-старый колодец. Он был древним, этот колодец. Он был колодцем еще в то время, когда в городе и не слыхивали о водопроводе, ничего не знали об электричестве… Тротуар освещался зажженными плошками. По земле полз желтоватый, колеблющийся свет, похожий на огоньки военных коптилок. Проснувшись утром, ребенок глядел на тихие улицы с островерхими маленькими домами.
…В городах тундры будут рождаться дети и не будут знать, что на земле есть окна, не похожие на иллюминаторы. Ярчайший свет фонарей заглушит северное сиянье. Дети будут думать, что над всей землей, как луна и солнце, загораются северные сиянья.
…Северное сиянье над хребтом Тунтури. Форель в озерах. Мхи и морошка. А летом колеблющийся свет над белой равниной. Если долго смотреть вперед, начинало казаться, что движутся камни… Ожили! Взялись за руки. Перемахнули хребты и пошли в Норвегию.
- О чем вы задумались, дорогой друг?
Керд чиркнул спичкой, огонь осветил его подбородок, худую шею, охваченную белым воротником. И Петру Ильичу показалось, что он когда-то видел это лицо. Оно выступило как бы из глубины сна.
Когда они вышли на улицу, был одиннадцатый час. Петр Ильич с сожалением подумал, что в этот вечер рядом не было Вики. Такой вечер, пожалуй, больше не повторится.
2
…"Ты бы, мать моя, подольше каталась на яхтах! Валяй - катайся. Проплывешь мимо рая и не заметишь" - так собирался ей сказать, возвратившись домой, Петр Ильич.
Но Вики не было дома. В номере - пусто, тихо.
Как только он понял, что ее нет, его захлестнула тоска по дочери.
На диване лежала все та же оставленная им записка.
Только через час послышались в коридоре Викины шаги. Не постучавшись, рывком она открыла дверь и встала перед ним, загорелая, сияющая здоровьем и молодостью.
- Ой, папа!.. Город какой!.. Я встретила наших ребят, ленинградских… Мы ездили в Пирита, гуляли в парке… Ребята пошли поужинать, и я с ними. Не сердишься?
Петр Ильич зажег лампу. Комната переполнилась светом.
- Спокойной ночи, девочка!..
И поцеловав Вику, он тихо пошел к себе.