5
- Папа, ну что ж, поехали?
И вот машина остановилась у деревообделочного завода.
В столярной мастерской пахло тесом, стружкой, цветами. На подоконниках широко распахнутых окон стояло множество цветочных горшков. На стенах висели грубые керамические кашпо. Нити "бабьей сплетни" доходили почти до самого пола. Проем стены между окнами производил впечатление цветущей изгороди.
…Шли по узкому коридору из готовых и полуготовых шкафов, табуреток, столиков, сделанных по эскизам Райка.
Шелестели под ногами стружки. Пахло деревом, лаком и влажной землей.
И вдруг Петр Ильич спохватился: "Где Вика? Ее не было. Ушла. Может быть, вернулась в машину? Как я не сообразил, что девочка устала? Разучился заботиться… Эх ты, Петр Ильич".
И тут же увидел ее.
Она прижималась к "цветущей изгороди" - большая, крепкая, как бы вовсе забывшая о себе… Жил только взгляд, неподвижный и дерзкий, словно он наконец остановился на том, что было достойно его занять. Блестели из-под бровей большие спелые виноградины. Лицо было наклонено. Внимательно, в упор, нагло, - как показалось Петру Ильичу, и он сам удивился грубости своих мыслей, - она смотрела в затылок Райка.
Сердце Петра Ильича сжалось. Он отвернулся. И запретил себе оглядываться.
Они шли втроем по узкому коридору между шкафами, стульями, вешалками. Они были заняты общим, роднившим их интересом. В том, что касалось вопросов профессиональных, эти трое поняли бы друг друга, даже если бы выражали свою мысль на разных языках. И только одно существо, самое для него близкое, было так от него далеко.
Петр Ильич отогнал от себя самую память о поразившем его выражении глаз дочери, запретил себе думать и приказал себе: забыть.
Когда машина затормозила у двери гостиницы, Вика и не глянула в сторону Райка. Не сказала ему: "до свиданья", так и оставила с открытым от удивления ртом.
"Твердый, однако, орешек", - подумал Петр Ильич, проходя вслед за дочерью в вестибюль гостиницы.
И вдруг, невесть почему, ему вспомнился его странный сон на скамье в автобусе; вспомнилось горячее и вместе поэтическое чувство, которое он испытал тогда.
Тяжело ступая и опустив голову, она шла на второй этаж.
…"Нет! Не могла она так смотреть!.. Она - ребенок. Это мне померещилось".
• Глава седьмая •
1
…Ничего! Ничего! Вероятно, надо попробовать самому разобраться несколько в технологии производства. И они обойдутся без Гроттэ. Гроттит не очень-то поддается дальним транспорта - ровкам, так что придется, при любых обстоятельствах, строить завод армированного гроттита (если будет существовать армированный гроттит!) в одном из городов Севера - поближе к тундре.
И Петр Ильич зачастил на Таллинский завод.
Получив пропуск, он не поднимался наверх, не просил, чтоб ему дали сопровождающего, а долго, молча бродил по цехам.
Один. Без Вирлас.
…Рабочие в светлых комбинезонах. Их волосы прикрыты самодельными шапками, напоминавшими Петру Ильичу шапки каменщиков-голландцев. На ногах у них деревянные туфли - сабо. Только то и слышно в цехах, что стук сабо о каменные плиты да глубокое, ровное дыхание машин.
Бегущие ремни, пульсация могучих артерий, безостановочное движение белой крови, стук гигантского белого сердца…
Все вокруг - бело: лица людей, их одежда, обувь. Воздух словно пропитан известью. Тяжелый, колеблющийся туман известковой пыли.
…Она не была ни очень сложной, ни очень большой, главная заводская машина, - подобие беличьей клетки с вращающимися колесами. Стальные пальцы этих колес наносили песчинкам знаменитый "молниеносный удар".
В безостановочном вихре к песчинкам накрепко припаивались частицы извести. Множество сверхмикроскопических корешков кварца как бы простреливало ее. Из головокружительной карусели каждая песчинка выходила одетой в плотную белую шубу.
2
Петр Ильич возвращался в гостиницу весь обсыпанный белой пылью.
- Папа! Ты был опять на заводе? Ну так что же это за отпуск, на самом-то деле? Знаешь что? Давай-ка поедем кутить!.. Вдвоем. Хоть немножко побудем вдвоем!
Он был счастлив, польщен, обласкан и так благодарен ей.
И вот они едут по знакомой дороге к Пирита.
Сквозь окна автобуса навстречу им бежали дома. Он видел их, хоть и не думал о них вовсе. Так беременная всегда примечает беременную; влюбленный- влюбленного; а человек на протезе - другого, опирающегося на палку.
Сероватые гроттитовые плиты, из которых собраны были одноэтажные пригородные строеньица, взывали к нему как укор совести.
Тут и там встречались оконца типа иллюминаторов. Какая-нибудь неожиданная черта - витая деревянная колонна, фонарь над входом - придавала дому выражение своеобразия, носила отпечаток вкуса и личности хозяина.
Дома из гроттита не были оштукатурены. Их серовато-грязный тон смягчался летней зеленью. Все это было старо, сто раз обдумано-передумано. Он должен был отдыхать. Он не должен был думать о домах.
Сойдя в Мюривальдэ, они долго шагали пешком до Пирита, молча, задумавшись.
Так счастливо, так просторно умеют молчать только люди, связанные друг с другом кровными узами.
Это ради него она не пошла сегодня в бассейн.
Вчера, зайдя за ней, он изображал болельщика. Вика доплыла первой. Стояла счастливая, тяжело дыша. Стянула с головы шапочку, отряхнула волосы, как щенок… На затылке влажные волосы завились в колечки.
"До чего ж хорошо, папа!"
(И он подумал о том, как бы это отлично было - бассейн в тундре. Попробовать разве что еще разок поговорить с Гроттэ?! Гм… Да… Звезды, розы. Ах дуралей!)
Вика шагала рядом с Петром Ильичом. Лицо ее выражало простодушие молодости и вместе ту особенную открытость, которая бывает только у людей с чистой совестью. Как нетронутый лист ватмана, прикнопленный к доске.
В жизни каждого немолодого уже человека бывает время, когда хочется отдавать накопленное. Поэтому люди старшего поколения ищут тех, кто жаден к мыслям другого. Есть ли счастье высшее, чем отдавать соседу, ученику, своему ребенку?
Открыть ей не только "Длинного Германа" и "Толстую Маргариту"! Услыхать не только ее радостный крик в башне "Кик-ин-де-Кэк":
- Папа! Море!.. Видишь? Гладкое, серое. Берег Финляндии! Нет, вон там, вон там…
Открыть ей не только очарование города; отпереть для нее не только ворота Таллина. Нет, - каждую песчинку, траву. И землю.
И себя.
Ее: "лафа", "железно", "заметано", "скинуться" (это значило собрать на чекушку - в складчину) - все это слетит с нее, как пыль. Она добра, наблюдательна, насмешлива, простодушна.
Как она мила, моя девочка, в этом светлом платье с цветочками… Как серьезно называет она, протягивая вперед большую и вместе детскую руку, их общее имя: "Глаголева"!
Дочь. Вика. Виктория Петровна. Виктория Петровна Гла-го-лева.
Вот и Пирита.
У подножья ресторана, на пляже, еще играли в волейбол. Неподалеку от берега под светлым небом отчетливо виднелись два валуна с протянутой между ними веревкой на пробках.
Сидя у столика против Вики, Петр Ильич наслаждался покоем и молчаливой близостью дочери. Права была Зина, трижды права, когда уговорила его встретиться с Викой в Таллине. В этом очарованном городе, в колдовстве этих переулков, лестниц, башен и старых дворов - сила Петра Ильича. Возможность власти над душой дочери.
…Вот она, его дочка, - задумчивая, скромно причесанная. Интересно, кажется это ему или она и на самом деле мила?
Петр Ильич наслаждался близостью Вики и глуховатым, медленным морским шумом.
Моря как люди, - они тоже несходны между собой.
Не слишком опасное для купальщиков Балтийское море больше сродни Петру Ильичу, чем Черное- родина Викиной матери. Еще бы!.. Ведь он родился у берегов Балтики.
Не бурностью ли его раздражало Черное море?
Оно красиво. Темное, с зажигающимися огнями близких и дальних маяков, с мягким дном и неровной полоской берега.
Красиво… Да! Но как же его сердили крикливые голоса черноморцев! Они орали, даже когда купались. В них не было тишины, той тишины, той сосредоточенности, которые так ценил Петр Ильич. Без внутренней тишины земля не была для него землей, небо - небом, а море - морем.
Но ведь когда-то Клавин громкий голос так его радовал! И радовал ее взгляд. Блеск ее загорелых плеч, как будто отполированных еще не высохшей водой. И это движение полных рук ее, отжимавших мокрые волосы, и хохочущий рот, освещенный солнцем, блеск ее зубов, глаз, блеск голоса, словно бы вся она устремлялась навстречу ему.
Она была сама резкость, она была вульгарна. Она родилась на этом побережье, где все привыкли орать, торговаться на рынках и произносить слово "зеркало" через букву "э".
Но ведь когда-то и это радовало его. Его радовали ее одесские бульвары, и громкая речь ее одесситов, и этот их извечный "Дюк Ришелье", сливавшийся в нелепое слово "дюкришелье", чем-то похожее для уха ленинградца на слово "индюк".
…Доверчивость ее прозрачных глаз, так похожих па глаза Вики. Ее рука, оправлявшая на нем галстук…
"Петр, ты сердишься?.. Я что-то опять сказала не так?"
"Да нет же, нет".
От ее волос пахло морем, в ее волосах блестели песчинки.
Любовь! - что поделаешь? Ничего не поделаешь, ничего не попишешь…
Нет, она будет другой, его девочка. Какой же?
- Здравствуйте, дорогой друг, - сказал кто-то, наклонившись над Петром Ильичом.