Головкин слегка скривился, но промолчал.
- А Карлу Голштинскому зря ли хлопочет? Он за это получил уже от Карлова министра Басевича шестьдесят тысяч и еще двадцать намерение имеет получить…
- Знаю, князь. Всем то известно, - брюзгливо оборвал Головкин.
- Вознесся, вознесся светлейший, - усаживаясь поудобней, прокряхтел Апраксин. - Неумерен в гордыне и аппетите.
Голицын круто повернулся к нему.
- Истинно так, граф. Двадцать тысяч приданого просит вернуть. Мало ему тех трехсот сорока тысяч, что казна на содержание его дочери отпускает, так нет, ни копейки не упустит. Ну, погоди, - скрипнул он зубами, - потешимся мы над тобой. Ужо поползаешь ты, мужик, у ног наших, к памяти государя Великого взывая.
- Однако строго вы, князь, - насмешливо посмотрел на него Апраксин. - Ведь вы со светлейшим в вечной дружбе клялись. Вы да австрияк Рабутин всей империей, как своей вотчиной, правили.
- Да и вы, граф, - огрызнулся Голицын, - его первым другом считались. Вы с Ягужинским да опальным графом Толстым. Сожрал он лучшего друга Толстого, не поморщился. И нас сожрет.
Апраксин нахмурился и тяжело засопел.
А Меншиков, укутавшись в бобровую шубу, - что-то опять стало знобить, и горло разболелось, не пошла бы кровь - забился в угол кареты. Шесть белых, злых, с выгнутыми шеями коней помчали под свирепые окрики форейтора громыхающий экипаж по улицам столицы, и бросались в стороны, прижимались к стенам перепуганные прохожие: "Сам едет! Губернатор! Генералиссимус!"
"Обидел я Голицына, - лениво думал Меншиков. - Ну, не беда. Пусть братец его шею преклонит, а то предерзостно держать себя стал. Князь Дмитрий мой со всеми потрохами, мной только в Верховном Совете и держится. И братец его поворчит и смирится".
Он зевнул.
"Шипят, бесятся родовитые гусаки. Пущай себе, не страшно. Перебесятся. Ягужинский на Украине, Толстому не подняться, Петр Шафиров в Архангельске, Ганибалка в Сибири, слезные письма шлет".
Александр Данилыч улыбнулся.
"Мерзнет, поди, арап… Ничего, потерпит. Надо, чтоб даже малые людишки мою силу чуяли, а то великую амбицию иметь захотели".
Меншиков прикрыл глаза, попытался вздремнуть, но почувствовал, что не удастся. Перед глазами стояли злые, окаменевшие лица верховников, и это не нравилось Александру Данилычу. Многое не нравилось ему в последнее время. И то, как держится его зять - длинноносый прыщавый мальчишка - государь Петр Второй: дерзит, на поклоны не отвечает и даже ногой топает, волю свою проявлять пытается. Не нравится, что сблизился малолетний император с Долгорукими, лишенными после дела Девьера чинов и деревень, но вновь обласканными этим венценосным несмышленышем.
"Слава богу, что Остерман рядом с государем. Удержит. И слава богу, что Катерина так премудро завещание составила. Жаль, умерла рано, дело до конца довести не дала".
Он тяжело вздохнул, вспомнив последний разговор с ней.
…Императрица лежала одна в затененной, обтянутой игривыми французскими гобеленами спальне, пропитавшейся стойким запахом духов, пота, целительных трав и чужеземных снадобий, бальзамов, микстур. Осунувшееся лицо женщины, с резкими морщинами около рта, казалось безжизненным желтым пятном. Только глаза, черные, большие, нездорово блестевшие от болезни и возбуждения, говорили о том, что государыня жива. Меншиков, стесняясь своего огромного роста и здоровья, замер, ссутулясь, у постели Екатерины. Он с жалостью смотрел на это маленькое, с багровыми пятнами румянца лицо, запутавшееся в черных, разметавшихся по подушке волосах, и горькая, иссушающая душу обида наполняла его.
"Вот и еще один самый дорогой и нужный человек уходит, - думал он тогда. - И остаюсь я один среди старой боярской псарни, которая спит и видит, как бы безродного Алексашку снова столкнуть в грязь, в навоз. Не на кого теперь будет опереться, ничьим именем нельзя будет отныне заслониться, и придется одному пробиваться через злобу, ненависть и зависть людскую".
Меншиков вздохнул. Екатерина, измученным влюбленным взглядом изучавшая его лицо, тоже вздохнула.
- Светлейший, - свистящим шепотом окликнула она, - слышишь? Последний раз, чай, видимся. Умираю я.
- Полно, матушка, - с деланной бодростью пробасил Меншиков. - Ты еще нас переживешь.
Императрица слабо, благодарно улыбнулась и сразу же посерьезнела.
- Будет, Александр Данилыч. Не место и не время лукавить. Не о том я. Смерти не страшусь, хоть и жалко уходить. - Она с тоской смотрела на князя. Большая слеза выползла из налитого болью глаза, оставляя мокрый след на иссохшей коже щеки. - Отмучилась я, и нету во мне более страха… Я ведь всего боялась. Сперва Шереметьева, потом тебя, потом государя, потом титула своего. Все казалось мне, что кончится мой царственный сон и окажусь я снова у пастора Глюка или с гренадером под повозкой. Ты сильный, - улыбнулась вяло и как-то жалко, - ни бога, ни государя покойного не боялся, а меня так вовсе за дуру считал.
- Государыня! - укоризненно взревел Меншиков.
- Правда это, Александр Данилыч, правда! Много ты мне пакостей сотворил, да и сейчас… От меня вот отвернулся, смерть мою почуяв. К Петру Алексеевичу, внуку государеву, льнешь. Господь с тобой! Живи как знаешь. Зла я на тебя не держу, потому как люб ты мне. До сих пор люб.
Меншиков засопел, хотел упасть на колени, поцеловать желтую вялую руку Екатерины, утонувшую в золотисто-коричневой собольей опушке одеяла, но передумал.
- Спасибо, ваше величество, - церемонно склонил он голову.
Ожидание, светившееся в глазах императрицы, погасло, личико ее обиженно сморщилось.
- Грех тебе на меня обиду иметь, - отвернувшись, со слезой сказала она. - Губернатором Ингерманляндии, Эстляндии, Карелии помогла тебе стать. Андреевскую, Александровскую кавалерии добыла…
- Раб я твой, - усмехнувшись, перебил Меншиков и любовно провел пальцем по распятию на звезде Андрея Первозванного. - Однако и сам я не дурак, да и величию твоему немало способствовал, престол Всероссийский тебе добыв.
Екатерина резко перекинула голову на подушке, взгляд женщины стал жестким.
- Верно, умен ты и предан. Когда выгодно тебе. А что государю меня подарил, я не забыла. Век помнить буду, - медленно проговорила она. - Только ведь ты не обо мне, о себе прежде всего пекся. Не я ли гнев государев за твои лихоимства от тебя отводила? Не моими ли заботами ты, государем битый, опять над всеми вознесся? Смотри, князь, я жива еще и воли моей никто не ведает. Как бы тебе земель своих и городов со всеми титулами не лишиться да, как Девьеру, батогами на площади биту, на поселение в Сибирь не уйти.
Меншиков гулко глотнул слюну и в растерянности приоткрыл рот. Императрица смотрела ему в глаза не мигая, властно и безжалостно. Такой Александр Данилыч видел ее впервые. Он потоптался, неуклюже упал на колени, схватил тоненькую, с бледненькими синенькими жилками руку Екатерины, прижался к ней губами и торопливо, взахлеб забормотал:
- Прости, матушка, за дерзость, прости… Накажи пса твоего. Горе разум мой помутило. Прости…
- Полно, полно, Александр Данилыч, - растерялась императрица, - полно, голубчик. Сказала, зла не держу, и не держу.
Она осторожно провела нервными пальцами по крутому подбородку Меншикова, погладила его колючие, подстриженные под Петра Первого, усы и зашептала горячо и быстро, подставляя для поцелуев ладонь:
- Не убивайся, господь с тобой. Живи, царствуй. Цесаревен только не обижай.
Меншиков замер, скосил на императрицу радостно заблестевшие глаза.
- Подписала? - спросил осторожно.
- Подписала, - вздохнула императрица. - Велик ты и могуч. Царствуй. - Она желчно сморщилась. - Не зарвись только, шею не сломи.
Александр Данилыч поднялся с колен, тряхнул головой, оправляя локоны огромного белого парика.
- Наследником и государем оставляю я Петра Алексеевича, внука Великого Петра. Но он должен жениться на дочери твоей Марии, на то моя воля, - с усилием и неохотой, но звонко сказала Екатерина.
- Так! - пощипывая ус, согласился Меншиков.
- Ты же, дочь свою за Петра отдав, став тестем государевым, будешь до зрелости императора ведать делами государства Российского… Вкупе с Верховным Тайным Советом, - торопливо уточнила императрица.
- Та-ак, - шумно выдохнул Меншиков.
- Дочерям же нашим, Анне Петровне, за герцогом Голштинским в замужестве состоящей, и Елисавете, особые привилегии в тестаменте указаны.
Екатерина открыла глаза и посмотрела на Меншикова с обидой.
- Видишь, Александр Данилыч, лишаю дочерей престола в твою честь. А могла бы одну из них государыней сделать.
Меншиков иронически скривил губы.
- Трудно, матушка. Враги твои народ смущают. Чернь ропщет. Подметные письма находить стали. Меншиков-де, как Годунов, над царевичем расправу учинил и ставит на царство иноземного князька Голштинского Карлу. Анну, супругу Карла, никак нельзя на престол венчать. Смута великая будет. Елисавета же наперед старшей сестры помазана быть не может… Выходит, сила за малолетним Петром. И Австрия за него стоит. Оттого я и руку его держу, оттого и графа Толстого со товарищами опале подверг, хоть и друг он мой, и способствовал мне на престол тебя ставить. В многие разоры народ наш и отечество ввергнуть могли. А я, - Александр Данилыч выпрямился, гордо откинул голову, - ради народа, ради благоденствия и благополучия его не токмо друга, себя смерти предам.
Екатерина захихикала, прикрыла ладонью рот.
- Опять лукавствуешь, светлейший. Про отечество да про народ громкие речи говоришь. Будет тебе, не в Верховном Совете, никто не слышит.
Меншиков обиделся, нахмурился.