- Довольно о политике-то, Александр Данилыч, - Екатерина слабо дернулась к нему, вытянув тонкую, в дряблых складках шею. - Поцелуй меня и прощай.
Александр Данилыч наклонился, почтительно взял ее невесомую руку с длинными, загнувшимися внутрь ногтями, но Екатерина вырвала ладонь и, глядя в упор расширившимися глазами, сипло потребовала:
- В губы.
Меншиков быстро заглянул ей в глаза, помедлил секунду, потом нагнулся, крепко, по-молодому, поцеловал императрицу в горячие, сухие губы и выпрямился. Екатерина задохнулась, схватила широко открытым ртом воздух и закашляла тяжело и надсадно.
- Прощай. Живи и помни бога! - сквозь кашель приказала она.
Александр Данилыч потоптался, помялся, но императрица нетерпеливо замахала рукой.
- Иди! - зло крикнула она, прижимая к лицу белую пену огромного кружевного платка.
Меншиков дернул ленту звонка, попятился к двери, и тут же в спальню ворвался, чуть не сбив князя с ног, бледный перепуганный лейб-медик, метнулся к постели больной.
Александр Данилыч с жалостью смотрел, как бьется, корчится под одеялом тело императрицы. Глубоко вздохнул, покусал задумчиво губу, развернулся круто и вышел, не оглядываясь, твердым и решительным шагом.
Когда-то давно, когда Екатерина еще не стала царицей, а была веселой пухленькой хохотушкой Мартой Скавронской, Александр Данилыч хмелел от одного ее присутствия. Тогда даже случайно пойманный взгляд этой женщины, насмешливый и лукавый, приводил его в восторженное бешенство, и он, зверея, готов был за одну ямочку на щеке Марты искромсать палашом пол-Европы.
Потом Марта стала Екатериной, звонко смеялась, прильнув к покатому плечу царя Петра, кокетливо косилась на Меншикова. Государь фыркал, ежился, как от щекотки, глаза его становились маслеными и дикими, а Александр Данилыч, радостно повторяя про себя "вот и дивно, вот и славно", подмигивал Марте, незаметно для друга-самодержца, а потом напивался до беспамятства, орал похабные песни, лез к государю целоваться, бил себя в грудь, кричал, что ему отдать дорогому кесарю и брату названому и жизнь не жалко, не токмо что иное, бросался в дикие загулы с непотребными девками, безобразничал, буянил, а по утрам рычал, рвал зубами подушку, матерился шепотом и, заплаканный, поносил последними словами "ливонскую потаскуху".
Со временем он успокоился, женился на давно приглянувшейся девице Дарье Арсентьевой, в присутствии Екатерины не терял голову, а смотрел на бывшую возлюбленную, когда не было государя, бесстыжими немигающими глазами. Но всегда, до последних дней императора Петра, приходилось теперь Александру Данилычу следить за собой, чтобы при встрече с Екатериной не выдать вдруг осипшим голосом или блеском глаз, что видит в ней не только государыню, но и женщину.
Сейчас же Меншиков обнаружил с удивлением, что не чувствует ничего: ни любви, ни горя, только легкий, с кисловатым, желчным привкусом, оттенок досады - не вовремя ушла. Екатерина с часу на час умрет, она ничем не могла помочь ему, все, связанное с ней, - в прошлом, а назад Александр Данилыч не умел и не любил оглядываться, и он думал об императрице спокойно и равнодушно, как о ком-то постороннем, как о чем-то очень далеком. Так же думал он когда-то и о муже ее, Петре, когда тот, перед смертью, стал болезненно-капризным, подозрительным - врывался вдруг в залу в ночной рубашке, с изуродованным злостью лицом, остекленевшими глазами, и орал, брызжа слюной, вскипающей в уголках рта: "Воры! Всех в пытошную, на дыбу! Всех на плаху!" Но тогда приходил иногда страх - что-то будет без Петра; тогда распирала радость - они с Екатериной остались править империей. А сейчас не было ни радости, ни страха: пусто на душе и очень одиноко, словно оказался вдруг в голом, выжженном поле, и нет вокруг никого, только копошится под ногами что-то человекоподобное, маленькое, серенькое, невзрачное…
Карета, качнувшись, замерла у огромного каменного дворца Меншикова на Васильевском острове. Князь лениво открыл глаза, и Вольф, секретарь, подчеркнуто стремительно дернулся к дверце, но та уже распахнулась, и Яковлев, второй секретарь, торопливо доложил, отводя глаза:
- Ваша светлость, княгиня Дарья Михайловна к себе ждут.
- Чего еще? - поморщился Меншиков.
- Не ведаю. Велено передать: с княжной Марией Александровной беда.
- С Марией? - Меншиков похолодел. - Что с ней?
- Не знаю, - отшатнулся Яковлев. - Княгиня вся в слезах и большой тревоге.
- Захворала? Не уберегли? - рявкнул Александр Данилыч.
Он выпрыгнул из кареты, подвернул ногу, выругался и, прихрамывая, бросился во дворец мимо съежившегося Яковлева, мимо замершего в страхе дворецкого, мимо окаменевших, застывших на месте лакеев.
"Не дай господь сильно заболела, - в голове шумело, мысли путались, - хотя с чего бы?.. Но Дарья зря звать не осмелится, не бывало такого. Ах, Машенька, Машенька… А что, если, тьфу, тьфу… Нет, нет, не может быть. Церковь, две церкви поставлю. Итальяшке Терезину велю лучший в Европе храм сделать. Посвящу его непорочной деве Марии. Пуд золота и оклад богородице в лавру пожертвую…"
Скользя по паркету, с грохотом, пинком, открывая двери, он подбежал к покоям княгини и вдруг замер.
"А как же свадьба с Петром? Неужто не состоится? Неужто не будет Маша императрицей? Это что же, все прахом пойдет? Свят, свят…"
Он с силой распахнул дверь и остановился на пороге.
Дарья Михайловна, растрепанная, с неприбранными волосами, метнулась к нему, но Александр Данилыч отстранил жену рукой.
Мария сидела у огромного, вывезенного из Венеции зеркала и отрешенно смотрела перед собой. Она медленно повернула голову к отцу. Лицо ее с покрасневшим опухшим носиком было заплаканным, а глаза, окруженные густыми синими тенями, - равнодушными и чужими. Сейчас в ней трудно было узнать ту надменную красавицу, которая в облаке духов и шуршании шелка проплывала по императорскому дворцу, под завистливое шушуканье придворных.
- Здорова? - удивился Александр Данилыч и грозно повернулся к жене: - Пошто страху наделала?
Дарья Михайловна слезливо смотрела на него.
- Беда, Александр Данилыч. Государь Машеньку не принял.
- Как не принял? - не понял Меншиков.
- Так, не принял. Пошла она нонче с визитом, а он отказался принять.
- Что-о?1 - поразился Александр Данилыч. - Свою невесту? Мою дочь? Дочь мою отказался принять! Рассказывай! - потребовал у дочери.
Лицо Марии сморщилось, губы задрожали.
- А чего рассказывать. Вышел барон Андрей Иванович, улыбнулся эдак злоехидно и сказал, что государь-де примять не может и просит его более до особого на то разрешения не беспокоить.
Мария не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала со всхлипами и стоном.
Дарья Михайловна пискнула, но плакать под бешеным взглядом мужа не решилась.
- Та-ак, - выдохнул Меншиков, и губы его сжались в белую полоску. - Ай да Остерман! Ай да Андрей Иванович, хитрая лиса!
Он заметался по комнате.
- Ах ты, австрияк поганый, немчура проклятая, пес шелудивый. Я его обер-гофмейстером сделал, к государю в учителя поставил, думал - свой человек при императоре будет. А он? Мне руку лижет, ласки моей ищет, а за пазухой нож держит! На кого замахнулся?! На Меншикова! Государя, мальчишку-несмышленыша, супротив меня настраивает. И тот, царственный щенок, моим разумом государством управляет, а тоже в позу становится!
- Тише, - простонала умоляюще княгиня.
- Чего тише! - взревел Меншиков. - Кто его государем сделал? Забыл?! Кто ему уготовил державу, равной которой в Европе нет?
- Тише, Александр Данилыч, тише, голубчик, - торопливо крестилась Дарья Михайловна. - А вдруг это опала?
- Опала? - Меншиков резко остановился и повернулся к жене.
- А вспомни, вспомни, - зашептала она. - Пять ден назад на освящение церкви к нам в Ораниенбаум не приехал? А на тебя за те девять тысяч червонцев, кои поднесла ему гильдия каменщиков и кои ты у него отобрал, ногой топал? Кричал, что покажет тебе, кто есть император? А камердинера, что прогнал, назад принял? А Долгоруких, коих ты опале подверг, к себе приблизил?
Меншиков недоверчиво смотрел на нее, но ему стало страшно. Он вспомнил: когда примчался в Петергоф узнать, за что государь обидел, не приехал на освящение церкви, тот говорил с ним мало и неохотно, а когда назавтра Александр Данилыч пришел на аудиенцию, оказалось, что Петр уехал на охоту. Меншиков - к Наталье, сестре Петра, а та, словно и не великая княжна, вылезла в окно и убежала, и Александру Данилычу пришлось сделать вид, что он этого не заметил. Елисавета, семнадцатилетняя тетушка императора, боготворимая им, тоже хотела убежать, но не успела, выслушала жалобы светлейшего, не скрывая неприязни, и при первой же возможности ушла. Александр Данилыч не удивился - знал, что не любят, боятся, ненавидят, и привык к этому. Но вот вчера, когда Меншиковы вернулись из Петергофа, Александр Данилыч встревожился - оказалось, что вещи государя вывезены в Летний дворец, а ведь Петр с самого дня кончины Екатерины жил у Меншикова…
- Опала? - повторил Александр Данилыч, словно прислушиваясь к этому слову. - Да нет, не может быть. За что? За то, что сил и живота для отечества не жалею? Ничего, ничего, я сейчас поеду к государю и все выясню.
Он решительно направился к выходу, но в дверь кто-то робко постучал, створка медленно приоткрылась, и в щель несмело протиснулся Яковлев.
- Ваше сиятельство, камергер его императорского величества аудиенции просит.
Бровь у Меншикова удивленно поползла вверх.
Шестнадцатилетний князь Иван Долгорукий, красивый мальчик с насмешливыми порочными глазами, вошел нехотя, оглядел всех и с удовольствием доложил: