Никон вырвал у втянувшего голову в плечи, посеревшего от страха монашка палку, взмахнул ею и вдруг замер. Вспыхнуло в памяти давнее: "Проклянешь и себя, и иноземную ложь, когда по твою душу судить придут. Помянешь меня!" И с высоко поднятой палкой, не ударив, вышел он из церкви. Его поразило только сейчас понятое: надо же, он и Аввакумка - лютые враги, непримиримые, по-разному добро понимающие, а судил их один собор, один собор и расстриг: протопопишку в мае, а его, патриарха, нынче. Сравняли, стало быть, рядом поставили? Кто прав, где истина? Неужто нет ее, неужто оба ложной дорогой шли? Неужто все это суета и никому прочим до правды духовной дела нет? Неужто прочим все едино, что Никонова вера, что Аввакумова?
Лошадь, запряженная в сани, уже ждала опального патриарха. Крупно вздрагивала покрытой инеем кожей, крутила мордой, сторожко шевелила ушами. Бесились, гоготали стрельцы. Налетали по-петушиному друг на друга, согреваясь, сшибались на грудки, терли щеки, хлопали рукавицами по бедрам.
Бывший патриарх подошел не спеша к саням, рухнул на бок. Феодосий скромненько пристроился рядом.
- Псы, объедки жрущие, трутни! - выкрикнул Никон и погрозил кулаком в сторону дверей храма.
- Никоне, Никоне, буде злобствовать, - посмеиваясь, попросил крутицкий митрополит Павел. - Чего уж теперь-то горло драть.
Он и архимандрит Сергий, поеживаясь от холода, подошли к саням.
- На земский двор, - приказал Сергий.
Стрелец чмокнул на лошадь, покрутил вожжами.
- Э-эх! - Он повернул к благочинным огорченное лицо, и Никон узнал в нем рыжебородого Арсения. - А я думал, сразу - в яму, к свойственнику его Аввакуму. Думал, на чепь, в колодки.
- Успеется, - засмеялся Павел. - Будет ему и чепь, и колодки.
- Тогда ладно, - Арсений повеселел, заорал дурным голосом: - Ну, нехристь, трогай!
Лошадь дернулась, сорвала примерзшие сани, окуталась паром. Расступилась реденькая толпа, и Никон, косясь на равнодушные лица зевак, крикнул:
- Вы хотите меня, как Филиппа, удушить?! Проклинаю вас, греческие лизоблюды, холуи. Отлучаю вас от святой матери-церкви!
В толпе похохатывали, но, услыхав проклятие, перепугались, попятились.
- Никон, перестань лаяться! - потребовал Сергий. - Худо будет!
Феодосий скатился с саней, подбежал к Сергию, подбоченился. Крикнул визгливо, злым и дрожащим голосом:
- Патриарх велел сказать: если ты власть - приди и зажми ему рот!
Никон через плечо глянул на растерянное лицо архимандрита, расхохотался. Сергий вцепился в плечо Феодосия, тряхнул эконома:
- Как ты смеешь?! Как смеешь простого монаха патриархом величать?
Феодосий сорвал с плеча руку архимандрита, отскочил на шаг, раскрыл рот, чтобы облаять Сергия, но из толпы вывернулся щуплый мужичонка в рваном армяке, пьяненький и шутоватый.
- Патриаршество дано Никону свыше, - выкрикнул он пронзительно, - а не от тебя, гордого! - И победно посмотрел на народ.
В толпе одобрительно загудели, пододвинулись ближе. Но стрельцы уже подхватили мужика под руки и поволокли прочь. Мужичок расслабленно висел на руках стрельцов, волочил, не подгибая, ноги, глядел перед собой сосредоточенно и покорно. Стрельцы небольно, острастки ради, шпыняли его в шею, под ребра, посмеивались.
Никон с серьезным видом благословил мужичка. Вскинул ввысь руку.
- Блаженны изгнанные правды ради, - строго сказал он и опять покосился на зевак.
- Правда? Какая там правда, - Арсений засмеялся и покрутил головой. - Гордыня все твоя да глупство людское… Пра-авда, - хмыкнул он и зло сплюнул в снег. - Ишь чего удумал! Пра-а-авда…
Суета сует
Светлейший Римского и Российских государств князь и герцог Ижорский, генералиссимус, рейхсмаршал и над всеми войсками командующий, генерал-фельдмаршал, действительный тайный советник, генерал-губернатор Санкт-Петербургский, флота Всероссийского адмирал, подполковник Преображенский и полковник над тремя полками лейб-гвардии, орденов Святого апостола Андрея, Датского Слона, Польского Белого и Прусского Черного Орлов и святого Александра Невского кавалер Александр Данилыч Меншиков, сверкающий бриллиантами, золотом шитья, благоухающий и нарядный, насмешливо осмотрел членов Верховного Тайного Совета немигающими голубыми, чуть навыкате, глазами.
Канцлер Головкин, выпрямившись на стуле, подчеркнуто равнодушно глядел сквозь высокое окно туда, где холодный сентябрьский ветер с Балтики гнал по низкому небу сырые рваные тучи. Генерал-адмирал Апраксин, тучный и неопрятный, в сбившемся набок парике, сцепив на животе короткие пальцы, дремотно прикрыл глаза и лишь изредка сонно посматривал на Александра Данилыча. Князь Дмитрий Михайлович Голицын, сухой, желчный, размашисто чертил на бумаге вензеля, глаз не поднимал, чтобы не встретиться взглядом со светлейшим. Вице-канцлера барона Остермана, Елисаветы и государя не было. Но это не печаль, большая политика не для них, не они решают судьбы государства Российского.
Верховники сидели притихшие. Меншиков тоже редко бывал на заседаниях, и если уж пришел, то не к добру.
Светлейший князь усмехнулся.
- Господа! - властно и резко начал он. - Мы, члены Верховного Совета, призванные для соблюдения интересов государства и народа нашего, должны денно и нощно помнить об этом и токмо на благо отчизны должны направлять деяния наши…
"Сейчас про заветы Великого Петра краснобайствовать примется", - вздохнул про себя Головкин и покосился на Голицына. Тот понимающе поджал губы.
- Когда родина наша, - торжественно зазвеневшим голосом продолжал Меншиков, - гением Великого Преобразователя из невежества и дикости в число первейших европейских держав выведена была, мы, соратники Отца Отечества, дело его продолжили, к славе государство свое вели, ведем и вести будем. Для того токмо и живем, для того токмо взвалили на плечи свои непомерную тяжесть власти и ответственности перед народом нашим…
Он перевел дыхание, осмотрел присутствующих пристальным подозрительным взглядом. Члены Верховного Совета, придав лицам глубокомысленное выражение, согласно закивали головами. Апраксин пожевал губами, глянул пытливо на Александра Данилыча и закрыл глаза.
- Но зело трудное дело - создание государства, европейским державам подобного, - снова заговорил Меншиков. - Все иноземные страны хотели бы нас назад, к допетровской Московии, поворотить и к делам большой европейской политики не допускать. В великие войны в расходы ввели они державу нашу, и еще большие расходы понесть придется, дабы мощь свою увеличить, сильные армию и флот создав и тем самым завоеванное величие России сохранив. А посему! - Он повелительно хлопнул ладонью по столу. Верховники замерли. - Предлагаю издать указ о том, что подушная подать со всего подлого населения увеличивается на копейку.
Советники облегченно выдохнули, расслабили выжидательно напрягшиеся лица.
- Я знаю свой народ, - решительной скороговоркой закончил Меншиков и, сверкнув перстнями, побарабанил пальцами по столу. - Ради блага отечества он не токмо на копейку, но и на алтын увеличение подати с ликованием и радостью встретит. Написать сей указ и принесть мне, дабы я за государя руку приложил, - приказал Александр Данилыч через плечо кабинет-секретарю Василию Степанову.
Тот поклонился и подал двумя пальцами бумагу, шепнув что-то на ухо светлейшему князю. Меншиков поморщился, прочитал подсунутое Степановым, нахмурился. Изучающе глянул искоса на Голицына.
- Прошение фельдмаршала князя Голицына, - пояснил в задумчивости Совету, - о пожаловании украинных деревень за долгую и бескорыстную службу. - Поразмышлял, выпятив нижнюю губу и прищурясь. Решил: - Предлагаю отказать, потому как казна пуста и государевы земли сейчас дарить не след. О державе да о народе думать надо, а не о корысти своей, - напомнил внушительно и повернул к Голицыну строгое лицо. - Так и отпиши брату, князь. Да отметь еще в эпистоле своей, что ежели он и впредь к смуте против нас расположен будет, так и остатних своих деревенек лишиться может… Пусть подумает, и мы подумаем, может, что и отыщем.
Голицын побелел, глаза его зло сузились.
- Отпишу, - сухо сказал он.
- Вот и дело. - Меншиков рассматривал другую бумагу и вдруг резко повернулся к Головкину. - О зяте твоем, канцлер, мы уже переговорили. Генерал-прокурор Ягужинский поедет на Украину, так отечеству надобно. Я, граф, своего слова не изменю, и более ко мне с такой просьбой не ходи.
Головкин не ответил, не шелохнулся, только еще больше выпрямился, и лицо его с покрасневшими скулами окаменело.
- Теперь последнее. - Меншиков повернул голову к Степанову. - Пиши. Предлагаю ускорить выплату герцогу Голштинскому остатних денег из того миллиона рублев, кои герцогу за отказ от Российского престола назначены были. Принцессе же Елисавете с выплатой миллиона повременить, выдав малую толику, потому как она с нами живет и деньги ей без надобности.
Александр Данилыч встал. Верховники торопливо поднялись с мест, склонили в поклоне головы. Светлейший, прямой, холодный, пошел к выходу, но вдруг остановился, словно только что вспомнил.
- Да, попрошу побыстрее вернуть мне из казны последние двадцать тысяч из тех восьмидесяти, что как приданое дочери нашей Марии перед помолвкой с графом Сапегой внесены были, - повернувшись вполоборота, приказал он. И вышел из зала.
Едва бесшумно закрылись за ним белые с золотом двери, как верховники зашевелились, расправили плечи.
- Каков, а? - ища поддержки, повернулся к Головкину Голицын и недобро улыбнулся. - Отказал! Казна пуста! А сам хватанул за копейки лифляндские владения Принцен-Стернихи и вдовы генерала Ренна, да еще заставил нас указом утвердить, что полная стоимость выплачена. И положил деньги в карман.