Я остаюсь, сижу, сижу, сижу - целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке - это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!
В коридоре тишина - даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел - усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка - раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) - наливаю себе стакан коньяка и пью залпом - он проходит как вода, даже не жжет.
И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа - впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, - он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом - этот в форме.
Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: "сиди!" - и я опускаюсь снова. Тишина.
- Ну вот и преступный Габбе, - улыбается Жослен. (Я не Габбе - я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)
Все трое стоят и смотрят на меня, а у меня даже страха нет. Один зуд: физически хочется почесать мозги - так я истомился за эти две-три минуты. Только через добрый десяток секунд соображаю снять руку со стола и положить на колено - так ближе к браунингу. Правой поправляю галстук - возле парабеллума. Поезд летит и грохочет.
- Ну что, - спрашивает Жослен, - убедились?! Хазе, покажите им паспорт.
Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.
- А-а! К чему, Гyстав! - досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. - И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!
- Ну, конечно, глупо, - равнодушно отзывается эсэсовец.
- Я вам говорил: он дурак.
И все трое опять стоят и смотрят.
- Да-а! - Зигфрид вынимает портсигар, берет папиросу, угощает эсэсовца и протягивает мне. Я беру, пальцы у меня уже не дрожат.
- Просто смех! - говорит Зигфрид, косясь на мою руку, и с шиком подносит мне зажигалку. Зажигалка особого рода: нагая женщина из нержавеющей стали. Чтоб прикурить, надо нажать ей на голову, тогда она вскинет ногу и оттуда забьет синий огонь.
- Ой! Ну-ка покажите, - говорю я, и он протягивает мне зажигалку.
- Сейчас таких уже не делают. Это старая французская контрабанда.
- А вы понимаете, господа, что, в общем, это прескандальное дело! - вдруг взрывается Жослен. - Вот представьте себе - я просто принял это как попытку обыскать мой багаж и задержать моего секретаря. И скажу тебе просто, Рудольф, если бы не ты…
Зигфрид вдруг решительно подходит к столику.
- А ну, господа, разрешите, я сяду.
Он достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет и протягивает эсэсовцу.
- Читайте! И сейчас же послать!
Эсэсовец читает и пожимает плечами.
- Что опять не так? - зло взглядывает на него Зигфрид.
- Да нет, так, но… не слишком ли уж? Ведь какой-то Габбе там у них действительно был.
- Ну и что?
- И потом, он заместитель Сулье, и его арест… - Он опять пожимает плечами. - Не знаю!
- Не знаете! - глаза у Рудольфа колючие и злые. - А вот вы слышали, что сказал господин Жослен? А? И он прав! Ей-богу, он прав! - эсэсовец пожимает плечами. Зигфрид поднимается из-за стола. - Все! Идите, Гауптштурмфюрер! Ничего, неделю посидит, подумает! Идите!
Эсэсовец уходит.
- Вам не следует сердиться, - примирительно говорит мне Рудольф. - Этот Габбе - человек совершенно особого рода. - Он берет из моих рук зажигалку. - Нравится? Если бы мы встретились неделю назад, я бы мог ее подарить, а сейчас второй экземпляр у меня уже ушел… Да, совершенно особого рода! Мы охотились за ним год и уже набрели на его следы, как вдруг он исчез в Пруссию. И вдруг доктор доносит: "Габбе у нас". Какой Габбе - тот самый? "А вот приходите - посмотрите". Мы туда, а его уже нет, и тут получаем сведения из специальных каналов, что к этому самому Габбе приходило лицо Икс в форме майора. А за этим Иксом мы охотимся уже год, но даже фото его не имеем - такая это хитрая бестия. Ну и пошло… ничего, сейчас отсидит, дурак, с декаду - будет умнее.
- А до меня как вы добрались, господа хорошие? - спросил Жослен и наклонился, чтоб достать из-под дивана чемодан. - Что? Все агентура внешнего наблюдения или как ее у вас? - все она?
- Да… - заикнулся Рудольф.
Жослен открыл чемодан и вынул две бутылки рома.
- Ладно, не уточняю и не спрашиваю! Давайте пить! За что же? Ну только не за фюрера… ну его! Рудольф, предлагайте тост!
- Разрешите мне, - улыбнулся я. - Пью за то, господа, чтоб Гестапо наконец поймало этого Габбе. Это я из чувства мести - знаете, как я перепугался?
- Представляю, - коротко хохотнул Рудольф. - Как все пугаются. Но вы молодец, я смотрел на вас. Так! Пьем за железный крюк для Габбе. Люблю я хорошие тосты, господа!"
ЧЕТВЕРТЫЙ ОТРЫВОК
"Жослен курил, а я стоял у окна и смотрел. Все время проплывали развалины, рыжие и черные ямины, выбитая и выжженная земля - эту часть пути непрестанно бомбили. За столом сидел Рудольф, бывший журналист, бывший коллега Жослена, теперешний эсэсовец и, кажется, еще военный следователь, и пил коньяк: это был здоровый красивый парень с точным, по ниточке, пробором, длинным лицом и пустыми глазами, - я его запомнил, такие скотские лица запоминаются на всю жизнь. Он пил по маленькой (и для нас стояли стопки) и спокойно говорил о том, что все сволочи, конъюнктурщики: когда Германии везло, все нейтралы трещали о силе Германского меча, а теперь даже Швейцария и та то и дело требует занести в протокол какое-то свое особое мнение. Что-то не было у нее этого мнения в июле 1941 года.
Жослен наконец не выдержал:
- А вы бы что хотели? Чтоб мы тоже пошли ко дну вместе с вами? - огрызнулся он.
Я испугался, но Рудольф и бровью не повел.
- Типичный разговорчик всех пришей-пристегаев, - ответил он спокойно. - Ничего, ничего, господа, выиграет тот, у кого нервы крепче.
- Нет, - ответил Жослен, - сознаюсь, у меня нервы никуда. Я вот еду домой. Ну вас всех к дьяволу, господа! Я пробыл здесь всю войну, а под занавес пусть шлют другого. Мне все ясно и так. Ваша железная дева родила мышонка! Больше ждать нечего!
- Ну, что ж, - солидно пожал плечами Рудольф, - уходите! Правильно! Пусть посторонние убираются с арены. Финал будет ужасен. Фюрер пойдет на самые ответственные решения. Это теперь ясно!
Жослен насмешливо сказал:
- Ой, что-то давно мы уж это слышим. Но это какие же - самые ответственные?
- А вплоть до риска уничтожения всей жизни. Вы знаете, что такое цепная реакция?
- И знать не хочу! - сердито ответил Жослен - он был очень разозлен. - Нет, вы подумайте, что вы только говорите! Около двух тысяч лет тому назад человечество с высоты креста…
- "Человечество", "высота креста", - передразнил Рудольф. - С вами говорят как с мужчиной, а вы завели черт знает что. Гуманисты! Политики! "Человечество"…
- Да, да, с высоты креста! - крикнул Жослен. - А вам что, не нравится? Зря! Эшафот - это та трибуна, с высоты которой только и решаются такие вопросы.
- Вот у русских "Катюша" - так она их решает без всякого креста и трибуны, - зло усмехнулся Рудольф. - Снаряды термического действия - знаете, что это такое? А вы нам крест! - Он налил себе стакан коньяка и выпил залпом. - Это все, коллега, из старой оперы о золотом веке: все будут счастливы; все будут богаты и красивы, и ни калек, ни нищих; наобещали, а взять неоткуда - вот вы и повысовывали языки.
- А вы ничего не обещали? - спросил Жослен.
- Правильно, мы обещали, - стукнул кулаком по столу Рудольф. - И тоже золотой век! Ho - кому? Мы говорим человеку: сначала надо посмотреть, кто ты такой - сорняк или зерно, а потом и решить, что тебе обещать, потому что одно - зерну, другое - сорняку.
- И сорняк - в огонь? - спросил я.
Гестаповец подмигнул Жослену.
- Чувствуете? И ваш секретарь заиронизировал! Смейтесь, смейтесь, молодой человек, вы ведь из Лихтенштейна - так вам ли не смеяться над Германией! Ничего, просмеетесь, господа, - он сделал резкое движение рукой и опрокинул стакан, - как и все, кто еще не понял: мир и счастье всем - это глупость и безнравственность, за него ни один думающий человек не заплатит грошика! Кому мир? Кому счастье? Вот я наци, эсэс, "хайль Гитлер" - так совместимо мое счастье с жизнью советского или английского шпиона? А? Совместимо? Ну, так вот, в этом и все дело! А то вывесили, как на гала-представлении - всем! всем! всем! - он уже орал, - и удивляетесь, почему никто не идет. Да потому и не идет, что дураков-то нет, господа хорошие! Ишь ты! Никто не желает людям зла, все хотят блага, а мир пропах трупом! Почему? Да все вы, вы, господа женевские миротворцы! А я бы так: кто только заикнется, что он знает, как осчастливить человечество, - я бы того на крюк и на фонарь, потому что вот он-то зальет мир кровью. Так вот за что давайте выпьем - за крюк для благодетелей да уравнителей.
- Ну и не остроумно, Рудольф, - поморщился Жослен. - Что истина рождается в крови и грязи, это знают все. Над чем же тут смеяться?