* * *
Разговор, начатый в парке, кончался в помещении миссии Женевского Красного Креста. Здесь Жослен как пресс-представитель занимал весь верхний этаж, и хотя в квартире никого не было, кроме прислуги - старой немки с плоским лицом, Жослен, войдя в кабинет, запер дверь на ключ.
- Ну, пока нам кое-что приготовят, расскажите мне о своих похождениях. С любым приближением, конечно, - попросил он Николая. И пока тот говорил, ходил по комнате и слушал, а потом спросил:
- Так, это все прошло у вас благополучно, что же вы думаете делать дальше?
Николай пожал плечами.
- Буду пробираться на восток.
- Вы будете пробираться на восток! А с рукой у вас что? Она не двигается.
Николай поморщился:
- Да нет, рука ничего.
- Хорошо! - Жослен подвинул кресло и сел. - Вот что я вам предлагаю. Я вас подброшу к французской границе. На восток вы сейчас не попадете - там ставка и тройной заслон. - Он подумал: - Как я мог понять его преподобие, у вас есть явки. Так? Но если Его преподобия в Париже нет, что вы будете делать?
- Да уж как-нибудь устроюсь, - усмехнулся Николай.
- Устроитесь? - пытливо поглядел на него Жослен. - Ну, хорошо. До границы я вас довезу. Надо только придумать, кто вы такой. - Он подумал. - Ладно, это придумаем! - Жослен откинулся на спинку кресла и довольно потер маленькие ручки. - Дела у них там из рук вон скверно. Еще с полгода - и союзники встретятся на Рейне. У Гитлера уже все карты на столе и ни одной в рукаве.
- А Neue Waffe?
- Ах, Neue Waffe? - криво усмехнулся Жослен. - Ну, это еще придется подождать! А завтра налетит советская авиация и за пару часов пустит весь город к облакам. Вот мы с вами и проснемся у престола Господня - хотя, извините, вы ведь атеист, наверно? Вам и проснуться будет негде! Атеист?
- Атеист.
- Ну то-то же! А у нас что-то мало осталось атеистов. Оказывается, нельзя под ураганным огнем верить только в земляное перекрытие - мало! - Он засмеялся. - Вот я слушал ваш рассказ про последний разговор с его преподобием и думал: "Нет, это имеет свой смысл! Имеет! Ну, вот, если после этой - такой тяжелой, такой изнурительной, войны - а она еще не кончена и Бог знает что нам покажут ее последние месяцы, - так вот, если после такой войны мы получим какой-нибудь дрянненький, трясущийся миришко лет на десять - так разве не будет это рождением мыши?" - Он посмотрел на Николая. - Что, разве не может быть так - восемь лет войны, восемь лет паршивого мира, и снова война на пятьдесят лет? Для кого тогда мы приносили все эти жертвы?
- А вы их в действительности принесли? - поинтересовался Николай и посмотрел вокруг себя на ковры, бронзу и мягкую мебель. - И много?
- Для меня достаточно! - раздраженно ответил Жослен. - А что, думаете, мало? Нет, для моих лет хватит и этого!
- Тогда, с любым приближением, сколько вам лет?
- С некоторым приближением мне пятьдесят - так что из этого? Да, да, я старею, мне не так уж много осталось. Я хочу жить!
- Отвечаю теперь на ваш вопрос о жертвах. Вот я знаю историю одной школьницы. Жила девочка в Москве с мамой и с братом, училась в десятом классе. Все было тихо, спокойно. Началась война. Никто ее не трогал, никто ни к чему не понуждал. А она пришла и напросилась, чтоб ее послали в диверсионный отряд. Ее послали, и она уехала из Москвы - жертва?
- Большая жертва!
- Подождите, пока еще не большая. Отряд работал в тылу, почти на линии огня. Ее послали поджигать конюшни. Раз сходила она удачно, два сходила, опять удачно, на третий раз ее поймали и стали пытать. Она молчала. Опять жертва?
- Знаю я эту историю, - поморщился Жослен. - Ну-ну, дальше - ваши конечные выводы?
- А потом построили виселицу, согнали народ на площадь и повели ее вешать. А она, стоя на ящиках, оттянула петлю и выкрикнула несколько лозунгов, вот тех, что проели всем глаза в газетах, но, представьте, с эшафота они звучали иначе! С эшафота они действовали и на народ, и на тех, кто ее вешал, и когда она кричала из петли: "Немецкие солдаты, сдавайтесь, пока не поздно, в плен!" - черт его знает, что в это время думали эти немецкие солдаты. В этом был тоже один из смыслов ее жертвы. Вот и вся история. Вы ее, конечно, уже читали.
- Да, но для чего вы мне ее рассказывали?
- А вот для чего: жертв, дорогой, никто не приносит сам, а его вынуждают к ним, - а он либо идет на них, либо нет. Вот вы и эта девочка - вы были поставлены в одни и те же условия, началась война, но ни вас, ни ее никто не трогал, не считал обязанным приносить какие-то жертвы. Вы старый газетчик, она школьница, много ли от вас можно требовать? Но у нее было за что умирать, и она пошла и умерла, а у вас не было, и вот вы сидите в центре гитлеровской империи и пьете кофе с ликером.
Жослен посидел, подумал и вдруг покачал головой и засмеялся:
- Вот я слушаю вас и не забываю одно. Я видел жену этого человека - я говорю с мужем красавицы.
- Господи, а это-то при чем? - оторопел Николай.
- А притом, мой друг, что как раз именно это очень молодо и подтягивает - когда родина твоя прекрасна, когда жена твоя красавица - ты ходишь, как в корсете. А быть подтянутым - это, значит, быть жестоким к себе и к другим. Вспомните Рим. Вот и вы жестоки.
- Ну и путаница, - поморщился Николай. - Родина, моя жена, Рим - как у вас все на свете перемешалось!
- А я так не могу! Ну, в самом деле, за что, если он и захочет стать героем, может умереть корреспондент "Лозанн цайтунг"? За швейцарские часы, что ли?! Так это же анекдот. Будут только смеяться.
- Ну, умрите тогда за Вильгельма Теля, - улыбнулся Николай.
- Нет, друг мой, и за это нынче не умирают. А что же касается всего остального, то жене моей сорок пять лет и моя Жюси далеко не ваша царица Мэб. Да и мне, мой друг, как вы остроумно заметили, далеко-далеко за пятьдесят. И знаете, на закате дней к кому я все более и более склоняюсь? К вашему графу Толстому! Тут, по крайней мере, все ясно - как из клетки только клетка, так и из зла только зло. И завтра зло, и послезавтра зло, и послепослезавтра, и через сто лет - тоже зло. И будет его все больше и больше, все на земле кончится злом и разрушением. Так что, пожалуй, зря ваша девочка "митинговала" в петле. Лучше бы ей было прожить хотя бы пять лет. - Он подошел и положил руку на плечо Николая. - Вот как, дорогой, думают в пятьдесят восемь лет и остаются при своем старом Боге. Вам еще не понять этого, друг мой! Да и ни черта, собственно говоря, не понять в этом мире. Я вам только что сказал: из зла только зло - так ведь и это неправда. Не было бы в Женеве того немецкого пристава, не заставлял бы он кланяться своей шляпе - не могло бы быть и Вильгельма Теля, который его убил. А ну-ка отнимите у наших часовщиков да официантов Вильгельма Теля с его знаменитым яблоком - что у них останется?! Ага, то-то и оно-то! Значит, нужен пристав! Нет зла, которое не родило бы добра! Как нет и добра, которое не кончилось бы злом. Да только ждать от зла добра надо целые поколения. Вот у меня был знакомый журналист - сейчас он перешел в эсэс и служит на французской границе. Если бы мы поехали с вами туда, то обязательно встретили бы его. Так вот, он такое наговорит… - Жослен вскочил с места и ударил себя по лбу. - Эврика! Слушайте, я вас возьму как своего секретаря! А?
- Если это вам удобно, - пожал плечами Николай. - Я же не знаю ваших возможностей.
- Но только к французской границе, да? Нет, возможности у меня на это есть! Документ я вам достану! Один из работников нашей миссии погиб, не то просто сбежал в Гамбург, а документы остались - вот я и поговорю кое с кем, - он развеселился отчего-то и снова заходил по комнате. - Да, мы сговорчивы, сговорчивы! Что делать! Сорок четвертый год! "Гитлер капут", - кричат солдаты на Восточном фронте! Ладно, пошли пить кофе с ликером!.. Нет-нет, в Бога надо верить, подумайте об этом, лет через пятнадцать. - Жослен подошел и взял Николая под руку. - Идемте, я буду просить вас: расскажите-ка мне о зондерлагере - это уж конечно для моих послевоенных воспоминаний, - о фронте Сопротивления. Я так их и озаглавлю: "Мы пахали".
Глава 7
ТРЕТИЙ ОТРЫВОК ИЗ ЗАПИСОК НИКОЛАЯ
"Я сказал Жослену: "Ну на кой ляд мне говорить с вашим стукачом? Какая философия у шпика?" И вот, говорить мне все-таки пришлось, да еще как!
Вот как это вышло.
Уже возле самого Аахена заходит в купе проводник, начинает как будто подметать и тихо говорит мне:
- На той станции заходили двое в штатском, просматривали билеты и, я слышал, говорили: "корреспондент, корреспондент", а потом по-французски о секретаре.
Я хочу встать, но:
- Постойте! - говорит мне Жослен и поднимается. - Кто они, не знаете?
Проводник качает головой и быстро выходит.
Дверь захлопывается почти мгновенно, но я успеваю заметить - там не двое, там много людей.
- Пейте коньяк! - приказывает Жослен, проследив мой взгляд. - Я пойду узнаю.
И как раз поезд останавливается. Станция. Огней нет, но светит полная луна, и на желтой оконной занавеске вдруг появляется силуэт какого-то господина - усики, шляпа, покатые плечи, руки опущены вдоль туловища - у них револьверы висят через шею в рукаве. Вскинешь руки - и в каждой по браунингу.
- Ну, кажется, горим, - спокойно подытоживает все Жослен, - так пейте коньяк! - И выходит.