- Пруд? Какой пруд? - сонно пробормотал Шалит.
- Да наш же, наш пруд. Знаешь, что я задумал? Очистить его и развести в нем рыбу.
- Какую рыбу? Ты, видно, спросонья бормочешь? Приснилась тебе рыба - вот и болтаешь невесть что.
- Нет, нет, ты только послушай, браток, что я надумал! - Журбенко не поленился вскочить с кровати, схватил счеты, которые Шалит, как рачительный хозяин, всегда держал под рукой, и, щелкая косточками, снова пристал к Шалиту с расспросами: - Ну как ты думаешь, во что нам встанет очистить пруд, заполнить его водой и напустить мальков? А сколько доходу принесет нам рыба, когда она расплодится как следует?
Но и на этот раз Журбенко ничего не добился.
- Далась тебе эта рыба! - буркнул Шалит сердито и опять безмятежно захрапел.
Между тем за окнами забрезжил ранний свет. Сквозь уцелевшие стекла окон Журбенко видел, как в сером, предрассветном небе начали гаснуть фиолетово-зеленые звезды. Но петух еще не пропел, не заскрипел колодезный журавель, ни один звук не возвещал наступление нового дня.
- Делать нечего, - решил Журбенко, - раньше чем часа через два от Шалита толку не добьешься. Лягу и я, посплю немного.
Но долго не смыкал он бессонных, усталых глаз, ворочался с боку на бок, пока наконец не заснул, да так крепко, что не слышал, как Шалит поднялся, растопил печь и начал готовить завтрак. Так уже было у них заведено: кто встал первым, должен развести огонь, вскипятить воду и приготовить что-нибудь на скорую руку: суп или просто отварной картофель.
В обжитую Шалитом и Журбенко комнатенку каждое утро набивалось немало народу. Один приходил с просьбой отпустить его на зиму в город - поработать там до весны, чтобы продержаться с семьей; другому нужна помощь; а чаще всего люди приходили потолковать о тех или иных неполадках в работе.
Вот и сейчас, не успел еще Шалит приготовить завтрак, а Журбенко проснуться, как в комнату ввалился запыхавшийся и возбужденный Мотл Коткис. Темные глаза Мотла лихорадочно сверкали, как будто он успел хватить с утра пораньше рюмку-другую доброго вина.
Обросшее густой черной щетиной, огрубевшее на ветру лицо его расплылось в радостной улыбке, лучиками собравшей вокруг глаз множество мелких морщин.
- Ну, Нохим, дорогой мой, - забросал он Шалита бисером ласковых слов, - чай кипятишь? Кипяти, кипяти, мы его теперь с медом будем пить, слышишь ли, Нохим, с медом!
- Как, неужто пчелы уже взяли взяток! - воскликнул Шалит, да так громко, что чуть было не разбудил Журбенко, но тот, поворочавшись немного и не разобрав, в чем дело, тут же опять заснул, наверстывая, как видно, ночное недосыпание.
- Взяли, браток, взяли, изрядный взяток взяли! - Коткис схватил Шалита за руку, будто норовя его обнять на радостях. - Немало месяцев было нам горько на душе. Хватит! Пригубим хоть малость сладенького!
- Нет, мы не можем себе позволить даже попробовать этого меду. Пока хлебом вдосталь не наедаемся, - резко возразил Шалит.
Но Коткис пропустил его слова мимо ушей и, поставив на стол горшочек меду, бросился будить Журбенко:
- Да вставай же, давай попробуем меду, хоть немного, да попробуем.
- Нет, - вмешался Шалит, по-хозяйски прикинув на глаз, сколько меду в горшке. - Тут не меньше килограмма будет, а если продать этот мед, можно купить гвоздей, они нам до зарезу нужны.
- Эх, Нохим, меда ты не хочешь отведать, водки в рот не берешь - для чего же, спрашивается, ты живешь на белом свете? - стал подшучивать над Шали-том Коткис.
- Ложкой меда я сыт не буду, - сурово оборвал его Шалит. - Если дать меду мне и Журбенко, - значит, надо дать всем, а для всех не хватит. Так что об этом и говорить не будем. Пока весь доход от продажи меда вложим в хозяйство, а когда его будет много - тогда и поговорим о раздаче.
- Правильно говорит Шалит, - поддержал парторга проснувшийся наконец Журбенко. - Сколько ты собрал меду?
- Да точно не знаю. Думаю, что с бочонок будет - килограммов двадцать. А уж от одного-то килограмма колхоз авось не обеднеет.
- Нет, обеднеет, - отозвался Шалит. - У нас каждая копейка на счету: гвозди не на что купить!
Журбенко быстро оделся и вышел на улицу. Коткис хотел прошмыгнуть за ним, оставив мед на столе, но не тут-то было.
- Забери его, слышишь, Мотл, сейчас же забери - и никаких разговоров! Пригодится зимою пчелам… - услышал он за спиной повелительный окрик Шалита.
Как-то раз Аншл Коцин, проезжая мимо колхоза "Надежда", остановил машину около виноградника. Молодые лозы, посаженные года два назад на трех гектарах перевала, уже расцвели и обещали дать первый урожай.
- А ведь постепенно здесь разрастется изрядный виноградник. Годика через два-три начнет плодоносить и молодой сад. Глядишь, "Надежда" и в самом деле вырвется вперед, чего доброго и нас заткнет за пояс.
Но Коцин старался не думать об этом: одна только мысль, что какой-нибудь колхоз, помимо "Маяка", может отличиться и занять видное место в районе, была для него словно нож острый.
Вот и теперь, глядя на сад колхоза "Надежда", он подумал: а как бы и в "Маяке" завести сад и виноградник, да такие, чтобы там росли редкостные сорта плодов и винограда и чтобы собирать ему, Коцину, небывалые урожаи, какие и не снились до него нигде и никому.
И, как всегда, мечтая о винограднике в своем колхозе, Аншл вспомнил о Шейндл.
- Неплохо бы переманить ее к нам, - рассуждал он. - Ведь еще до войны, помнится, она прошла курсы виноградарей, уже тогда считалась мастером своего дела и была участницей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. А после войны разве не она восстановила в "Надежде" старый виноградник? Разве не она помогла поднять три гектара земли и посадить там молодые лозы?
Аншл жалел, что раньше не подумал об этом и не предложил Шейндл перейти в "Маяк" до того, как она связала свою судьбу с Шалитом; но в ту пору он еще насмехался над надеждинцами.
- У этих голодранцев, - говаривал он, - неплохой аппетит: еле-еле справляются с планом зерновых, а лезут туда, где им совсем уж не место; далеко летать хотят соколы, а крылья еще не выросли…
На Шейндл он уже давно зарился, но пока она жила с Шалитом, не решался к ней подступиться. Когда же узнал, что Шейндл опять живет одна, ему никак не удавалось выпытать у Шалита, что, собственно говоря, у них произошло.
"Сколько бедняжке еще здесь мучиться? - размышлял он далее. - Пропадет она в этом захудалом колхозе; не сладко ей приходится! Так в чем же дело? Что ее здесь удерживает, особенно теперь, когда она разошлась с Шалитом?"
С этими мыслями вошел Коцин в виноградник, бесшумно, как кот, подкрался к Шейндл и, широко раскинув руки, стремительно обнял ее.
- Ой! - всполошилась испуганная Шейндл, с трудом вырвавшись из объятий Аншла. Смущенная, но решительная, выпрямилась она перед ним: - Это что еще за шутки? Не поищешь ли другого места, куда девать свои длинные руки?
- А разве ты из стекла или глины? Боишься, что поломаю?
- Я не стеклянная и не глиняная и вообще не вещь, которую каждый встречный может хватать лапами, - резко ответила Шейндл дрогнувшим от обиды голосом.
Коцин, как видно, не ожидал такого отпора.
- Что зря кричишь? Могут подумать, что я тебя режу, - начал он успокаивать расходившуюся женщину.
- Ты, видать, не забыл своих старых повадок, - не унималась Шейндл. - И как тебе только не стыдно? Ты ведь председатель колхоза, отец, можно сказать, глава такой большой семьи, а ведешь себя, как последний босяк. Позор, да и только!
Коцину очень польстило, что Шейндл назвала его "отцом".
"Пускай она меня выругала, но зато имя-то какое дала - почетное, высокое. Шутка сказать - "отец"!" - подумал он.
- Да чем же я согрешил перед тобой? - сказал он самым добродушным тоном. - Ну, обнял тебя - так я же и в мыслях не имел чего-нибудь дурного. Мы же вместе выросли, ты мне как сестра.
С этими словами Коцин, уверенный, что тронул Шейндл вкрадчивой речью, подсел к опустившейся на скамью Шейндл. Но только собрался в том же тоне продолжить с ней разговор, как женщина, все еще раздосадованная, снова уколола его упреком:
- Говорить-то ты мастер, да вот делаешь - надо бы хуже, да некуда.
- А что я плохого сделал? Обидел кого-нибудь, обманул? Спроси у моих колхозников - что они тебе обо мне скажут?
- А зачем мне спрашивать? Слыхала, хвалят тебя - значит, заслужил, - уже спокойно ответила Шейндл. - Что ж, у себя в колхозе да на работе ты, быть может, и впрямь неплох, да вот руки свои держать на цепи не умеешь, а надо бы - уж очень они у тебя совкие!
- Ну, хватит, хватит ругаться. Ведь я же к тебе в гости пришел. Поди знай, что ты такая злюка, - видя, что Шейндл настроена миролюбиво, начал подшучивать Аншл.
На обожженном солнцем лице Шейндл расцвела смущенная улыбка.
- И совсем я не злюка, - сказала она, оправляя па себе синее в клеточку платье, которое плотно обтягивало ее невысокую стройную фигуру. Коцин еле удержался, чтобы не обнять ее снова, но, трусливо оглядевшись вокруг, сдержался.
- Все здесь создано твоими руками, - сказал он уважительно. - Была бы у нас такая расторопная и умелая виноградарка, да мы бы ее на руках носили. А тут? Кто тут замечает твою работу, твое уменье, твои успехи?
- А кто должен замечать? - покраснев и став от этого еще миловидней, ответила Шейндл. - Я работаю, и всё тут. Да и не одна я на винограднике: трудятся и другие.
- Что же ты себя не ценишь? - начал поучать ее Аншл. - Не будь ребенком. Мне тебя жаль…
- А чего меня жалеть? - перебила его Шейндл.