Между тем Нохим быстро затопил печь, поставил парить картошку и кипятить воду для чая. Потом подал Шейндл большой ковш воды и с грубоватой лаской в голосе велел ей снять ватник и умыться. От студеной, только что вытащенной из колодца воды обветренное лицо Шейндл покраснело, стало походить на вымытое р предрассветной росе яблоко. Она распустила и причесала растрепавшиеся на ветру черные волосы, связав их в невысокий узел на затылке, и присела на старенькую кушетку, которая приютила ее и в прошлый раз. Плечом она прислонилась к ватнику, сброшенному перед умыванием на спинку кушетки.
От тепла, которое излучала печка, Шейндл разморило. Только тут она по-настоящему почувствовала, как прозябла за долгие часы работы на холодном осеннем ветру. Сейчас она согрелась, приятное тепло разлилось по всему телу, но полностью отдаться во власть этого невыразимо сладкого ощущения Шейндл не могла: ей не давала покоя мысль, что вот Нохим возится по хозяйству, а она, женщина, так устала, что не в силах ему помочь. Отдохнув немного, она попыталась стряхнуть с себя одолевавшую ее истому, но почувствовала вдруг, что Шалит - рядом с ней на кушетке, что он положил ей руку на голову и гладит ее волосы и что в следующее мгновение его рука соскользнула с ее головы на обнаженную шею. При свете пламени Шалиту видно было, что ее покрасневшее от умыванья лицо еще больше раскраснелось и в черных глазах заиграли огоньки. Она, застеснявшись, повела головой, как бы желая сбросить его руку и высвободиться, но Шалит еще ближе придвинулся к ней и, крепко обняв второй рукой за плечи, притянул к себе.
- Перестань, не надо! - попыталась вырваться из его объятий Шейндл. - Перестань же, говорят, а не то уйду, сейчас же уйду.
- Не уйдешь! - тяжело дыша, сказал Нохим.
Через открытую дверцу печка излучала трепетный, пляшущий свет. Вот он переметнулся с разрумянившегося лица Шейндл на стену. Из полутьмы выступила фотография Хавы. Шалиту показалось, что жена одобрительно смотрит на него…
Уже все оставшиеся в живых жители поселка вернулись домой, а от семьи Шалита все не было и не было вестей.
Шейндл время от времени встречалась с Нохимом, изредка даже заходила к нему, помогала ему немного по хозяйству, изливала иной раз перед ним тоскующую душу - и опять они расходились. Как и прежде, Шейндл жила в полуразвалившемся доме со своими двоюродными сестрами, тоже потерявшими своих близких и чудом уцелевшими от гибели.
Шалит все чаще стал задумываться над своей судьбой. До каких же это пор можно ходить к самому себе в гости, до каких пор можно убегать от своих же стен, где все мерещатся ему призраки близких? И вот он решил, как это ему ни было тяжело, вернуться в свой дом. Трудно, очень трудно было привыкать к обступившей его в пустых стенах тишине, которая давила, угнетала, душила, ни днем, ни ночью не знал он ни минуты покоя. Возвращаясь поздно вечером домой после долгого и нелегкого трудового дня, Шалит знал, что никто не ждет его, никто не приготовил ему поесть, знал, что ему не с кем перемолвиться хотя бы словом в опустевшем доме. Пока он поджидал семью, жил надеждами, надежды эти подбадривали его, придавали ему сил, чтобы жить и трудиться изо дня в день, внушали ему мысли о лучшем будущем. Но теперь, когда эти надежды рухнули и стало ясно, что ему ждать некого, Шалит, поразмыслив, попросил Шейндл перебраться к нему. В глубине души, сама себе в этом не признаваясь, Шейндл давно уже ждала этого предложения, но сомневалась - сумеет ли она заменить Шалиту погибшую жену: ведь он все время готовился к встрече с женой, ему всегда было приятно говорить о Хаве - какая она была умница, какая расторопная и умелая хозяйка, как чисто прибирала комнаты, как вкусно готовила. И если, думала Шейндл, она выйдет за Шалита, не станет ли он сравнивать ее с покойной женой? Ведь недаром он так часто говорит о ней - знать, не забыл семью, знать, кровоточит его сердце. Да, это так, но раны заживают, а иной раз люди даже забывают, что их когда-то терзала невыносимая боль.
Сейчас они словно два обломка, их надо точно пригнать друг к другу, и они срастутся, обязательно срастутся. В этом Шейндл была уверена. Да и то сказать: с ранней юности их тянуло друг к другу. И вот искра, еще в то далекое время запавшая в ее сердце, вновь начала тлеть, чтобы разгореться вскоре ровным надежным огнем.
Заходя время от времени к Нохиму, Шейндл все чаще и чаще и все с большей теплотой и заботой спрашивала его, что он ел, не голоден ли, не нужно ли ему выстирать рубаху или заплату положить. Она убирала дом, снова и снова протирала до блеска уцелевшие в окнах стекла и однажды даже вымыла Шалиту голову, налив в таз нагретой на печке воды.
В отвыкшем от женской заботы доме повеяло теплотой и уютом. В полумраке запущенных сеней Шейндл наладила ночник, который, правда, вначале немного коптел и дымил.
- Зачем тебе огонь? - спросил как-то Нохим возившуюся в сенях с. коптилкой Шейндл и увлек ее в комнату.
- Да темно же, хоть глаз выколи, - ответила Шейндл. - Давай я тебе пуговицу к рубашке пришью, видишь - оторвалась.
- Да пусть ее, в другой раз. - Нохим притянул ее к себе поближе, и не успела Шейндл опомниться, как очутилась в его объятиях.
Так они и сидели, прижавшись друг к другу. Под окном выл и свистел бесприютный осенний ветер, то стихая на несколько минут, то снова начиная выть с удесятеренной силой.
- Теперь, видно, снега ждать надо, - сказала Шейндл.
- Да, зима не за горами, - рассеянно ответил Нохим.
И от сознания, что скоро наступит зима с ее трескучими морозами, вдвойне уютно стало Шейндл сидеть у жарко натопленной печи, рядом с Нохимом. В печке, излучая жар, багровели разгоревшиеся дрова; блики света плясали на выбеленной стене; Нохим наклонился к Шейндл, будто хотел поведать одной ей какую-то сокровенную тайну. Но вместо этого, как жаждущий путник к живительному роднику, припал к пунцовым губам Шейндл, и ей стало жарко от вдруг нахлынувшего на сердце чувства…
Так, под тоскливое завывание осеннего ветра, и заснули они рядом. Сквозь сон Шейндл чувствовала, как все тесней прижимается к ней Нохим, как он все жарче целует ее в губы. Но вот он задремал и начал что-то бормотать спросонья - видно, вспомнил Хаву - и вдруг умолк, захваченный врасплох благодетельным глубоким сном.
Но ненадолго пришло забвение к Шалиту: не прошло и двух-трех часов, как неистовый, нагоняющий страх вопль разбудил насмерть перепуганную Шейндл:
- Ой, дети мои, дети! Пустите меня к ним, пустите!
- Что с тобой, Нохим? Что тебе приснилось? - обняла его Шейндл. - Успокойся.
Но с его губ все громче, все исступленней срывались крики ужаса:
- О, мои дети, мои дети! Что вы, изверги, делаете, зачем бьете в барабаны? Зачем веселитесь, когда в этой яме живыми засыпаны мои дети?
Шейндл поняла, что Шалиту снится смерть детей, которых фашисты закапывали живыми в то время, как оркестры громко играли, стараясь заглушить их вопли.
- Нохим, это только снится тебе, - ласково успокаивала его Шейндл.
Шейндл всеми силами старалась наладить совместную жизнь с Нохимом. Она была ему предана всей душой. И Нохим крепко привязался к ней. Но забыть Хаву с детьми он не мог.
- Да ты пойми, - внушала ему Шейндл, - я ведь тоже потеряла мужа и ребенка, а вот стараюсь же не говорить о своем несчастье, чтобы не бередить раны, да и тебе не отравлять жизнь своим горем.
- Ты права, Шейндл, - отвечал ей Нохим, - но что делать, если мне почти каждую ночь снятся мои дети?
В душе Шейндл жила надежда родить Нохиму ребенка. Он полюбит ребенка, и тогда ему легче будет забыть о своем горе. Но прошел год, а Шейндл не беременела.
"Неужели не суждено мне больше испытать это счастье? Неужели я не могу больше стать матерью? Неужели я не могу принести Нохиму радость отцовства?" - с горечью говорила себе женщина.
Надежды Шейндл сменились мучительными разочарованиями. Нохим никак не мог забыть погибших, ласки и заботы Шейндл не приносили ему забвенья, и это порождало тоску, неудовлетворенность, дурное настроение, обиды. Шейндл стало невмоготу жить с Нохимом, и она вернулась в свою ветхую хибару, к двоюродным сестрам.
И только теперь, после ее ухода, Нохим понял, как ему необходима Шейндл, как на каждом шагу чувствуется ее отсутствие. Он привык к ней, привязался, привык изливать свое горе перед ней, выслушивать ее утешения в часы угнетавшей его тоски по ушедшим. Опять стало пусто в доме, ушли из него тепло и уют, которые принесли умелые и проворные руки хозяйки. Не хватало Нохиму женской заботы и нежности, к которым он привык за последние годы. С неделю только прожил он в своем доме, все еще не теряя надежды на возвращение Шейндл, а потом не выдержал одиночества и вернулся к Журбенко. В повседневной работе, в напряжении всех сил в дни страды старался Шалит забыть и свое горе, и тоску по Шейндл. Колхозное хозяйство требовало всего внимания, всего времени.
Нужно было как можно скорее починить уцелевший инвентарь, докупить кое-что, вовремя вспахать и посеять. А сколько, помимо этого, неотложных нужд, забот и трудов? Не зря Шалит и Журбенко ломали голову, думая, как бы получше повести им сложное колхозное хозяйство.
Как-то ночью Журбенко не спалось, и его осенила идея: а что, если очистить пруд, заполнить его водой и развести хорошую рыбу?
Эта мысль показалась Журбенко такой заманчивой, что он, не в силах вытерпеть до утра, начал будить Шалита:
- Нохим, Нохим, ты спишь?
- А что?
- Знаешь, что мне пришло в голову?
Шалит повернулся на другой бок и снова заснул как убитый, но Журбенко никак не мог успокоиться и через несколько минут опять начал расталкивать его:
- Нохим, как ты думаешь, сколько нам примерно понадобится денег, чтобы очистить пруд?