- Это не звезда, а планета. Это Венора.
- А! Ну, а там выше… ах, какая яркая!
- Это Арктурус из созвездия Боотес.
- А где полярная?
- Вот, в хвосте Малой Медведицы. А вот там, совсем над нами в зените… видите? Это Вега - созвездие Лиры.
Валентина задумчиво смотрела на небо. Лицо ее казалось бледным, а глаза темными. И лунный свет, падавший на ее тоненькую фигуру, делал ее воздушной.
- А там вон, в другой стороне. Вон та, многоцветная?
- Это Капелла, - отвечал Хомяков, поглядывая с одинаковым восхищением и на нее и на звезду.
- Ну, почтенный Арктурус, этакой звезды никогда не было. Это уж ты от себя. Нам, пожалуй, что хочешь говори.
- Капелла, Капелла… Какая прелесть! Когда я уезжала из Флоренции, мне хотелось проститься с ней стихами. И первый стих уж был готов: Addiо, Firente la bella… Но я не могла подыскать рифму.
- Тарантелла! - крикнул Алексаша - Да, но это было бы так банально, - речная тарантелла. А вот Капелла…
Над Арно блеснула Капелла.
Addiо, Firente la bella!
продекламировала она и громко засмеялась.
- А потом вы не писали стихов? - спросил Хомяков, И не узнал своего голоса - тек он был мягок.
- Нет! Довольно я одной строчки. Лавры Сузикова не пленили меня.
- Сознайтесь, кузина, что он произвел на вас гигантское впечатление.
- Сознаюсь, когда я слушала его и смотрела на его поэтическое чело, - мне казалось, что я читаю старую-старую повесть. Впрочем, он и на Грушницкого похож немного.
- Кончено. Убит - и уж не встанешь вновь, - заметил Алексаша.
- Покажите мне Марса, - оказала Валентина.
- Естественный переход от Сузикова. Ну, звездочет - качай.
- Марса теперь не видно.
- Ну, расскажите о нем.
- Да что ж - я не знаю. Кажется, можно оказать с уверенностью, что там есть живые существа. Если Фламмарион не фантазирует…
И он передал оживленно и отрывочно не спуская глаз с Валентины, все, что знал о Марсе.
- Справедливо, - сказал Алексаша, когда Хомяков кончил. - А был и такой случай: появились как-то на нем знаки огненные - в роде букв; явно, что жители его решили поговорить с землею. Наши астрономы смертельно обрадовались и, в свою очередь изобразили им какую-то гиероглифу. И что ж бы вы думали? Вдруг на Марсе вспыхнули новые буквы - и смущенные звездочеты прочитали: не с вами говорят, а с Сатурном.
Валентина не слушала - или делала вид, что не слушала, и продолжала смотреть на небо. Хомяков морщился, недовольный тем, что Алексаша дурачился в такой поэтический вечор - волшебный вечор, освященный ее присутствием. И долго еще он, вспоминая Валентину, видел ее в этой обстановке - с головкой, закинутой назад, воздушную, мягко озаренную белым сиянием луны.
На другой день Кобылкин прислал лошадей за Чибисовыми, но Валентина наотрез отказалась воспользоваться любезным приглашением, и Нил Нилыч поехал один. Вернулся он только вечером, с помятым лицом и подозрительно блистающими глазами. Несвязно, но многословно восхищался он всем, что видел у Кобылкина - и лошадьми, и домом, и хозяйственными статьями. Но особенно восторженно говорил он об обеде:
Уж мы ели, ели, ели,
Уж мы пили, пили, пили…
- Нет, с ним можно дело делать - с одного слова понимает. Я его в такое предприятие суну, что оба с миллионом очутимся. Я с первым, он со вторым. Да! Ведь вот и хам, а взгляд острый, и чутье тончайшее! Эх, Геннадий Андреевич, а то бы и вы к нам в компанию, - ударил он по коленке Бобылева.
- А? Так, так, так… Что ж, я не прочь.
- Тысчонок пять вложите - и дивиденд зверский сработаете, это уж я говорю!
- Пять? что ж, это можно… Пять я могу.
- Ну? - радостно возопил Нил Нилыч. - Правда? Вложите?
- Так, так, так…
- Геннадий! - строго сказала Анна Власьевна. - Полно тебе в обман вводить. Ох, опять плечо заломило! А где молодежь наша?
- Алексаша с приятелем в саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нет, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.
- Эх, язык у тебя без костей. Дай-ка мне тот платок. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.
VII
Алексаша с Хомяковым сидели в беседке.
- Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам…
продекламировал Алексаша, подмигнув приятелю. Тот ощетинился.
- Оставь!
И прибавил тихо:
- У тебя ничего нет святого.
- Да что же и сказал? Помилуй! Признаться и я не без греха… Эх, Миша. Мало мы каши ели: не таких ей нужно. Нам до нее, как до звезды небесной далеко. Одно слово - сильфида!
- Знаешь, - заговорил Хомяков тихо и лицо его вспыхнуло. - Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нет! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Как будто даже мистическое что-то есть в нем… И острое.
- Ну, зарапортовался! Ты ее рисунки видел?
- Нет.
- А я видел два пейзажа. Шел, братец ты мой, мимо ее комнаты - она за столом сидит. Разрешила войти, и я умолял показать мне: Нилушка проговорился, что она привезла. На одном туманный вечер, луна, река; на другом - закат.
- Хорошо?
- А кто же его знает! Таково прозрачно, смачно и загадочно.
- Ты ничего не понимаешь, - с досадой сказал Хомяков. - Да и я, правду сказать, не больше. И мы ей кажемся насекомыми.
- Эх, куда хватил! Нет уж, говори о себе. В сущности… ну, конечно - талант и этакое что-то утонченное; и ежели рядом Кобылкина поставить, так действительно выйдет, как бы он не человек, а гад. Ну, а вообще говоря… может быть, в Питере все такие - да и кто ее знает, что она за человек.
- Ну, что говорить! И как можно думать этак. Эх, Миша, Миша!
Хомяков встал и пошел к долгу.
- Куда ты?
- Идем. Знаешь, вечор больно уж хорош, - что-то я засантиментальничал.
- Иди, я посижу.
Хомяков пошел но главной аллее. И вдруг из-за старого тополя показалась белая женская фигура. Он вздрогнул и остановился.
- Это… вы?
Валентина, прищурившись, всматривалась; потом, узнав Хомякова, улыбнулась.
- Я. Как вы меня напугали. Вы домой?
- Да, я думал…
- Пойдем со мной. Туда к пруду. Ну?
Она взяла его под руку.
- Нужно на все наглядеться. Завтра уезжаю.
- Завтра? А Алексаша говорил…
- Нет, завтра. Мы ведь еще в Севастополе остановимся.
Хомяков молчал, тяжело дыша.
- Вам жаль? - неожиданно спросила она, улыбаясь.
- Мне странно это. Мне кажется иногда, что я давно знаю вас и… и вот мне странно, что никогда не увижу.
- Странно… и только?
Хомяков нахмурился. Вечерний воздух так ласково веял на него, и звезды светили так нежно, и так мягко звучал ее голос, что он боялся говорить. Да и зачем? Как виденье из другого мира явилась она, - и уйдет и никогда не вспомнит этого вечера и никогда не поймет, как сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Он собрался с силами и сказал отрывисто:
- И только!
И был рад, что слова эти прозвучали так резко.
И вдруг - тихий, как дыхание вечера, послышался шепот:
- Правда?
Кровь бросилась ему в лицо.
- Зачем вам… - пробормотал он, - зачем знать?
И опять - тот же шепот:
- Хочу…
Сладкий ужас сильнее овладевал им…
- Кто это? - вскрикнула она, вдруг остановившись.
Хомяков поднял глаза, сброшенный с облаков, и увидел Алексашу.
- На сцене Ромео, Джульета… и кормилица, - изрек тот трагическим голосом. - Эй, Ромео, куда?
Но Хомяков не отвечал и быстро скрылся в глубину сада.
- Те же - без Ромео.
- Ну зачем вы спугнули его? Он такой милый, ваш звездочет, - заметила Валентина, смеясь.
- Га! Он был у ваших ног?
- Не был, потому что вы помешали. Ну, пойдем домой. Дайте руку.
- Ну да, разумеется, я в Ромео не гожусь.
- Отчего? Дайте взглянуть на вас. Что ж, при лунном освещении вы недурны. Да, вот видите, ему жаль расставаться со мной - а вам?
- О, Джульета, Джульета…
- У вас хватает духу шутить?
- Смеюсь сквозь слезы. Серьезно, разве вы не можете денька на два остаться?
- Зачем?
- Чтобы увезти с собой два разбитие сердца.
- О, эта коллекция у меня достаточно полна. Да и как ручаться, что в такой короткий срок разобьется и ваше?
- Оно дало уже трещины.
- Нет, Бог с вами… зачем! Вот приедете в Петербург, тогда…
- Вы к тому времени замуж выйдете.
- Что это - предложение?
- Боже сохрани! А впрочем…
- А впрочем, я замуж не собираюсь. Это так банально - любовь, замужество… и даже измена. Я хочу чего-то иного, - того, что лучше и чище… хочу необычного. Но, да вы не поймете меня - все равно..
Алексаша не возражал. Она тоже молчала.
- Валя! донесся голос Нила Ниловича.
- Сейчас, - спокойно ответила она, и они пошли к дому.
Нил Нилович объявил, что по особым соображениям ему нужно ехать завтра с утренним поездом.
- Мне все равно, - холодно заметила она, не удивившаяся даже - так приучил ее отец к полетам своей фантазии.
И на другое утро они уехали. Алексаша и Хомяков усадили их, лошади тронули…
- "Мы с тобою навеки рассталися", - запел Алексаша, когда экипаж скрылся из виду. - Э, брат Миша! Смейся, не смейся… а словно темнее стало…
Хомяков не отвечал и быстро шел к саду. Алексаша догнал друга и вдруг остановился, закусив губу. По нескладному и грубому лицу звездочета катились слезы…