XVI.
Разорение одного богатого, титулованного землевладельца, еще недавно получившего крупный куш из дворянского банка, для поправления своих дел, взволновало губернские умы.
- Ужасно! ужасно!.. - кипятился вечером у Марьи Львовны Эспер Михайлович. - В какое время мы живем!? Имения разорены, купец восседает на прадедовских креслах, мужик топит печь фамильными портретами!.. И говорят: "поднять дворянство"!.. Нет, поздно-с! Ни ссудами, ни банками теперь уж не поднимешь!..
- Положим, этот господин во всем виноват сам, - вмешался в разговор Войновский, сидевший поодаль, возле Ненси.
Он встал и подошел к группе обычных завсегдатаев гостиной Марья Львовны.
- Ведь ссуда выдана была ему на дело, а он отправился в Монте-Карло… Кто же виноват?.. Культуры деловой в нас еще мало… Наружное все, показное… дикарь еще в нас живет… вот что! Татарщина!.. вот в чем беда!
- При чем же тут татарщина?
- Нет равновесия культуры, эстетики ума, - устойчивости нет!..
- Крестьянская реформа преждевременна - вот что! Вот причина всех причин! Наш сиволапый слишком сиволап!.. - злобно ораторствовал Эспер Михайлович. - Помилуйте, я про себя скажу: я человек не злой, - но даже не могу теперь, без негодования, проехать мимо моего бывшего имения. Купили у меня крестьяне… вчетвером… Ведь сердце кровью обливается: из дома сделали амбар, весь сад вырублен!.. Великолепные дубовые аллеи, кусты жасмина и сирени. Ни кустика, ни пня!..
- Что же, я их не виню, - спокойно произнес Войновский. - "Печной горшок ему дороже, - Он пищу в нем себе варит!" - продекламировал он.
- Но, cher, я вас совсем не понимаю, - возмутилась Марья Львовна. - Неужели вы не согласны, что наш мужик действительно, un être malheureux, полуживотное, - un animal terrible!
- Все будет в свое время, - шутливо успокоивал ее Войновский.
- Такое равнодушие граничит с нигилизмом, - наставительно пробасил Нельман. - Ведь этак до того можно дойти, что станешь отрицать религию, музыку и нравственность.
- До полной душевной апатии, - вставил скромно свое слово беленький, тихонький Крач.
- Напротив, я слишком люблю жизнь, как наслаждение, и просто не хочу себя ничем неприятным тревожить.
- Но есть сверхчувственное, что выше ординарной жизни, что служит символом иных, безбрежных наслаждений, - изрекла Серафима Константиновна, щуря свои прекрасные глазки.
- О, нет, я этой мудрости боюсь, - засмеялся Войновский. - Я жажду чувств земных и ощущений более реальных.
- Ведь так не далеко дойти и до животного, - уже более смело заметил Крач, желая поддержать жену, перед которой благоговейно преклонялся.
- Ну, что же? Я ничего не имею против этих, в своем роде, милых созданий, - все в том же небрежно-шутливом тоне продолжал Войновский. - Животное!.. Мне кажется, что человек уже чересчур самонадеян, и еслибы в нем не было животного - жизнь стала бы невообразимо скучна; но если вы отнимете культуру - инстинкты будут слишком грубы… Вот в известном сочетании этих-то двух начал и заключается наука жизни. Таков мой взгляд!..
- Mon cher, да вы толстовец!.. - захохотал Эспер Михайлович, знавший это слово только как модное и, очевидно, не понимавший его истинного значения, также как и смысла эпикурейской философии Войновского.
- Ах, cher, не вспоминайте мне! - горячо вступилась Марья Львовна: - этот Толстой и это… "не противься злу" всегда меня выводят из себя… Сама я не читала и читать не буду, но это так нелепо…
- И очень, очень вредно!.. - подтвердил глубокомысленно Ерастов. - Я видел на примере: один мой офицер… исправный офицер… читал, читал, и начитался разных там… идей. Представьте, что же выкинул: вышел в отставку, купил какой-то хутор, - живет теперь отшельником… Жена в отчаянии!..
- И наш Игнатов - пример перед глазами!.. - затараторил Эспер Михайлович. - Роздал имение, устроил какое-то братство, поучает, развивает… совсем с ума сошел!.. И тоже начитался…
- О чем вы задумались? - раздался над головой Ненси, покачивавшейся в качалке, нежный голос Серафимы Константиновны. - Вы так были сейчас красивы в своей задумчивой позе. Мне страшно жалко вас, - продолжала она, под шум несмолкающего разговора, - в вас столько поэтичной неосязаемости… а жизнь вокруг идет таким обычным ритмом… все это так обыкновенно!.. - и ее узенькие плечи вздрогнули, а на лице явилось выражение брезгливого недовольства. - Мне все и вся противно, а вас мне жалко!..
Ненси, движимая чувством благодарности, протянула ей свою маленькую ручку, на что Серафима Константиновна ответила мягким, теплым пожатием.
- Когда я буду с вас писать, когда мы обе, переживая настроение, уйдем далеко от всей этой ничтожной, не оригинальной жизни, - тогда поймете вы, что есть минуты бесконечного и на земле… Вы понимаете меня?.. Минуты бес-ко-нечного!.. А где конец - там нет иллюзии, там нет блаженства!..
Ненси было грустно, и ее приятно баюкала туманная, непонятная ей речь странной Серафимы Константиновны.
Городская жизнь, в этом году, изобиловала событиями, как никогда.
Спектакль m-me Ласточкиной совсем наладился, и уже готовились приступить к репетициям; ученики реального училища послали, с разрешения директора, поздравительную телеграмму в Париж, по поводу юбилея одного парижского учебного заведения; в местном университете, в отклик столицам, поволновались студенты; в городе, по этому поводу, ходили таинственные толки о многочисленных арестах, на что Нельман только добродушно посмеивался, какая-то наивная, юная фельдшерица, приехавшая на место, только что окончив курс, подала в управу заявление о возмутительных порядках больницы и злоупотреблениях смотрителя, и была выгнана вон за неуживчивость характера; поговаривали о том, что фонды m-me Ранкевич значительно пошатнулись и даже указывали ее заместительницу, маленькую, курносенькую блондинку - жену корпусного врача, причем все, даже самые ярые недоброжелательницы m-me Ранкевич, так возмущавшиеся раньше ее поведением, - теперь страшно за нее обиделись и готовы были всячески отстаивать ее права; в загородной слободе какая-то мещанка, в сообщничестве с любовником, утопила в проруби своего пьяного мужа, и таинственно был убит, дамой легкого поведения, один из блестящих армейских дон-жуанов…
…А в охотничьем домике, среди полудеревенской природы, все продолжало совершаться медленное бескровное убийство человеческой души…
XVI.
Жизнь Ненси осложнилась прибавлением новых занятий: начались репетиции любительского спектакля и сеансы у Серафимы Константиновны. Ненси решительно не имела ни минуты свободной.
Серафима Константиновна писала ее лежащею на черной медвежьей шкуре, с золотым обручем на голове и живописно распущенными по плечам волосами. Наверху искусно сгруппированные, редеющие облака изображали голову Юпитера; немного ниже, сбоку, в лучах розового рассвета, на колеснице спускалась Аврора, осыпая розами черный, пушистый мех, на котором лежала Ненси. Картина называлась: "Отдыхающая весна", и художница решила послать ее на выставку в Петербург.
Серафима Константиновна набросала эскиз, чтобы показать его Марье Львовне. Та осталась очень довольна идеей, но нашла изображение "Весны" несколько откровенным и попросила закутать Ненси хотя бы в белый прозрачный газ.
- Все же это будет скромнее. Я покупаю у вас теперь же эту картину… заранее, - прибавила она.
Отчасти по недостатку средств, а главное для большого количества света, супруги Крач забрались на самый верх большого, заново отстроенного, каменного дома. Квартира их помещалась в четвертом этаже. Лучшая комната была обращена в мастерскую, где среди блеклых кусков старинных материй висели эскизы и картины Серафимы Константиновны, изобилующие такими же блеклыми, точно потускневшими красками. Она не любила ничего яркого ни в природе, ни на полотне. Затем имелись: маленькая, небогато, но со вкусом убранная гостиная, столовая и спальня, где возле украшенной балдахином кровати Серафимы Константиновны приютились: простая, скромная кроватка и письменный стол беленького Крача, доводившего до minimum'а свои личные потребности, во имя удобств и прихотей талантливой супруги.
Ненси приезжала часов в одиннадцать каждый день, так как художница торопилась работой, боясь потерять "минуту настроения".
Когда сеанс, в виду светлого дня, затягивался, Серафима Константиновна приказывала подать завтрак в мастерскую и в своем оригинальном сером рабочем костюме, похожем на греческий хитон или римскую тунику, сама прислуживала "Отдыхающей весне". Изящными, белыми ручками наливала она шоколад в красивые, ею самой расписанные чашки, подкладывала сухарики, очищала грушу или апельсин, не пропуская случая нежно поцеловать свою прелестную "натуру".
Сначала Ненси стеснялась необычайностью всей обстановки, но вскоре она привыкла к тому, находя все это забавным и даже интересным.
Репетиции спектакля тоже не особенно ладились. М-me Ранкевич то капризничала, то вовсе не приезжала, и зачастую, прождав ее напрасно, собравшиеся расходились.
- Бедная!.. Я ее не обвиняю, разрыв почти совершился, - таинственно сообщала Ласточкина, - ей, конечно, теперь ни до чего, она голову потеряла, обращалась даже в отцу Никодиму, чтобы повлиял, - еще таинственнее присовокупляла директорша, - ничего не помогло!.. Однако, что же нам!.. - забыв через минуту свои сожаления, возмущалась она. - У меня тоже главная роль, а мы еще ни разу не репетировали из-за этой злосчастной кривляки!..