"Да это совсем щенок, не сто́ящий внимания!" - подумал Войновский, не без некоторого ревнивого чувства разглядывая лицо и угловатую фигуру молодого человека.
Юрий беспокойными глазами искал Ненси. Она вошла немного неуверенной походкой и, потупив взор, села за стол.
- Ну, присаживайтесь к вашей молодой супруге, - развязно проговорил Войновский, стараясь придать как можно больше добродушия своему тону.
- Как же твои музыкальные дела? - спросила Марья Львовна, подавая Юрию стакан горячего чаю.
Молодой человек стал с увлечением рассказывать о своих занятиях, о профессорах, о личных впечатлениях, и радостных, и неприятных. Он быстро перескакивал с одного предмета на другой, то снова возвращался в старым, то забегал вперед.
- Ваш чай, - предупредительно напомнил ему Эспер Михайлович.
- Ах, да! - прищурив свои близорукие глаза, Юрий отхлебнул из стакана и с тем же жаром принялся опять рассказывать.
Ненси слушала его жадно, любовалась его детски-откровенной улыбкой, и прежняя, маленькая Ненси, у обрыва, точно снова воскресла в ней; но… черные глаза сидящего против нее человека слишком красноречиво напоминали ей о действительности. Ненси чувствовала на себе их властный, пристальный взгляд, и ее юное бедное сердце замирало перед ужасом роковой правды.
На другой день приехала Наталья Федоровна из деревни. Марья Львовна, скрепя сердце, предоставила в распоряжение гостьи свой кабинет, которым, впрочем, сама никогда не пользовалась.
- Не могу сказать, чтобы присутствие этой прелестной родни меня особенно радовало, - откровенно признавалась она Войновскому.
Целый день беспрестанно раздавались звонки. Близкие знакомые спешили принести свои поздравления, а еще незнакомые близко, но жаждущие войти в дом - пользовались удобным случаем явиться в первый раз с визитом.
Пока Ненси с бабушкой принимали в гостиной сановных и несановных посетителей, Юрий сидел, вместе с матерью, в детской у маленькой Муси.
Наталья Федоровна нашла в сыне перемену к лучшему.
- Это ничего, голубчик, что ты похудел: занимался сильно - это естественно… Твой бодрый дух меня радует - вот что! А тело мы с тобой нагуляем летом.
Несмотря на просьбы Ненси, Юрий не захотел выйти в гостиную.
- Оставь его сегодня, милая, - говорила Наталья Федоровна, нежно целуя Ненси, - ведь он устал с дороги; времени еще много впереди.
А Юрий, с первого же дня, почувствовал себя точно чужим в этом родном для него доме. Он так, за последние четыре месяца, привык в своей крошечной, скромной, с роялью, комнате, к одиночеству и тишине, что гам и сутолока светской жизни, в какую он сразу попал, хотя не принимая участия, как бы оглушали его, и в вечеру он почувствовал себя совсем точно разбитым. Последующие дни были тоже неутешительны. В доме вставали поздно, пили кофе, завтракали, затем начинались всевозможные посещения. Являлись нарядные дамы и мужчины; знакомясь с Юрием, они считали своей обязанностью надоедать ему расспросами о консерватории и восхищаться музыкой. Казалось, всем этим людям решительно больше нечего было делать, как только одеваться нарядно и ездить с визитами. Но больше всего возмущала Юрия личность Эспера Михайловича. Уже в утреннему кофе раздавался его порывистый звонок, он влетал в столовую, сообщал, захлебываясь, все животрепещущие новости, выпивал чашку кофе и исчезал; иногда снова появлялся к обеду, иногда пропадал до самого вечера и, видимо утомленный проведенным днем, усаживался за безик с Марьей Львовной.
Тоскливо слушал Юрий скучное пение Лигуса и чувствительные разглагольствования о своих добродетелях Нельмана, и восторги Ласточкиной по поводу удачно найденной, наконец, пьесы, и ее злые, несносные сплетни про всех и про вся; с удивлением и любопытством смотрел он на странную полубогиню Серафиму Константиновну, как-то важно, нехотя, сквозь зубы, роняющую слова, и на полковника Ерастова.
Все эти люди казались ему такими далекими от настоящей правды жизни, совсем ненужными и неизвестно зачем и для какой цели живущими за свете!.. Да и сама Ненси, его прелестная, милая Ненси, стала точно совсем другою. То возбужденно веселая, то капризно плаксивая, - то будто избегала она его, то осыпала порывистыми ласками.
"И все это от бестолковой, праздной жизни", - думал он с болью в сердце.
Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими тяжелыми, печальными думами, но какой-то внутренний инстинкт останавливал его говорить об этом с матерью. Напротив, он старался казаться перед нею веселым и беззаботным.
Наталью Федоровну изумляло в нем одно - он почти не притрогивался в инструменту.
- Что же ты не играешь совсем? - спрашивала его встревоженная этим обстоятельством мать.
- Я устал просто, - успокоивал он ее. - Праздники теперь, наиграюсь еще, - ведь я не меньше шести часов играю ежедневно.
- Ненси, когда я кончу курс в консерватории, я бы хотел жить совсем иначе, - сказал он раз серьезно жене, когда они сидели вдвоем в ее голубом, нарядном будуаре. - Такая жизнь, по моему, безнравственна… Ведь ты со мной согласна, Ненси? да? - допрашивал он ее, волнуясь. - Ведь это все не нужно - правда?… Все эти экипажи, лошади, кареты, лакеи, повара?…
Ненси упорно молчала.
- По моему, так жить не хорошо!.. Душа, ты понимаешь, - душа тут погибает…
И он смотрел на нее полными ожидания и муки глазами, не понимал ее молчания и мучился им.
А Ненси, хотя и наряжалась, и принимала гостей, и выезжала, и даже решилась взять маленькую роль, для предстоящего любительского спектакля, - переживала адские муки в душе. Как ребенок, боящийся темноты, бежала она от себя самой, от того страшного, что неотступно давило ей грудь. Все была напрасно. Оно, это страшное, не повидало ни на минуту, упорна и зло точило сердце, мозг!..
Войновский был с нею почтителен и холодно любезен, ни разу не поцеловал у нее даже руки, и Ненси была ему за это благодарна. Напротив, все свое внимание он обратил на Юрия, но его предупредительная доброта стесняла молодого человека, и тот как-то безотчетно сторонился от этого блестящего, красивого господина, находя его в то же время интересным.
Тяжелым кошмаром пролетели для Юрия двухнедельные каникулы, и он уехал измученный, недоумевающий, твердо решись работать, не покладая рук, чтобы скорее стать на ноги и вырвать Ненси из этой сокрушающей его обстановки.
"Ненси, Ненси! - писал он ей из Петербурга, сейчас же по своем приезде. - За эти две недели нам не пришлось ни разу поговорить как следует. Ты от меня точно ушла куда-то; а если бы ты знала, как много хотелось сказать, как многое теперь рвет на части мне грудь, не находя исхода. Я не хочу стеснять твоей свободы, я не хочу навязывать своих симпатий, взглядов… я могу только просить, умолять. Я молод, я так же мало знаю жизнь, как ты, или немногим больше; я только чувствую душой, что там, где ты живешь, что те, среди которых ты живешь - забыли, потеряли правду. Я чувствую, что есть что-то в нас высшее, чем жалкая земная оболочка, и это высшее, во мне, зовет тебя теперь, тоскует о тебе… Ненси! вернись такою, как была, - стань прежней"…
Ненси читала и перечитывала это письмо, обливая его слезами, не зная, что ей отвечать. Но, пересилив свое волнение, она присела в письменному столу и с болью в сердце, с отвращением к самой себе, написала короткий, успокоительный ответ.
Она провела несколько мучительных ночей, и Войновскому стоило много труда, чтобы снова все вошло в прежнюю волею.
- Послушай, - говорила ему Ненси, в первое их возобновленное свидание, в охотничьем домике, куда они приехали, ловко исчезнув с танцовального вечера, где Ненси была, на этот раз, без бабушки, - ведь так продолжать нельзя… скажем все, и я уйду к тебе!
- Что же будет дальше? - мрачно спросил Войновский.
- Я… я не знаю… Ну, берут развод… ну, женятся… Это все же честнее…
- Ты думаешь - так это все легко?.. Да, наконец, я не считаю себя вправе… Да! не считаю себя вправе, - подтвердил он горячо, видя полные недоумения и испуга глаза Ненси. - Это ли не эгоизм: старик, идущий к склону жизни… Ну, пять-шесть лет, ну, - десять… Что же дальше?.. И ради этого разбить семью, чужие молодые жизни? Да я себя бы не уважал!.. Ну, наконец, хорошо! Представь себе: я был бы так слаб духом, что допустил бы все это безумие. Ты можешь поручиться за исход? Ты можешь поручиться, - повторил он с еще большею силой, - что этот мальчик не выдержит удара и не пустит себе пулю в лоб? - возвысил он чуть не до крика свой голос.
Ненси вся похолодела.
- Тебе, конечно, подобная картина не приходила в голову? - продолжал он нервно и торопливо. - Ну, так представь себе: какое же возможно счастье, когда между людьми стоит мертвец?!
Ненси слушала его, ощущая какую-то неуловимую фальшь, но слова были полны такого благородства, голос дрожал, в глазах горел огонь… Да! Это был мученик, жертвующий своим счастьем во имя чужого благополучия.
- Люби меня! - прошептала она, задыхаясь от ужаса и смятения. - Чем больше я преступна, тем больше ты люби меня!